нуть  сюда  нашу
молодежь, хотя бы на два-три дня, лишь бы это было до семнадцатого августа
(*42) будущего года. Безобразие, что люди затеяли  эту  войну  и  призвали
всех молодых избирателей, не подумав, что нам нужно их задержать  хотя  бы
для того, чтобы не допустить Кларенса Сноупса в Конгресс.
   - Вам нужно? - переспросил дядя Гэвин. - Кому это вам?
   - Вы как будто сейчас сказали, что старикам вроде нас о вами  никак  не
справиться с Кларенсом, - мол, нам только и остается сидеть сложа  руки  и
сокрушаться.
   - Да, не справиться, - сказал дядя Гэвин. - Нас, конечно, не так  мало.
Люди нашего с  вами  возраста  и  поколения  проделали  немалую  работу  -
добивались того хорошего, что у нас есть  сейчас.  Но  теперь  наше  время
ушло, теперь мы уже ничего не можем, а  то  и  побаиваемся  снова  во  все
вмешиваться. Вернее, не боимся, а стесняемся. Нет, ничего  мы  не  боимся:
просто мы слишком постарели. Видно, мы устали, настолько устали,  что  уже
не боимся ничего, даже проигрыша. Только ненавидеть зло сейчас мало. Вы  -
а может, кто-то другой - должны с этим злом бороться.  Видно,  теперь  это
придется  делать  кому-то  другому,  но  даже  если  японцы  сдадутся   до
августовских выборов, домой вернется слишком мало этих "других". А мы  уже
ничего поделать не можем.
   - Пожалуй, - сказал Рэтлиф.
   И дядя Гэвин был прав. А может быть, и Рэтлиф  тоже  был  прав.  Первым
бросил вызов Кларенсу и выступил  против  него  на  выборах  один  из  тех
"других", про которых говорил дядя Гэвин,  -  человек  с  дальней  окраины
штата, немногим старше Чарльза,  только,  как  сказал  сам  Чарльз,  много
храбрее. Его кандидатура  в  Конгресс  была  выставлена  еще  раньше,  чем
кандидатура Кларенса. Выборы  были  назначены  на  будущий,  1946  год,  и
времени  оставалось  достаточно.  Но  Кларенс  так  поступал  всегда:   он
дожидался, пока другой кандидат или другие кандидаты заявят, или  сообщат,
или хотя бы намекнут,  какая  у  них  политическая  платформа.  И  Кларенс
показал Йокнапатофскому  округу,  почему  он  так  делал:  выступая  самым
последним, он и не должен был выдумывать для себя политическую  платформу,
потому что к тому времени  его  главный  и  самый  опасный  конкурент  уже
снабдил  его  такой  платформой.  А  теперь   вышло   так,   что   Кларенс
воспользовался положением этого человека,  использовал  его  мужество  как
оружие против него самого.
   Звали этого человека Деврис, в нашем округе о нем ничего  не  знали  до
1941 года. Но с тех пор слыхали  много.  В  1940  году  он  был  первым  в
Резервном офицерском  корпусе  своего  университетского  выпуска,  окончил
университет, получил офицерский чин и  в  новом,  1942  году  уже  был  за
океаном; в 1943-м,  когда  его  вернули  в  Соединенные  Штаты,  чтобы  он
"создавал атмосферу" в кампании по подписке на заем, он уже был  майор,  и
(так говорил Чарльз) орденских ленточек на нем было столько,  что  из  них
можно было бы сделать длинный галстук; он получил эти  ленточки,  командуя
негритянской пехотой: назначен он был в части, сформированные  из  негров,
по решению какого-то  меднолобого  теоретика  в  отделе  личного  состава,
решившего, что раз он южанин, значит, он, несомненно, "понимает" негров; и
(как предполагал Чарльз) он, несомненно, блестяще командовал своим  полком
по той же причине: будучи южанином, он отлично знал,  что  ни  один  белый
никогда не понимал негров и не будет их понимать, если  он,  белый,  будет
видеть в негре сначала  негра  и  только  потом  -  человека,  потому  что
непроницаемая стена, разделяющая их, -  это  единственная  защита  черного
человека,  за  которой  он   прячется,   чтобы   выжить.   Возможно,   что
распространять заем Деврис  не  умел;  во  всяком  случае,  он,  очевидно,
никаких усилий к этому не прилагал. И, по  словам  окружающих,  не  успела
семья обрадоваться его приезду, как он снова уехал на фронт,  и  в  третий
раз он вернулся домой заслуженным полковником, чуть ли не  кавалером  всех
орденов и с протезом вместо ноги; и пока он  ехал  в  Вашингтон,  где  его
должны были наградить самым последним, самым высшим орденом, дома  узнали,
что в тот день, когда он во второй раз отвоевался и  уже  был  назначен  к
отправке домой, генерал прикрепил к  его  груди  предпоследний  орден.  Но
вместо того чтобы ехать домой, он положил орден  в  вещевой  мешок,  снова
надел фронтовую форму и до тех пор изводил штаб, пока его опять  в  третий
раз не послали  на  фронт,  где  однажды  ночью  он  передал  командование
остатками полка своему помощнику и вместе  с  сержантом-негром  и  связным
пополз туда, где  остатки  соседнего  батальона  были  отрезаны  ураганным
огнем, и, отправив этих солдат  со  связным  в  качестве  проводника,  они
вдвоем с сержантом отбили противника, а потом выбрались из ловушки, причем
он, Деврис, нес на себе раненого сержанта, пока его тоже  не  стукнуло,  и
тут неуклюжий великан-негр, хлопковод  из  Арканзаса,  подполз  к  ним  и,
подхватив обоих, вынес к своим. И когда он, Деврис, после наркоза  очнулся
с одной ногой, он до тех пор изводил всех кругом, пока они не  прислали  к
нему того негра-хлопковода, и он, Деврис, заставил санитарку вынуть  орден
из его мешка, сказал негру: "Подыми-ка  меня,  орясина  ты  этакая!"  -  и
приколол орден ему на грудь.
   Он-то и был соперником Кларенса на выборах в конгресс. Ведь даже если в
армии никого другого  не  было,  кто,  по  мнению  специалистов,  умел  бы
"понимать" негров, то Деврис (как рассказывал Чарльз) все равно  никак  не
мог уговорить начальство послать его, одноногого, на фронт. И  теперь  ему
только и оставалось уговаривать штатских послать его куда-нибудь, а  кроме
Конгресса, он ничего придумать не мог. И,  конечно  (это  все  рассказывал
Чарльз), может быть, только такой человек, который  по  недомыслию  дважды
добровольно отправлялся на фронт, мог набраться смелости и  бросить  вызов
столь давнишнему капиталовложению, как Кларенс Сноупс. И даже если бы  все
пошло более правильным путем: скажем, если бы события 1944 года  произошли
в 1943-м, или если бы выборы перенесли на год позже, или, наконец, если бы
японцы сдались до 1945 года и все искалеченные ребята вернулись  бы  домой
вовремя, - их все-таки было бы маловато, и в конце концов Деврису пришлось
бы опереться на  наследников  все  тех  же  неорганизованных  политических
идеалистов, достаточно наивных, чтобы верить, будто демагогия, ханжество и
нетерпимость не должны, не могут и не станут существовать  только  потому,
что это демагогия, ханжество и нетерпимость,  -  тех  идеалистов,  которых
Кларенс уже использовал и вышвырнул вон двадцать с  лишним  лет  назад;  и
дядя Гэвин сказал Рэтлифу:
   - Они всегда будут неправы. Они думают,  что  борются  против  Кларенса
Сноупса. Вовсе нет. Перед ними совсем не  отдельная  личность  и  даже  не
определенная политическая ситуация; они разбивают себе голову о незыблемую
скалу  -  основу  нашего  национального  характера.  Заключается   она   в
предпосылке, что политика и политические институты не являются  и  никогда
не являлись тем способом и средством, которым  мы  можем  управлять  своей
страной мирно, достойно, честно и безопасно,  но,  наоборот,  представляют
собой национальное прибежище для тех бездарностей, которые провалились  на
всех других поприщах и нашли в политике занятие, обеспечивающее  их  и  их
семьи, в результате чего мы обязаны  кормить,  одевать  и  содержать  этих
политиканов на средства из своего собственного кошелька. Самый верный путь
для того, чтобы попасть на выборную должность в  Америке,  -  это  завести
человек семь-восемь детей и потом потерять  руку  или  ногу  в  аварии  на
лесопилке; а ведь такой беспардонный оптимист, который  завел  семь-восемь
ребят, когда их нечем прокормить, кроме как работой  на  лесопилке,  такой
безмозглый растяпа, который подставляет руку или ногу прямо под движущуюся
пилу, - такого человека уже в силу его характера  надо  было  бы  на  веки
веков лишить даже тени общественного доверия. Нет, Кларенса им не  побить.
Его выберут в Конгресс по той простой причине, что, если он провалится, он
не сможет делать ничего такого, за что бы хоть один человек в мире  платил
ему жалованье по субботам, а старый Билл Уорнер и вся сноупсовская семейка
вкупе с их дружками никак  не  намерены  всю  жизнь  кормить  и  содержать
Кларенса. Вот увидите сами, что произойдет.
   Было похоже, что дядя Гэвин  окажется  прав.  Наступил  май,  наступило
время начинать политическую кампанию, она обещала  стать  успешной,  после
того как немцы окончательно капитулировали. И все  же  Кларенс  официально
еще не выставлял свою кандидатуру. И, разумеется, все понимали  -  почему.
Но никто не мог  себе  ясно  представить,  как  именно  Кларенс  собирался
использовать заслуги Девриса для своей, Кларенсовой платформы; каким путем
Кларенс намеревался воспользоваться военной славой Девриса,  чтобы  побить
его на выборах в Конгресс. И когда наконец его план стал проясняться, весь
Йокнапатофский округ, по крайней мере,  многие  его  жители,  еще  кое-что
узнали о том Кларенсе, с которым  они,  в  счастливом  неведении,  прожили
последние двадцать лет. А именно: до  какой  степени  Кларенс  был  опасен
своей способностью использовать нормальную, можно даже  сказать,  в  общем
безвредную человеческую подлость для получения голосов. И на этот  раз  он
заставил тех, чьим защитником он собирался стать, чтобы  они  сами  пришли
умолять его быть их защитником, и не просто умолять стать их  рыцарем,  но
они должны были сами придумать или, во всяком случае, указать ему то дело,
для защиты которого он им понадобился.
   Дядя Гэвин рассказал Чарльзу, как однажды в мае или в начале июня  весь
округ  узнал,  что  Кларенс  не  только  не  собирается  выставлять   свою
кандидатуру  в  Конгресс,  но  и  вообще  хочет  отойти  от   общественной
деятельности; официально, вслух он об этом не заявлял, а просто нашептывал
потихоньку на ухо то  одной,  то  другой  овечке  из  уорнеровского  стада
избирателей, которое вот  уже  двадцать  пять  лет  покорно  следовало  за
Кларенсом на избирательный участок; и говорил он об этом (по  словам  дяди
Гэвина) тихо, даже немного грустно, словно недоумевая,  как  же  они  сами
этого не понимают:
   - Что ж, я уже человек старый, - говорил Кларенс (ему  едва  перевалило
за сорок). - Пора мне и уступить место другому. Особенно раз  у  нас  есть
такой храбрый молодой человек, такой капитан Деврис...
   - Полковник Деврис, - поправляли его.
   - Полковник  Деврис,  он  отлично  может  представлять  ваши  интересы,
продолжать мою работу, я ведь всегда старался сделать как лучше для  наших
людей, для нашего округа.
   - Значит, вы собираетесь  выставить  его  кандидатуру?  Вы  будете  его
поддерживать?
   - Конечно, - говорит Кларенс. - Мы, старики, сделали для вас  все,  что
могли, пора нам и  на  покои.  Нам  в  конгрессе  теперь  нужна  молодежь,
особенно та, что храбро воевала. Конечно, этот генерал Деврис...
   - Полковник Деврис, - поправляли его.
   - ...полковник Деврис немного моложе, чем следует, я  бы  лично  выбрал
кого-либо постарше. Но время и это исправит. Конечно, есть у него взгляды,
с которыми я лично никогда не соглашусь, да и другие старики, вроде  меня,
и в Миссисипи, и на всем Юге тоже вряд ли их примут. Но,  может  быть,  мы
все устарели, отстали от века и то, во что мы верили, за что  боролись,  а
если надо было - и страдали, все это уже отошло, никому не  нужно,  может,
эти его новые взгляды как раз и необходимо провести в нашем  округе,  и  в
штате Миссисипи, и вообще на Юге...
   И тут, разумеется, каждый спрашивал:
   - А что это у него за новые взгляды?
   И все. Дело было сделано. Кларенс каждому  рассказывал:  этот  человек,
полковник Деврис (теперь он уже не  ошибался  чином),  так  полюбил  своих
негров, командуя ими в  боях,  что  дважды  возвращался  к  ним  на  фронт
добровольно, может быть,  даже  по  протекции  (ведь  все  знали,  что  он
достаточно воевал за родину и демократию и мог  бы,  больше  того  -  имел
полное право дальше не воевать), и возвращался он на  фронт  исключительно
для того, чтобы водиться с неграми; он даже рискнул жизнью,  чтобы  спасти
какого-то черномазого, да и ему самому спас жизнь негр. Человек он храбрый
(и правительство его родины закрепило  и  подтвердило  это,  наградив  его
всеми орденами, вплоть до самого высшего), человек он  честный  (ордена  и
это доказывают, их дают только за честную службу),  но  неизвестно,  какой
курс он изберет, может избрать, осмелится избрать, если его выберут в  тот
самый конгресс, который уже проводит мероприятия, которые  могут  навсегда
сломать, уничтожить естественные, законные (законные? Да, сам господь  бог
установил и узаконил их!) границы между белыми и  черными  людьми.  И  так
далее. И дело было сделано: как говорил дядя Гэвин,  можно  было  считать,
что Кларенс уже выбран, ни штату, ни округу не стоило даже тратить  деньги
на оборудование избирательных участков и подсчет голосов; почетный  орден,
полученный Деврисом от государства в награду за то, что он, рискуя жизнью,
защищал принципы, на которых  и  было  построено  это  самое  государство,
благодаря которым оно существовало, этот орден навеки подорвал  все  шансы
Девриса работать в том самом конгрессе, который провозгласил его героем.
   - Понятно вам? -  сказал  дядя  Гэвин  Рэтлифу.  -  Кларенса  ничем  не
побьешь.
   - По-вашему, тут и придумать ничего нельзя? - сказал Рэтлиф.
   - Нет, можно, - сказал дядя Гэвин. - Надо поддержать его.
   - Его? - сказал Рэтлиф.
   - Это самый надежный, самый старый - о, да! - и, безусловно, первый,  -
самый первый из всех политических принципов еще с тех темных времен, когда
два пещерных человека объединились против третьего.
   - Поддержать его? - сказал Рэтлиф.
   - Ну не надо, - сказал дядя Гэвин. - Тогда вы мне скажите, что  делать.
Я вас поддержу.
   Дядя рассказывал Чарльзу, как Рэтлиф посмотрел, поморгал:
   - Нет, надо найти какой-то выход попроще. Задача тут простая  и  ясная,
значит, и ответ надо найти простой и  ясный.  У  Кларенса  намерение  тоже
простое и ясное - попасть в Конгресс, все равно,  каким  образом.  Значит,
тем, кто просто и ясно не желает его туда пускать, надо  найти  простой  и
ясный способ, все равно какой, сказать "нет".
   Дядя Чарльза сказал:
   - Отлично. Найдите способ, я к вам присоединюсь. -  Но,  очевидно,  для
Рэтлифа все было не так просто и ясно, как для  Кларенса.  Дядя  рассказал
Чарльзу, что Кларенсу даже не надо было проводить  предвыборную  кампанию,
агитировать; что ему нужно только подняться на  трибуну  для  ораторов  во
время пикника, устроенного старым Биллом  Уорнером  у  себя  на  мельнице,
ровно  настолько,  чтобы  удостовериться,  что  все  те,  кому  исполнился
двадцать один год и кому Билл Уорнер давно внушил, за кого подавать голос,
- что все они сумеют прочесть  слово  "Сноупс"  на  бюллетене.  Собственно
говоря, Деврис мог уже сдаться, и, по словам дяди  Гэвина,  нашлись  люди,
считавшие, что так он и должен сделать. Но разве он мог сдаться  при  всех
своих орденах - а их было пять или шесть в чемодане на чердаке или где  он
их там держал, полученных именно за храбрость, за  выдержку?  Деврис  даже
приехал в Джефферсон, в собственную вотчину Кларенса, и произнес там  речь
как ни в чем не бывало. Но тут-то и была  загвоздка.  Мало  еще  вернулось
солдат, которые могли бы понять, за что он получил свой главный  орден.  И
хотя выборы были назначены только на будущий год, никто не мог предвидеть,
что японцы сдадутся в  этом  же  году.  А  для  всех  других  родителей  и
четвероюродных  кузенов,  которым   солдаты   прислали   доверенности   на
голосование, Деврис был только негритянским  прихвостнем,  которого  янки,
засевшие в правительстве, именно за это и наградили. Больше  того,  сейчас
уже пошел слух, что Деврис получил высший орден  за  то,  что,  когда  ему
пришлось выбирать, кого спасти - негра или белого, -  он  выбрал  негра  и
оставил белого парня погибать. Впрочем, дядя сказал Чарльзу, что этот слух
был  пущен  не  самим  Кларенсом,  надо  было  хоть  в  этом  отдать   ему
справедливость. И не то чтобы Кларенсу  совесть  не  позволила  распускать
такие слухи: ему просто не понадобилось тратить лишние боеприпасы; дело не
в том, что он долго занимался политикой, он просто долго  был  Сноупсом  и
отлично знал, что только дурак платит за голос  на  выборах  два  доллара,
когда его можно купить за пятьдесят центов.
   Конечно, все это было как-то грустно: человек  заранее  уже  был  побит
из-за того самого ордена за храбрость, который не позволял ему отступить и
сейчас. Нет, это было больше чем грустно. Дядя  Гэвин  рассказал  Чарльзу,
как вскоре даже те, у кого никогда не было искусственной ноги и,  по  всей
видимости, если повезет, никогда и не будет, начали понимать,  что  значит
иметь протез, жить с ним, а тем более стоять и двигаться на нем. Деврис не
сидел в машине на площади или даже у дороги, чтобы  граждане  его  округа,
его избиратели,  толпились  вокруг  машины,  подходили  пожать  ему  руку,
послушать  его  -  таков  был  с  незапамятных  времен   успешный   способ
предвыборной агитации самого Кларенса.  Вместо  этого  Деврис  выходил  из
машины, слегка волоча за собой этот мертвый  механический  придаток,  или,
опираясь на него, целый час стоял на трибуне и выступал, пытаясь завоевать
голоса и заранее зная, что он их уже потерял; при этом  он  изо  всех  сил
старался, чтобы по его лицу не догадались, как натертая, наболевшая культя
все время напоминает о себе. И в конце концов даже тем, кто  хотел  отдать
ему свой голос, как говорил  дядя  Чарльза,  становилось  трудно  на  него
смотреть, не показывая виду, что и они помнят про его культю; и потому все
только и ждали, чтобы это наконец кончилось, поражение завершилось, только
и думали (по словам дяди  Гэвина),  как  бы  помочь  ему,  отпустить  его,
отправить поскорее домой, чтобы он выкинул протез, разломал его на куски и
спокойно привыкал к своей инвалидности.
   И тут подошел день ежегодного пикника, который  устраивал  старый  Билл
Уорнер в предвыборную кампанию, где по традиции все кандидаты на  выборные
должности в управлении округом, штатом или  государством  выступали  перед
избирателями;  Кларенс  тоже  должен  был  официально  объявить  о   своей
кандидатуре, и дядя  Гэвин  рассказывал,  что  они  схватились  и  за  эту
соломинку; как только  Кларенс  официально  выставит  свою  кандидатуру  в
Конгресс, Деврису, быть может, станет ясно, что ему лучше  ретироваться  и
тем самым избежать позорного провала.
   Но ретироваться ему не пришлось. После обеда, когда  ораторы  собрались
на трибуне, оказалось, что Кларенса между ними нет: вскоре разнесся  слух,
что он совсем уехал с пикника, а на следующее утро весь округ  узнал,  что
он не только снял свою кандидатуру в Конгресс, но и вообще сообщил о своем
окончательном отходе от общественной жизни. И на этот раз так оно и  было,
потому что не Кларенс, а сам старик Уорнер во всеуслышание объявил, что  с
Кларенсом покончено. Случилось это в июле 1945 года, а ко времени  выборов
японцы давно сдались, и Чарльз, а с ним и многие из тех, кто понимал,  что
значат ордена Девриса, уже вернулись домой, чтобы голосовать лично. Но они
просто добавили свои голоса к тем, кто голосовал за  Девриса;  ордена  ему
теперь и не  понадобились,  потому  что  Рэтлиф  уже  изничтожил  Кларенса
Сноупса. Настал сентябрь, Чарльз уже давно был дома, и на  следующий  день
после выборов дядя Гэвин поймал  Рэтлифа  на  площади,  привел  к  себе  в
кабинет и сказал:
   - А теперь расскажите подробно, что именно случилось там в тот день?
   - В какой день и где - там? - спросил Рэтлиф.
   - Да вы отлично понимаете, о чем я. На пикнике дядюшки  Билла  Уорнера,
когда Кларенс сн