ые  обыкновенные
родственные  чувства.  Но,  конечно,  мыслишка  эта  только  мелькнула  на
какую-то долю секунды, а то и меньше, потому  что,  даже  если  за  Флемом
водились какие-нибудь слабости и  недостатки,  все  равно  он  никогда  не
дойдет до того, чтобы  выкинуть  двадцать  долларов  ради  кого-нибудь  из
Сноупсов.
   Нет, раз Флем потратил двадцать пять или тридцать долларов, значит, все
оказалось не так-то просто, как он ждал и рассчитывал. Но  тот  факт,  что
он,  и  дня  не  промешкав,  сразу  выложил  деньги,  показывал,   что   в
окончательном результате Флем не сомневался. Естественно, что и Монтгомери
Уорду тоже сомневаться не приходилось и даже гадать не стоило, что  будет,
а надо было просто ждать, потому что теперь за него весь город гадал,  что
будет, и не просто следил  за  тем,  что  делается,  а  ждал  развязки.  И
выследил: все видели, как на следующий день Флем пересек площадь,  свернул
к тюрьме, вошел туда и через полчаса оттуда вышел. И  назавтра  Монтгомери
тоже вышел оттуда - Флем внес за него залог. А  еще  через  день  в  город
приехал некто Кларенс Сноупс - сенатор Кларенс Эгглстоун Сноупс, -  теперь
он сидел в законодательном собрании штата, а раньше служил  констеблем  во
Французовой Балке, пока во имя закона он  рукояткой  револьвера  не  избил
человека,  который  оказался  настолько  злопамятным  и  мстительным,  что
возмутился - как это  его  смеет  бить  револьвером  какой-то  тип  только
потому, что носит бляху констебля и ростом  выше  него.  Пришлось  дядюшке
Биллу Уорнеру как-то вызволять Кларенса, и он заручился поддержкой  Флема,
а того поддержал Манфред де Спейн,  банкир,  и  они  все  трое  заручились
поддержкой еще всяких  людей,  потому  и  удалось  пристроить  Кларенса  в
законодательное собрание в Джексоне, где он даже не знал, что ему  делать,
так что кто-то, кому и дядя Билл  и  Манфред  доверяли,  подсказывал  ему,
когда ставить подпись и когда подымать руку.
   Но, как говорил юрист  Стивенс,  он  еще  раньше  нашел  свое  истинное
призвание в жизни: в один прекрасный день он поехал из Французовой Балки в
город и увидел, что злачные  места  разрослись  далеко  за  Джефферсон,  к
северо-западу, захватив даже окраины Мемфиса, штат Теннесси,  -  там,  где
улицы Малберри, Гейозо и Понтоток (*2), - так что, когда он через три  дня
вернулся  в  поселок,  у  него  все  еще  волосы  стояли  дыбом  и   глаза
окончательно вылезли на лоб, как будто он все  время  повторял  про  себя:
"Сто чертей! Сто чертей! Почему мне раньше не сказали? И давно  это  так?"
Но  он  быстро  наверстал  упущенное.  Можно  сказать,  он  даже  перекрыл
упущенное, потому что теперь, каждый раз,  как  он  ездил  из  Французовой
Балки в Джексон и обратно, через Джефферсон, он заезжал и  в  Мемфис,  так
что  он  стал,  как  говорил   юрист   Стивенс,   почетным   потомственным
венерическим посланником от улицы Гейозо  на  весь  северный  округ  штата
Миссисипи.
   И когда через три дня Монтгомери Уорд вместе с Кларенсом сели на  поезд
номер шесть - он шел на север, - мы только и знали, что Кларенс едет через
Мемфис  в  Джексон  или  на  Французову  Балку.  Но  нас  главным  образом
интересовало, что прятал Монтгомери в своем "Ателье" такое, чего даже  Хэб
не нашел и за что Флему Сноупсу не жалко было выдать две тысячи залогу,  а
потом отправить этого Монтгомери в Мексику или куда он там собирался.  Так
что нам не только было любопытно и странно - любопытно-то оно было, но  мы
просто рты разинули от удивления и мозги у  нас  заработали,  как  машины,
когда два дня спустя Кларенс и Монтгомери вылезли из поезда номер  пять  -
он шел на юг - и Кларенс отвез Монтгомери Уорда к Флему,  а  сам  уехал  в
Джексон или во Французову Балку, словом, туда, откуда ему в следующий  раз
сподручней будет заехать  на  улицу  Гейозо,  в  Мемфис.  А  Флем  поручил
Монтгомери Уорда тюремщику Юфусу Тэбзу, и тот отвел его в тюремную камеру,
а залог в две тысячи вернули, а может, только отдали на время, как  вешают
на вешалку парадную шляпу до следующей свадьбы или похорон,  словом,  пока
не понадобится.
   А тот - я говорю про Юфуса, - очевидно, поручил Монтгомери Уорда  своей
жене, миссис Тэбз. Мы даже слыхали, что она повесила старую  занавеску  на
окошко камеры, чтоб солнце не будило Монтгомери  слишком  рано.  И  каждый
раз, как юрист Стивенс, или Хэб Хэмптон, или  еще  кто  из  представителей
закона хотели переговорить с Монтгомери Уордом, его скорей всего  находили
в кухне у миссис Тэбз, где он, подвязавшись ее фартуком, лущил  горох  или
чистил кукурузу. И мы - ну, скажем, и я - вроде как бы случайно  проходили
мимо тюремной ограды, и, конечно, там оказывался Монтгомери - он и  миссис
Тэбз, на огороде, -  Монтгомери  рыхлил  грядки,  не  очень-то  ловко,  но
все-таки тыкал тяпкой, куда показывала миссис Тэбз.
   - Может, она хочет выведать про те открытки, - сказал мне как-то  Гомер
Букрайт.
   - Что-о? - говорю. - Миссис Тэбз?
   - Ну конечно, ей любопытно, - говорит Гомер. - Не человек она, что  ли,
даром что женщина!
   А три недели спустя Монтгомери Уорда судил судья  Лонг,  и  судья  Лонг
засадил его на два года в  каторжную  тюрьму,  в  Парчмен,  за  незаконное
владение одной бутылью для проявителя, содержавшей один галлон самогонного
виски, каковое вещественное доказательство было представлено суду.
   Так что все ошиблись. И вовсе Флем не затем  внес  две  тысячи  залогу,
чтобы вычистить Монтгомери Уорда из Соединенных Штатов Америки, и вовсе он
не затем истратил двадцать пять или тридцать долларов  на  самогон  "Белый
мул", чтобы в Атланту, тюрьму  штата  Джорджия,  не  послали  человека  по
фамилии Сноупс. А  истратил  он  эти  самые  двадцать  пять  или  тридцать
долларов для того, чтобы суд  послал  Монтгомери  Уорда  именно  в  тюрьму
Парчмен, тогда как иначе его без всяких затрат отправили  бы  в  тюрьму  в
штат Джорджия. А  это  было  уже  не  только  удивительно,  но  и  здорово
любопытно, больше того - здорово интересно. И  вот  на  следующее  утро  я
случайно оказался на станционной платформе, как раз к приходу поезда номер
одиннадцать, шедшего на юг, и, разумеется, там  стоял  Монтгомери  Уорд  и
Хантер Килгрю, помощник шерифа, и я сказал Хантеру:
   - Может, тебе надо пройтись в умывалку,  а  то  скоро  поезд  подойдет,
ехать-то ведь долго. Я посторожу Монтгомери Уорда за тебя. И вообще, ежели
человек не сбежал, когда за него внесли залог в две тысячи, так неужто  он
сейчас станет удирать, когда его только наручники и держат?
   Тут Хантер отдал мне свой наручник и отошел в сторону,  а  я  и  говорю
Монтгомери Уорду:
   - Значит, все-таки отправляетесь в Парчмен? Это куда лучше.  Мало  того
что вы не отнимаете у ростовщика  законный  и  естественный  приработок  с
коренной миссисипской пищи, которую коренной миссисипский  тюремщик  будет
скармливать коренному миссисипскому заключенному,  вам  и  скучно  там  не
будет, ведь там у вас сидит коренной миссисипский дядюшка  или  двоюродный
брат, с ним можно провести время, свободное от полевых работ или еще каких
дел. Как же его звать? Да, да,  Минк  Сноупс,  он  ведь  ваш  дядюшка  или
двоюродный брат, у него еще были мелкие неприятности за то,  что  он  убил
Джека Хьюстона. Он все  ждал,  что  Флем  успеет  вернуться  из  Техаса  и
вызволит его, только Флем был другим занят, и видно было, что Минк здорово
расстроился. Кем же он вам приходится, дядюшкой или братом двоюродным?
   - Чего? - говорит Монтгомери Уорд.
   - Кем же? - говорю.
   - Что кем же? - говорит Монтгомери Уорд.
   - Дядя он вам или двоюродный? - говорю.
   - Чего? - говорит Монтгомери Уорд.



4. МОНТГОМЕРИ УОРД СНОУПС

   - Значит, этот сукин сын вас обдурил, - сказал я. - Вы думали, что  его
повесят, а его только засадили пожизненно.
   Он ничего не ответил. Сидел молча на кухонной  табуретке,  которую  сам
принес из кухни Тэбзов. Для меня в камере стояла только койка -  для  меня
и, конечно, для клопов. Сидел молча, а  тень  от  решетки  полосовала  его
белую рубаху и этот гнусный десятицентовый галстук  бабочкой  -  говорили,
что этот же галстук на нем был шестнадцать лет назад во Французовой Балке.
А другие говорили - нет, это не тот самый галстук, который он взял в лавке
Уорнера и надел в тот день, когда ушел с фермы и  поступил  приказчиком  к
Уорнеру, не тот, в котором он  венчался  с  этой  потаскушкой,  Уорнеровой
дочкой, а потом  носил  в  Техасе,  дожидаясь,  пока  она  выродит  своего
ублюдка, и в этом же галстуке приехал домой - в  то  время  он  еще  носил
маленькую суконную кепку, как у четырнадцатилетнего мальчишки. А  потом  -
черную фетровую шляпу, ему сказали, что банкиры носят такие, но  кепку  он
не выбросил: он ее  продал  негритенку  за  цент,  вернее,  заставил  того
отработать, а шляпу эту он в первый  раз  надел  три  года  назад  и,  как
говорят, с тех пор не снимал ее  никогда,  даже  дома,  ну,  разве  что  в
церкви, и она была как новая. Да, с виду она была совсем  неношеная,  даже
не пропотела, хоть носил он ее денно и нощно три года, может,  и  с  женой
ложился при шляпе, ей-то, наверное, это было не в диковину, наверно, она и
не к тому привыкла, те,  что  с  ней  ложились,  наверно,  и  перчаток  не
снимали, не говоря уж о шляпах, башмаках и куртках.
   Сидел передо мной и жевал. Говорят, когда  он  поступил  приказчиком  к
Уорнеру, он жевал табак. А потом дознался про деньги. Нет, он  про  них  и
раньше слыхал, ему они даже перепадали изредка. Но тут  он  в  первый  раз
дознался, что деньги могут прибывать с каждым днем и сразу  их  не  съешь,
хоть бы ты жрал двойные порции жареной свинины с белой подливкой. И  понял
он не только это: оказывается, деньги -  штука  прочная,  крепче  кости  и
тяжелее камня, и если зажать их в кулак, то уж больше, чем ты сам захочешь
отдать, у тебя никакой силой не вырвешь, и тут он понял, что не может себе
позволить каждую неделю сжевывать целых десять центов, да  к  тому  же  он
открыл, что десятицентового пакетика жевательной резинки хватит недель  на
пять, если начинать новую  пластинку  только  по  воскресеньям.  Потом  он
переехал в Джефферсон и тут увидел настоящие  деньги.  Понимаете  -  много
зараз, и еще увидел, что нет предела, сколько денег можно  заграбастать  и
не выпускать из рук, главное, лишь бы денег было побольше и лишь бы у тебя
нашлось  верное,  надежное  место,  куда  их  высыпать  из  горсти,  чтобы
освободить руки и снова загребать. Тут-то он и сообразил,  что  даже  один
цент в неделю сжевывать нельзя. Когда у него ничего не было, он  мог  себе
позволить жевать табак,  когда  у  него  денег  было  мало,  он  мог  себе
позволить  жевать  резинку,  но  когда  он  сообразил,   до   чего   можно
разбогатеть, если только раньше не помрешь, он себе позволял  жевать  одну
лишь пустоту, и сейчас  он  сидел  на  кухонной  табуретке,  тень  решетки
полосовала его поперек, и он жевал пустоту,  не  глядя  на  меня,  вернее,
вдруг перестал глядеть на меня.
   - Пожизненно, - говорю, - то есть, как теперь считается, двадцать  лет,
если только за это время  ничего  не  случится.  Сколько  же  лет  прошло?
Кажется, это было в девятьсот восьмом, он еще тогда целыми днями торчал  в
окне тюрьмы, может, даже вот в этом самом,  ждал,  пока  вы  вернетесь  из
Техаса и вызволите его, ведь из всех Сноупсов только у вас хватало и денег
и дружков, так он,  по  крайней  мере,  считал,  и  он  каждого  прохожего
окликал, просил передать вам в лавку Уорнера, чтоб вы  пришли  и  выручили
его, а потом на суде весь последний день  ждал  вас,  надеялся,  а  вы  не
пришли. С девятьсот восьмого, сейчас девятьсот двадцать третий -  а  всего
ему сидеть двадцать лет, значит, скоро он выйдет. Черт меня дери,  значит,
вам и жить-то осталось всего пять лет, верно? Ну хорошо.  Чего  же  вы  от
меня хотите?
   Он мне сказал - чего.
   - Ну хорошо, - сказал я. - А что я за это получу?
   Он мне и это сказал. Я стоял, прислонясь к стене, и  смеялся  над  ним.
Потом я ему все выложил.
   Он и не пошевельнулся. Он только перестал жевать и повторил:
   - Десять тысяч долларов?
   - Значит, это вам слишком дорого, - говорю, -  значит,  вы  свою  жизнь
цените в пятьдесят долларов, да и то товарами и в рассрочку? -  Он  сидел,
исполосованный тенью решетки, жевал пустоту и смотрел на  меня,  а  может,
просто в мою сторону. -  Даже  если  дело  выгорит,  вы  в  лучшем  случае
добьетесь, что ему удвоят  срок,  добавят  еще  двадцать  лет.  Значит,  в
девятьсот сорок  третьем  году  вам  опять  все  начинать  сначала,  опять
беспокоиться, что жить осталось  всего  пять  лет.  Лучше  уж  перестаньте
вынюхивать и выпытывать, как  бы  подешевле  сторговаться.  Покупайте  все
первым сортом: вам это по карману. Выкладывайте десять косых наличными,  и
пусть его прикончат. Насколько мне известно, за такие денежки весь  Чикаго
будет рвать из рук эту работку. Впрочем, черт с ними, с десятью  тысячами,
и черт с ним, с Чикаго. И за  одну  тысчонку  можете  здесь  же,  в  штате
Миссисипи, в самом Парчмене, заставить десять верных парней тянуть жребий,
кому первому прикончить его выстрелом в спину.
   Но он все жует, никак не перестанет.
   - Вот оно как, - говорю, -  значит,  бывает  такое,  чего  даже  Сноупс
сделать не решится. Впрочем, что это я: не постеснялся же  наш  дядя  Минк
помириться с Джеком Хьюстоном при помощи ружья, когда  сыр  слишком  круто
забродил. Вернее, я хотел сказать, с каждым Сноупсом  может  разок  и  так
случиться, что он тебе ничего не  сделает  -  главное,  пока  он  тебя  не
разорил и не сгубил, заранее узнать, чего  он  не  станет  делать.  Ладно,
пусть будет пять, - говорю, - торговаться я не буду. Черт  с  ним,  мы  же
родственники, верно?
   Тут он на миг перестал жевать и повторил:
   - Пять тысяч долларов.
   - Ну ладно, я же знаю, что у вас наличных при себе нету - говорю. -  Да
они вам сейчас и не нужны. Адвокат сказал, что времени  у  вас  два  года,
успеете их  набрать,  закладывайте,  продавайте,  крадите,  что  там  надо
закладывать, продавать или красть.
   Это до него дошло, - по крайней мере, я так подумал. До меня самого  не
все сразу доходит, и так бывает, и не так, чаще всего не  так.  И  тут  он
вдруг сказал:
   - Тебе не придется сидеть два года. Я тебя освобожу.
   - Когда? - говорю. - Когда вы будете спокойны,  что  ли?  Когда  я  ему
испорчу остаток жизни, засажу еще на двадцать  лет?  Нет,  не  пойдет.  Не
выйду я оттуда. И даже те пять тысяч не возьму - это я вас дразнил. Мы вот
как сделаем. Я туда отправлюсь, все устрою, засажу его на столько лет,  на
сколько удастся. Но сам я оттуда не выйду. Сначала  отсижу  там  свои  два
годика, дам вам время, понятно? Потом уж выйду,  вернусь  домой.  Все  как
полагается, сами знаете: начну новую жизнь, заглажу свое позорное прошлое.
Конечно, работы у меня не будет, дела никакого, но, в конце концов, не зря
же существует  собственный  двоюродный  брат  собственного  моего  папаши,
который растет не по дням, а по часам, подымается все выше и в банке, и  в
церкви, и в общественном мнении, и в материальном положении,  и  черт  его
знает в чем еще, а родная кровь - не водица, хоть ваш кровный  родственник
и вернется из тюрьмы, где сидел за незаконную торговлю виски, уж не говорю
о том, что в  нем  вдруг  может  заговорить  самолюбие  и  он  не  захочет
принимать подачки от своего  вполне  почтенного  кровного  родственника  -
банкира, и может,  ему  взбредет  в  голову  опять  открыть  свое  старое,
малопочтенное, но до черта выгодное дельце. Потому  что  такого  товару  я
могу достать сколько влезет, а уж охотники найдутся, им только скажи, куда
приходить, и к тому же на этот раз, может быть, бутылки с  проявителем  не
будут стоять где попало. А если и будут - хрен с ним. Два годика  отсидеть
- и я опять тут как тут, опять готов перевернуть эту самую новую  страницу
жизни...
   Он сунул руку во внутренний карман и  сказал:  "М-да",  -  еще  не  тем
манером, как он потом научился, но если бы уже научился, наверно, так бы и
сказал. А он просто сказал: "М-да, я так и думал", - и вытащил конверт. Ну
конечно, я сразу узнал его. Конверт  был  мой,  в  левом  углу  напечатано
"Ателье Монти", Джефферсон, Миссисипи. Сбоку - погашенная марка,  почтовая
печать,  как  выгравированная,  и  адрес:  М-ру  Г.-К.Уинбушу,   городское
управление, так что я сразу  понял,  что  там,  внутри,  прежде  чем  Флем
вытащил ее, ту фотографию, которую Уинбуш выклянчил у меня за  пять  монет
для своей, как говорится, личной коллекции, хоть я и  отказывался,  потому
что связываться с ним было рискованно. Но, черт его дери, все  же  он  был
блюстителем порядка, так, по крайней мере,  считалось,  в  нашем  переулке
часа в два-три ночи. Да, забыл: письмо явно побывало на почте, хоть я  его
никогда  не  опускал  в  ящик,  но  пошло  оно  не   дальше   этой   самой
штемпелевальной машины в джефферсонском почтовом отделении. А  так  как  у
Г.-К.Уинбуша уже были неприятности из-за того,  что  он  сидел  у  меня  в
задней комнате  и  не  дал,  как  он  говорил,  вышибить  себе  мозги  тем
грабителям, которые обворовывали старого занюханного Билли  Кристиана,  то
не понадобился Саймон Легри (*3), чтобы выпытать у него про  фотографию  и
отобрать  ее,  и,  уж  конечно,  можно   было   запросто   заставить   его
свидетельствовать как угодно и против кого угодно. Дело в том, что у  него
имелась супруга, и  достаточно  было  только  намекнуть  Уинбушу,  что  ей
покажут эту фотографию: она была из тех жен, которых никакая сила не могла
бы разубедить, что дамочка на фото - в этот раз ее сфотографировали  одну,
и она ничего такого не делала, просто стояла в чем мать родила, - что  эта
дамочка не только закадычная подружка Уинбуша, но и что он сам едва  успел
отскочить, чтоб не попасть на фото без брюк. И не надо было быть  Шерлоком
Холмсом, чтобы догадаться, какой приговор вынесет в федеральном суде  этот
старый ханжа  с  лошадиной  челюстью,  когда  увидит  конверт  с  почтовым
штемпелем.
   - Да, видно, козыри у вас на руках, - говорю. - Пожалуй, я и  объявлять
игру не стану. Видно, только и остается спасовать. Значит, после того  как
я туда попаду и его прищучу, вы меня вызволите. А что потом?
   - Билет куда угодно и сто долларов.
   - Хоть бы пятьсот, - говорю. - Ладно, не стоит торговаться. Пусть будет
двести пятьдесят.
   А он и не стал торговаться.
   - Сто долларов, - говорит.
   - Только сначала мне надо хотя бы взять из общего котла  свою  долю,  -
говорю. - Если мне целый год сидеть взаперти на этой распроклятой казенной
хлопководческой ферме...
   Тут он торговаться не стал, нет, надо ему отдать справедливость.
   - Я об этом подумал, - говорит. - Все устроено.  Завтра  тебя  выпустят
под залог. Кларенс тебя захватит по дороге  в  Мемфис.  Два  дня  в  твоем
распоряжении. - Ей-богу, он и об этом подумал. - Деньги будут у  Кларенса.
Вполне достаточно.
   По его достаточно или по-моему - неизвестно. Но  в  общем,  теперь  уже
никто больше ни над кем не издевался. Я стоял и смотрел на него - сидит на
кухонной табуретке, жует, ни на что не смотрит, и жует-то  он  пустоту,  а
те, кто его знал, говорили, что он ни разу в  жизни  глотка  спиртного  не
выпил, а вот решился же накупить на тридцать  или  сорок  долларов  виски,
засадить меня в Парчмен, чтобы я навредил Минку, и, как видно,  готов  был
еще сотню истратить (а может, и две,  если  он  собирался  и  за  Кларенса
платить) мне в утешение за то, что просижу  в  Парчмене  столько,  сколько
надо, чтобы как следует навредить Минку, не дать ему выйти через пять лет:
и вдруг я понял, что меня в нем сбивало с толку с тех  самых  пор,  как  я
стал настолько взрослым, чтоб в таких делах разбираться.
   - Так вы, значит, импотент? - говорю. - Значит, вы никогда  в  жизни  с
женщиной и не спали? Вы и женились  только  тогда,  когда  нашлась  такая,
которую уже до вас ис