на это тратит не меньше сил, чем если бы он седлал  мула".  Солнце  уже
садилось, и он подумал: "Наверно, заработано не  меньше  полдоллара.  Надо
получить.  Надо  получить.  Надо  идти  дальше.  Не  могу   я   дожидаться
воскресенья", - но тут дверь домика дернулась, распахнулась, и проповедник
сказал:
   - Ну, все. Ужин готов. Заходите.
   Он пошел вслед за Папашей. Никто и не заикнулся насчет умывания.
   - Я уж лучше... - начал Минк. Но  было  уже  поздно.  Они  очутились  в
кухне, не то что спартанской, а  просто  заброшенной,  как  старый  летний
барак для туристов где-нибудь в пригородном парке, с плитой - он про  себя
называл ее "автоматической", потому  что  никогда  в  жизни  не  видел  ни
газовых, ни электрических плит, пока не попал  к  миссис  Холком.  Гудихэй
стоял перед  плитой  в  свирепом  молчании,  окруженный  злобным  шипением
стряпни. Минк опять начал было: - Я уж лучше... - Но тут Гудихэй отошел от
плиты с тремя мисками, в  которые  было  наляпано  что-то  подгорелое;  на
эмалированной поверхности  оно  имело  столь  же  странный,  неуместный  и
несъедобный вид, как коровья лепешка. - А я уж поел, - сказал  Минк.  -  Я
лучше пойду.
   - Что? - спросил Гудихэй.
   - В Мемфисе меня дело дожидается, - сказал он. - Мне  обязательно  надо
вечером двинуться.
   - Значит, вам сейчас и деньги платить? - сказал Гудихэй, ставя миски на
стол,  где  уже  стояла  громадная  бутылка   томатного   соуса,   тарелка
нарезанного хлеба, сахарница и банка сгущенного  молока  с  продырявленной
крышкой. - Садитесь, - сказал Гудихэй, отходя к плите, где Минк уже  носом
учуял кофе, перекипавший через край с тем же яростным нетерпением, с каким
шипело мясо на сковородке, громоздились доски во дворе и разлетались буквы
на почтовом ящике; но тут Гудихэй поставил три чашки кофе и опять  сказал:
- Садитесь. - Папаша уже сел. - Я сказал, садитесь, - повторил Гудихэй.  -
Деньги получите в воскресенье, после сбора.
   - Некогда мне ждать, долго очень.
   - Ладно, - сказал Гудихэй, поливая соусом еду.  -  Сначала  поужинайте,
ужин вы уже заработали. - Он сел. Те двое уже ели. Гудихэй сразу все съел,
вставая, положил вилку и, еще дожевывая, хлопнул дверью (Минк не разобрал,
что на ней внутри висела каска в маскировочной сетке, какие носила морская
пехота на тихоокеанском фронте, потому что  он  в  это  время  смотрел  на
приклад пистолета-автомата, торчавший из-за широкого пояса под  каской)  и
вынул  из  холодильника,  стоявшего  за  дверью,  банку  консервированного
компота  -  половинки  персиков,  -  поставил  банку  на  стол,  точно   и
беспристрастно разделил сироп с персиками, разлив его в  жирные  миски,  и
компот тоже был съеден, причем Гудихэй и тут  доел  раньше  всех;  за  все
время, что Минк его видел, он впервые сидел  абсолютно  неподвижно,  будто
спал, дожидаясь, пока те двое кончат есть. Потом сказал: - Делай уборку! -
и сам первый подошел к раковине со своей миской, чашкой и ложкой, вымыл их
под краном, потом посмотрел, как те  двое  вслед  за  ним  вымыли  посуду,
вытерли и поставили на полку. Потом он сказал Минку: - Ну как? Уйдете  или
останетесь?
   - Придется остаться, - сказал Минк. - Мне деньги нужны.
   - Ладно, - сказал Гудихэй. - Становись на колени, - и сам встал первым,
а за ним и  они,  прямо  на  кухонный  пол,  под  колючим  смутным  светом
единственной голой и тусклой лампочки,  свисавшей  с  провода,  и  Гудихэй
стоял на коленях, но голову не  склонил  и,  даже  не  прикрыв  клокочущие
холодом глаза, проговорил: - Спаси нас Христос, несчастных сукиных  детей,
- после чего поднялся и сказал: - Все. Свет тушить. Грузовик придет в семь
часов.
   Это была, в сущности, не комната, а кладовушка,  чуть  побольше  шкафа.
Одно оконце, дверь, ведущая в дом, с потолка  свисает  одна  лампочка,  на
полу тонкий тюфяк, покрытый брезентом, но ни  подушек,  ни  одеял,  вообще
ничего: Гудихэй придержал двери,  пока  они  входили,  потом  закрыл.  Они
остались одни.
   - Ну, давай, - сказал Папаша. - Пробуй!
   - Чего пробовать? - спросил Минк.
   - Дверь. Он нас запер. Нет, выйти ты можешь  когда  угодно,  окошко  не
заперто. Но дверь ведет в дом, а ему никак не хочется,  чтоб  мы,  будущие
плотники, обшарили на прощание его хазу  и  смылись.  Хотя  ты  теперь  на
господа бога работаешь, балда, но командует тут  парадом  сержант  морской
пехоты. - Он  зевнул.  -  Но  ты-то  хоть  получишь  свои  два  доллара  в
воскресенье, а то и три, если он сегодняшний день засчитает. А  в  придачу
еще и проповедь услышишь. А это стоит трех долларов. Знаешь, бывают  такие
редкие издания, за которые берут  в  десять  раз  дороже,  потому  что  их
выпускают всего каких-нибудь две-три штуки. - Он подмигнул.  -  А  почему?
Потому! Долго он не продержится. - Он опять подмигнул Минку. - Никто этого
не допустит.
   - Значит, мне мои два доллара не отдадут? - сказал Минк.
   - Нет, нет, - сказал тот. - Я про  здешних  жителей,  кого  он  еще  не
обратил, они больше этакого не потерпят. Про тех, кто эту проклятую  войну
терпел все четыре с лишним года, кто про нее забыть хочет.  Они  пять  лет
бедовали, разорялись, лишь бы от  этой  войны  избавиться,  а  только  они
собрались зажить по-старому, по-мирному, является, черт их  подери,  кучка
горлопанов, бывших солдат,  отъелись  на  пенсии,  сукины  дети,  и  такое
развели, словно все то, отчего война началась, не только раньше было, но и
теперь продолжается, да так и будет продолжаться, пока кто-то  чего-нибудь
не сделает. Вся ихняя шайка  -  неплательщики,  они,  наверно,  скорее  бы
голосовали за Нормана Томаса, чем  за  Рузвельта,  я  уже  не  говорю  про
Трумэна, а теперь, в тысяч девятьсот сорок шестом году, хотят  тут  своими
силами Христа воскресить. Так что, сам понимаешь, может, и стоит  потерять
три доллара, чтобы этого Гудихэя напоследок послушать на свежем воздухе, а
то, чего доброго, придется ему проповедовать, а нам слушать через тюремную
решетку. - Он снова зевнул во весь рот, снимая военную куртку.  -  Что  ж,
книжки у нас тут нет, почитать на сон грядущий нечего,  значит,  только  и
остается, что лечь спать.
   Они легли. Свет потух. Минк лежал на спине, тихо дыша, сложив  руки  на
груди.  Он  думал:  "Наверняка  не  меньше  трех  долларов.  Наверняка   и
сегодняшний день засчитают", - думал: "Но с воскресеньем, выходит, три дня
пропало, даже если мне добраться до Мемфиса в воскресенье  после  расчета,
там уже все лавки, где его  можно  купить,  закроют  до  понедельника",  -
думал: "Как видно, придется подождать три дня", -  и  с  огорчением:  "Все
равно ничего не придумаешь", -  и  тут  же  почти  сразу  уснул  спокойным
крепким сном, и уже было совсем светло, когда он очнулся; некоторое  время
он лежал спокойно, прежде чем понял, что остался один. После ему казалось,
что, осознав, что стряслось, он еще минуту лежал тихо и спокойно, все  еще
лениво вертя в руке английскую булавку, которая лежала расстегнутая у него
на груди: но тут он вскочил, сел и, даже  не  видя,  что  окно  открыто  и
ставня болтается, уже неистово рвал из нагрудного кармана сверток газетной
бумаги, где была приколота десятидолларовая бумажка, и вместо проклятий  и
ругани у него выходило только жалкое повизгивание, и он стучал  кулаком  в
запертую дверь, пока ее не распахнул Гудихэй,  сразу  увидевший  раскрытое
окно.
   - Ограбил, значит, сукин сын, - сказал Гудихэй.
   - Десять долларов взял, - сказал Минк. - Поймать его надо. Пустите!
   - Погодите, - сказал Гудихэй, все еще загораживая двери, -  сейчас  его
уже не поймать.
   - Надо! - сказал он. - Мне эта десятка нужна.
   - Вам она нужна, чтобы до дому добраться, так, что ли?
   - Да, - сказал он и снова выругался. - Я без нее никуда. Пустите же!
   - Давно дома не были? - сказал Гудихэй.
   - Тридцать восемь лет. Скажите, куда, он, по-вашему, пошел?
   - Погодите! - сказал Гудихэй, не двигаясь. - Ладно,  постараюсь,  чтобы
вы в воскресенье получили эти десять долларов. Стряпать умеете?
   - Могу жарить мясо, яичницу, - сказал Минк.
   - Ладно. Готовьте, завтрак,  а  я  нагружу  машину.  Пошли,  -  Гудихэй
показал ему, как зажигать плиту, и ушел; а он долил вчерашний кофе  водой,
по привычке, как доливал всегда, пока гуща не теряла всякий запах и  цвет,
потом нарезал сало, по той же привычке посыпал его  мукой  на  сковородке,
достал яйца для яичницы  и,  постояв  у  открытой  двери,  отошел  и  стал
сосредоточенно смотреть на висевший под каской автомат в  тяжелой  кобуре,
думая спокойно: "Взять бы мне его дня на два, тогда и десять  долларов  не
понадобилось бы", - думая: "Ограбил меня запросто, слова не сказал, почему
же и я теперь не имею права грабить? Уж не  говорю,  что  мне  эти  десять
долларов позарез нужны, во сто  раз,  в  тысячу  раз  нужнее,  чем  какому
другому человеку", - думая уже совсем спокойно, мирно: "Нет, никогда я  не
воровал. Никогда я до этого не доходил, воровать я никогда не стану".
   Когда он подошел к двери, чтобы кликнуть Гудихэя завтракать, тот еще  с
каким-то человеком уже сложили в грузовик целые  перегородки  и  отдельные
доски, потом, сидя на этой груде досок, он снова ехал по шоссе к  Мемфису;
он даже подумал: "Может, они проедут до самого  Мемфиса,  и  будь  у  меня
десять долларов..." - но потом перестал думать и просто трясся  в  кузове,
пока грузовик не свернул на  боковую  дорогу;  сначала  подъезжали,  потом
въехали и дальше уже ехали по чьим-то владениям, угодьям, плантациям -  по
бескрайним хлопковым полям, где еще белел  хлопок  в  ожидании  сборщиков,
потом повернули по проселку через поле и  подъехали  к  заросшему  ивняком
затону, где стоял еще один "пикап", тоже с грузом разобранных перегородок,
и рядом трое или четверо мужчин, чем-то до странности похожих на Гудихэя и
водителя его, вернее, их грузовика; он, Минк, не мог сказать,  чем  именно
похожих, и даже не думал об этом: не присматриваясь, он просто заметил еще
одну  военную  куртку,  потом,  тоже  не  присматриваясь,  увидел   канат,
обтянутый прямоугольником меж вбитыми кольями и  обозначавший  место,  где
собирались строить; и тут они разгрузили доски, и Гудихэй сказал:
   - Ладно, вы с Альбертом можете отправляться за следующим грузом.
   Теперь он ехал в кабине назад, в приход, или как  оно  там  называлось,
где они с Альбертом еще раз нагрузили "пикап" и опять поехали к затону:  к
этому времени при стольких рабочих руках - если все четверо  работали  так
же быстро, как Гудихэй, - там должна была уже  вырасти  целая  стенка.  Но
вместо этого ни второго грузовика, ни Гудихэя, ни  отмеченного  вешками  и
канатом участка там не оказалось, и только  трое  мужчин  спокойно  сидели
возле кучи досок и бревен.
   - Что такое? - спросил Альберт.
   - Ага, - сказал один из сидящих. - Передумал.
   - Как? - сказал  Минк.  -  Кто  передумал?  Мне  ехать  надо.  Я  и  то
опаздываю.
   - Хозяин участка, - сказал Альберт. - Сначала  разрешил  поставить  тут
молельню. Да кто-то заставил его передумать. Может, банк,  который  держит
на него закладную. Может, Легион.
   - Какой Легион? - сказал Минк.
   - Американский легион. Что хотят, то  и  делают,  как  в  восемнадцатом
году. Не слыхал никогда, что ли?
   - А где преподобный Гудихэй? - спросил он. - Мне надо уезжать.
   - Ну, ладно, - сказал Альберт. - Всего!
   И Минк остался ждать. Только после обеда второй  грузовик  подлетел  на
полном ходу, и Гудихэй соскочил с него прежде, чем он остановился.
   - Ну, - сказал он. - Грузите. - И  снова  они  поехали  по  мемфисскому
шоссе, и "пикап" мчался вслед за грузовиком, чтобы  не  потерять  из  виду
Гудихэя, мчался, как все машины по шоссе, а он  думал:  "Было  бы  у  меня
сейчас десять долларов, хотя мы, наверно, и на  этот  раз  до  Мемфиса  не
доедем". Они и не доехали. Гудихэй повернул, и они за ним, рискуя головой,
иначе Гудихэй, ехавший  впереди,  потерял  бы  их  в  пустынном  безлюдье;
кончилась плодородная дельта, пошли выветрившиеся голые глинистые холмы  и
дальше сплошные унылые пустыри;  Гудихэй  остановился  -  перед  ним  была
свалка,    нагромождение    ржавых    остовов     автомобилей,     котлов,
хлопкоочистительных машин, груды битого кирпича, куски бетона; но вехи уже
были заново вбиты, и канат натянут между  ними  тугим  прямоугольником,  а
Гудихэй уже стоял около своего грузовика и, размахивая руками, звал их:
   - Сюда! Приехали. Начинай.
   Наконец-то началась настоящая работа.  Но  становилось  поздно,  полдня
пропало, а завтра была суббота, то есть всего один полный день.
   Но когда он попытался заговорить, Гудихэй сразу оборвал его:
   - Я же вам сказал, что вы получите свои десять долларов в  воскресенье.
Чего же еще?
   И  насчет  ужина  Гудихэй  тоже  не  распорядился.  Он  просто  дернул,
распахнул дверцу холодильника, выхватил оттуда запачканную кровью бумагу с
мясом и ушел из кухни. И тут Минк вспомнил, что он  когда-то  умел  варить
овсянку, и нашел крупу и подходящую кастрюлю.  В  этот  вечер  Гудихэй  не
запирал его; он, Минк, попробовал дверь, потом  запер  ее  изнутри  и  лег
спокойно на спину, сложив руки на груди, как  покойник,  пока  Гудихэй  не
разбудил его, чтобы он поджарил  бекон  с  яичницей.  Грузовик  уже  стоял
наготове, на этот раз собралось  человек  двенадцать,  и  уже  можно  было
видеть, как будет выглядеть  молельня  (так  они  ее  называли).  Работали
дотемна. Он сказал:
   - Мне сегодня не холодно, могу тут пристроиться, вон под  теми  листами
толя, а завтра начну на рассвете, пока другие еще не...
   - Мы по воскресеньям не работаем, - перебил Гудихэй. - Поехали.
   Наступило воскресенье. Шел дождь, моросящий, неугомонный дождик  ранней
осени. Какой-то мужчина с женой заехали за ними, но уже не в "пикапе", а в
легковушке,  видавшей  виды  и  порядком  помятой.  Снова   повернули   на
перекрестке, дальше пошли уже не дикие пустыри, а просто ровная местность,
и наконец  некрашеная  коробка  здания,  что-то  где-то  виденное  до  тех
тридцати  восьми  тюремных  лет  подтолкнуло,  подсказало.  "Да   это   же
негритянская школа", - подумал он, выходя на стоянке; пять или шесть таких
же грязных, помятых легковых машин и "пикапов" и кучка людей ждали тут же,
были люди постарше, но большинство - ровесники Гудихэя или чуть  помоложе;
снова он почувствовал в них что-то одинаковое, общее,  помимо  сходства  в
одежде: военные  куртки,  зеленые  армейские  плащ-палатки,  одна  военная
фуражка со следами  офицерской  кокарды;  за  его  спиной  кто-то  сказал;
"Здорово", - это был Альберт, Минк узнал и эту мисс или миссис Холком, чей
двор он чистил, а потом увидел высокую негритянку - уже немолодую женщину,
сильно отощавшую, но все еще толстую. Он остановился не  от  удивления,  а
просто насторожившись.
   - Вы сюда и черномазых пускаете? - удивился он.
   - Эту пускаем, - сказал Альберт. Гудихэй уже  вошел  в  дом.  Теперь  и
остальные пошли за ним, толпясь в дверях. - Ее сын то же самое  заработал,
что и сыновья белых женщин, хоть на  памятнике  его  имя  рядом  с  ихними
именами не написано. Видишь ту женщину в  желтой  шляпке?  -  Шляпка  была
грязная, но все еще броская, пальто  когда-то  было  белым,  тоже  немного
броским, и хозяйке шляпы и пальто можно было  с  виду  дать  лет  двадцать
пять,  но  сейчас  она  выглядела  плохо,  исхудавшая,  хоть  и  не  очень
потрепанная. - Да, вот именно, - сказал Альберт. - Она и сейчас  смахивает
на потаскушку, но ты бы поглядел на нее прошлой весной, когда она  явилась
из того дома, на Католпа-стрит. Муж  ее,  лейтенант,  командовал  пехотным
взводом, там, где япошки гнали нас из Азии, а мы отступали  все  скопом  -
австралийцы, англичане, французы из Индокитая - и даже ничего удержать  не
пытались, отрывали окопчики, когда темнело, и  только  успевали  подобрать
отставших и тех, кто прятался по окопам, а наутро  -  снова  бежать,  если
только к утру хоть кто-нибудь  оставался  жив.  А  его  взвод  в  ту  ночь
находился в дозоре, он в окопчике,  его  отделение  в  цепи,  а  тут  этот
черномазый подполз к нему с боезапасом. Понимаешь, он был  новенький  -  я
про негра. Он никогда япошек близко и не видел.
   Представляешь, как это было:  сидишь  там,  согнулся  в  три  погибели,
кругом вонь, непроглядная тьма, сидишь в вонючей мокрой яме, уши  и  глаза
до того напряг, что вот-вот они у тебя вылетят из головы, как  камешки,  а
кругом  стрекочет  что-то  вроде  кузнечиков  в  траве,  только  вдруг  ты
понимаешь, что никакие это не кузнечики, а вроде бы  голоса,  и  стрекочут
они про тебя по-английски: "На заре - помереть. На заре - помереть". А тут
еще приползает этот черномазый с ручными гранатами, с автоматными дисками,
и лейтенант велит ему лечь в окопчик, кладет его руку на спуск автомата  и
говорит: жди тут, пока я  не  вернусь,  а  сам  ползет  назад  докладывать
командиру, словом, куда-то смывается.  Знаешь,  как  это  бывает.  Есть  у
человека предел. Он сам не знает, когда он до  этого  предела  дойдет,  но
вдруг приходит минута, и он  понимает,  что  теперь  -  все,  что  он  уже
кончился; конечно, всякому тошно станет, но  тут  никто  не  виноват,  тут
ничего поделать нельзя. В том-то и беда:  заранее  сам  не  знаешь,  когда
сдашь, заранее никто тебе не  скажет  -  держись.  А  на  войне  особенно.
Поневоле подумаешь, что нашей породе людской и не место на войне,  раз  мы
такие слабые, верно? А уж если  войны  будут  продолжаться,  так  надо  бы
изобрести что-нибудь покрепче людей, да их и  посылать  в  драку.  Словом,
настает утро, заря и первая отрубленная голова, - может, ты  с  ним  вчера
еще последний паек делил, - летит прямо  к  нам  в  окоп,  как  будто  кто
бросает баскетбольный мяч. Видим, голова-то черная, того негра. А  как  же
иначе? Вырос он, этот негр, на арканзасской плантации,  а  тут  ему  белый
человек, да еще лейтенант, да еще с арканзасским  выговором,  приказывает:
"Бери эту мотыгу, то есть эту винтовку, и жди тут, пока я не  вернусь".  А
когда мы отогнали япошек  настолько,  что  можно  было  снова  целый  день
спокойно прятаться от их налетов, наш лейтенант зашел за  груду  хвороста,
что мы таскали за собой для костров... Да,  странная  штука  эти  джунгли.
Весь день  потеешь,  даже  ночью,  глотка  всегда  пересыхает,  воды-то  в
джунглях нет и  не  надейся,  а  выйдешь  на  солнце,  не  успеешь  рубаху
застегнуть, уже весь пошел пузырями. И начинает казаться,  что,  урони  ты
котелок или штык или даже ударь подкованным каблуком по корню, сразу искры
посыплются, все кругом заполыхает. А попробуй  разжечь  огонь.  Ты  только
попробуй что-нибудь поджечь, увидишь, что это за  мука.  Ну,  словом,  наш
лейтенант зашел за груду хвороста, где его никто видеть не  мог,  и  сунул
себе дуло револьвера в рот. Ясно, что теперь ее сюда пускают.
   Уже все вошли в помещение, и он вспомнил, хоть и через тридцать  восемь
лет, как долго остается запах в комнате, где негров уже давно нет, -  этот
запах нищеты, и тайного страха, и терпения, и стойкости, а надежда слишком
слаба, чтобы отбить этот запах, - и тут все  присутствующие  (он  подумал,
что, наверно, у них это называлось  молитвенным  собранием)  расселись  по
скамьям без спинок, женщина в желтой  шляпке  на  первой  скамье,  высокая
негритянка, одна, на  последней,  и  Гудихэй  встал  перед  ними  в  конце
комнаты, опираясь на доску, положенную на козлы, руки его лежали спокойно,
кулаки были не стиснуты, а просто сжаты, и он выжидал, пока все затихнут.
   - Ну, вот, - сказал Гудихэй. - Если  кто  думает,  что  достаточно  ему
усесться на свою корму и ждать, пока благодать  сама  на  него  снизойдет,
вроде дождя или чего еще, так тому тут делать нечего. Надо крепко стать на
ноги, искать ее, пока не поймаешь, а там уже держать покрепче, драться  за
спасение души, если понадобится. А не дождешься благодати, сам сотвори ее,
черт подери! Сам сотвори себе благодать, спасение души. Так сотвори, чтобы
и Он