м.  Я  хочу  сказать,  что  когда
какое-нибудь общество  вдруг  обнаружит,  что  оно  является  единственным
обладателем богини Венеры, хотя бы на какой-то срок, то от нее и  не  надо
требовать, чтобы она была целомудренной женой или даже верной  любовницей,
независимо от того, такая она или нет, хочет она быть такой или не  хочет.
Требовать этого не только недопустимо, но и было бы совершенно  преступным
недомыслием, и если бы общество, получившее такой  великий  дар,  даже  не
потребовало бы, а просто приняло бы чистоту и воздержание как должное,  то
это было бы оскорблением дарителям и заслуживало бы их божественной мести.
Это было бы все равно, как если б в нашем краю в какое-то  чудодейственное
невероятное время года ветер, солнце,  дождь,  жара  и  холод  в  какой-то
чудодейственный миг создали бы самые благоприятные условия для  посева,  а
мы вдруг начали бы мелочно настаивать  на  нашем  праве  что-то  отбирать,
отсеивать, селекционировать, вместо того чтобы сразу, скопом выпустить  на
поля всех, кто может ходить: мужчин, женщин, детей, -  чтобы  они  засеяли
столько, сколько может принять земля. Но мы все - я говорю и о мужчинах  и
о женщинах - даже  не  хотели  избавиться  от  треволнений  и  разговоров,
подымавшихся из-за того, что она жила и дышала среди нас,  и  мы  считали,
что даже недостойны ревновать ее, пока среди нас есть хоть  один  человек,
который может с ней сравняться, справиться в равном бою и тем  самым  быть
нашим чемпионом, и мы можем им гордиться, как гордится  штат,  вырастивший
самого быстрого скакуна во всей стране. Мы все были на их стороне -  ее  и
де Спейна, - мы даже покровительствовали их встречам, охраняли их,  только
проповедники ненавидели ее, они ее  боялись,  потому  что  божество,  чьим
воплощением она была (легко, без всяких ухищрений  оно  заставляло  мужчин
вздыхать по ней, а женщин гордиться, что хотя бы одна  из  них  стала  его
посланницей),  это  божество  оказалось  куда  сильнее,  чем  бледнолицый,
страдающий галилеянин - единственный, через кого они бросали ей вызов.
   Но в Линде этого свойства не было, оно ей не передалось. Так что  ей  и
Гэвину оставалось одно -  воздержание.  Грубо  говоря,  высоконравственное
поведение. Куда же они могли деваться? К ней домой нельзя, "потому что  из
них двоих - отца и ее - не тот был глухой, кому надо  было.  К  нему  тоже
нельзя, потому что он жил вместе с моей мамой, а одно из  самых  нерушимых
правил, которому он меня (конечно, когда подошло время) обучил,  было  то,
что джентльмен не приводит женщин в дом в таком порядке: во-первых, в  дом
своей жены, во-вторых, своей матери, потом - своей сестры, потом  -  своей
любовницы. Им вместе нельзя было и уезжать во всякие укромные местечки,  в
Мемфис или в Новый Орлеан, а может быть, и дальше -  Сент-Луис  и  Чикаго,
куда (как мы предполагали) ездила ее мать с Манфредом де  Спейном,  потому
что даже совесть полиции, не говоря уже о совести той полулегальной среды,
в которой им пришлось бы очутиться,  не  потерпела  бы,  чтобы  совершенно
глухую женщину соблазнитель привез из  спокойного,  нравственного  родного
дома для такой низкой цели. Так что им оставалось бы  только  прятаться  в
его машине, с отчаянной  торопливостью  загнанной  в  кусты:  он  -  Гэвис
Стивенс, пятидесяти лет М.И.,  Гарвард,  Д.Ф.,  Гейдельберг,  Американская
полевая служба в ПСС (*31), АМХ, Франция, 1915-1918, прокурор штата,  -  и
она - Линда Коль, тридцати лет, вдова, раненная в  рядах  коммунистических
войск в Испании, - задыхаясь, целуются в спрятанной машине,  будто  им  по
семнадцать лет.
   Особенно если бы полиция еще  узнала  (понимаете,  если  бы  кто-нибудь
пришел и донес), что она коммунистка. Или если бы, скажем, об этом  узнали
в Джефферсоне. У нас жили два финна, которые еле-еле унесли ноги из России
в 1917 году и из Европы в 1919, а в начале  двадцатых  годов  очутились  в
Джефферсоне; никто не знал, как они сюда попали, один из них был сапожник,
он работал в крошечной мастерской, которую ему передал мистер  Найтингейл,
другой - слесарь: в  сущности,  оба  они  не  были  формально  признанными
коммунистами, да и сами в этом не признавались, потому что  слишком  плохо
говорили по-английски еще до того, как чиновники  "нового  курса"  мистера
Рузвельта и профсоюзные  боссы  превратили  слово  "коммунист"  в  бранную
кличку, относившуюся главным образом к Джону Льюису  (*32)  и  его  Совету
производственных профсоюзов. В сущности, с их точки зрения не было никакой
необходимости ни тайно сознавать, ни явно  признавать  себя  коммунистами.
Они просто были уверены, что в Джефферсоне  есть  пролетариат,  совершенно
конкретный, определенный, явственный, как сегодняшняя погода, и  что,  как
только они выучатся говорить по-английски, они отыщут этот пролетариат,  и
так как все они пролетарии, то все тут же станут коммунистами, потому  что
это не только их право и их долг, но иначе и быть не может. Было  это  лет
пятнадцать назад, но тот высокий сапожник, который никак не мог  выучиться
говорить по-английски, все еще  пребывал  в  недоумении  и  растерянности,
считая,  что  преградой  служит   только   незнание   языка,   а   не   то
обстоятельство,  что  джефферсоновские  пролетарии  не  только  не  желали
осознать, что они пролетариат, но и с неудовольствием считали себя средним
классом, будучи твердо убеждены, что это - временное, переходное состояние
перед тем, как они, в свою очередь, станут  собственниками  банка  мистера
Сноупса, или универсальных магазинов Уоллстрита Сноупса, или (как  знать?)
займут место во дворце губернатора Джексона, или  президентское  кресло  в
Белом доме.
   Тот, что поменьше, слесарь, был куда  сообразительнее.  Может  быть,  в
отличие от сидячей и более философической профессии сапожника, его  работа
больше сталкивала его с людьми. Во всяком случае, он уже давно понял:  для
того чтобы стать одним  из  пролетариев  Джефферсона,  надо  сначала  этот
пролетариат  создать.  За  это  он  и  взялся.  Единственную   возможность
вербовать людей, обращать их в коммунизм, единственный материал для  этого
представляли негры. Потому что среди  нас,  белых  граждан  мужского  пола
города Джефферсона, царило полное и единодушное согласие,  которое,  может
быть, глубже всего коренилось и громче всего высказывалось именно в низших
слоях  населения;  но  и  вообще  все  жители  Джефферсона,   начиная   от
разносчиков жареных орехов и кукурузы, ставивших свои  лотки  на  углу  но
субботам, и хозяев  захудалых,  дешевых  лавчонок,  и  кончая  владельцами
огромных универмагов, автомобильных гаражей  и  заправочных  станций,  все
были против  тех,  кого  теперь  называли  коммунистами,  -  против  Гарри
Гопкинса, Хью Джонсона (*33), против тех,  кто  как-нибудь  был  связан  с
Юджином  Дебсом  (*34),  рузвельтовским  "новым  курсом",   прогрессивными
профсоюзами, - словом, против  всех  и  каждого,  кто  подвергал  хотя  бы
малейшему  сомнению  наше   природное   джефферсонское   право   покупать,
доставать, раздобывать, выращивать или  отыскивать  что-нибудь  как  можно
дешевле, пуская при этом в ход любое мошенничество,  уговоры,  угрозы  или
насилие, а потом продавать все это как  можно  дороже,  пользуясь  нуждой,
невежеством или робостью покупателя. И это было все,  что  Линда  нашла  у
нас, в нашей чужой капиталистической пустыне, вдалеке от всего ей родного,
если только она и вправду была коммунисткой и если коммунизм и вправду  не
просто политическая идеология, но вера, которая без дел  мертва,  -  нашла
она тут только двух иммигрантов из-за полярного круга:  один,  фактически,
даже не мог изъясняться на человеческом языке, как троглодит,  другой  был
маленький, вспыльчивый, упорный, как шершень; причем оба они уже считались
вне  пределов  джефферсоновского  общества,  не  из-за  того,   что   были
признанными коммунистами (никому до этого и дела не было,  пусть  бы  тот,
маленький, и называл себя коммунистом, лишь бы он  не  вмешивался  в  нашу
оплату труда; с таким же успехом они оба могли быть республиканцами,  лишь
бы не мешали нашему городу  и  нашему  округу  голосовать  на  выборах  за
демократическую партию; или католиками, лишь бы не устраивали пикеты около
протестантских церквей и не нарушали молитвенных собраний), а из-за  того,
что  они  были  друзьями  негров  -   их   знакомыми,   их   политическими
единомышленниками. Нет, они не заводили с ними знакомства домами, этого  у
нас не потерпели бы даже от них, а тот,  маленький,  достаточно  знал  наш
джефферсонский язык, чтобы  понять  хоть  это.  Но  вообще  связываться  с
неграми им не следовало, и местная полиция давно уже косо посматривала  на
них обоих, хотя  мы  и  не  верили,  что  иностранцы  могут  по-настоящему
совратить наших вполне лояльных цветных.
   Так что Сами понимаете, все, что им, Линде и Гэвину, оставалось, -  это
брак. Потом наступило  рождество  1938  года,  последнее  рождество  перед
затемнением, я приехал домой на праздники, и она пришла к нам в гости.  Не
к рождественскому обеду, а к ужину. Не знаю почему: то  ли  мама  и  Гэвин
решили, что удобнее всего будет пригласить ее к обеду и пусть бы она  сама
отказалась, то ли они решили к обеду ее совсем  не  приглашать.  Нет,  это
неверно: держу пари, что мама пригласила  их  обоих  -  и  ее,  и  старика
Сноупса. Ведь женщины - удивительнейшие существа,  они  могут  спокойно  и
безмятежно пройти сквозь какое-то препятствие, об которое  мужчины  годами
разбивали  себе  голову  в  кровь,  -  и  тут  вдруг  обнаруживается,  что
препятствие это не  только  ерунда,  но  его  вообще  не  существует.  Она
пригласила их обоих так просто, будто уже сто лет подряд, по крайней мере,
раз в месяц звала их к себе всякий раз,  когда  думала,  что  им  доставит
удовольствие у нее пообедать или же ей доставит удовольствие их принять, -
а Линда отклонила это приглашение так же просто.
   Можете себе представить рождественский обед в их  доме,  где  никто  из
моих близких не бывал, кроме моей мамы (о да, она должна была зайти к  ним
после приезда Линды) и дяди  Гэвина:  столовая  -  стол,  буфет,  сервант,
канделябры, расставленные точно так, как стояли они в мемфисском мебельном
магазине, где он, Сноупс, обменял на эти вещи старинную обстановку  матери
майора де Спейна; на одном конце стола - он, на другом - Линда, и лакей  в
белой куртке им прислуживает; он, этот старый сукин сын с  рыбьей  кровью,
весь словарь которого состоит из двух слов: "НЕТ" и "ПРОСРОЧЕНО",  и  она,
невеста безмолвия, более непорочная  в  своей  чистоте,  чем  жена  Цезаря
(*35), потому что  она  была  навеки  неуязвима,  навсегда  защищена  этой
извечной чистотой, и, конечно, она не услышала бы его, даже  если  бы  ему
было что сказать ей, так же как он не понял бы ее,  ибо  они  говорили  на
разных языках. Так они сидели лицом к лицу, выполняя длинный,  мучительный
обряд, к которому этот день из всех дней в году их обязывал,  и  никто  не
знал, зачем они это делали, терпели, зачем она  это  терпела  и  выносила,
какой ритуал соблюдала, какое выполняла обязательство -  или,  как  знать,
какое знамение воплощала, чтобы он ни о чем не забывал. Может быть, потому
так и вышло. Я хочу сказать  -  может  быть,  потому  она  и  вернулась  в
Джефферсон. Наверно, не за тем, чтобы выйти замуж за Гэвина  Стивенса.  Во
всяком случае, пока что не за этим.
   В общем, к нам ее позвали просто отужинать, хотя  моя  мама  уверяла  и
сама безоговорочно верила, что ужин устроили в честь моего приезда.  Я  же
только что сказал, что женщины - удивительный народ. У нее, у  Линды,  был
подарок (угадай от кого?), крошечный блокнот из тонких пластинок  слоновой
кости с золотыми уголками, в каждой строке  еле  умещалось  три  слова,  и
странички  переворачивались  на  золотых  колечках,  и  к   нему   золотой
карандашик, им можно было  писать,  а  потом  стирать  написанное  носовым
платком, или бумажкой, или второпях, по-мужски, послюнив  палец,  а  потом
опять писать (наверно,  он  ей  подарил  эту  штучку  взамен  той  золотой
зажигалки с инициалами "Г.Л.С.", хотя в его  инициалах  не  было  никакого
"Л", да и вообще у него никакого третьего инициала не было, а она подарила
ему эту зажигалку пять лет назад, только он никогда не пользовался ею:  он
был твердо убежден, что зажигалка придает  табаку  бензиновый  вкус.  Мама
тоже пользовалась этим блокнотиком, как и все мы, но у  нее  это  выходило
вполне естественно, как обычные жесты в разговоре. Потому что при этом она
разговаривала с Линдой, не заглядывая в  блокнот,  а  прямо  смотря  ей  в
глаза, так что, наверно, нельзя было даже разобрать  те  закорючки,  какие
она писала, не глядя, если только она вообще что-нибудь писала, потому что
она говорила с Линдой совершенно так же, как со всеми нами. "И провались я
на месте, если Линда ее не понимала, они обе болтали и смеялись,  как  все
обыкновенные женщины, хотя, может  быть,  женщины  вообще  друг  друга  не
слушают, им это, может, и не нужно, они как-то умеют  общаться  без  слов,
еще до того, как заговорят.
   А Линда в такие вечера много говорила. Да, уроки  постановки  голоса  с
Гэвином пошли ей на пользу, не могли не пойти, потому что  занимались  они
много, во всяком случае, достаточно, если  предположить,  что  встречались
они, хоть отчасти, для того, чтобы поставить ей голос. Но все-таки голос у
нее  был  какой-то  утиный:  сухой,  безжизненный,  мертвый.  Вот  именно:
мертвый. Не было в нем страсти, тепла и, что еще хуже, надежды. Понимаете,
вдвоем, в постели, в темноте, когда в тебе столько любви, столько  радости
и восторга, что одному не выдержать и надо поделиться, пошептаться, а  как
же тут шептаться,  бормотать,  когда  тебе  отвечает  только  этот  сухой,
безжизненный, крякающий голос. В тот вечер (потом, летом, она часто бывала
у нас в доме, но в тот раз я впервые сидел с ней  вместе  за  столом)  она
начала рассказывать об Испании. Нет, не о войне. То есть  не  о  том,  как
проиграли войну. И это было странно. Она упоминала о войне лишь  вскользь,
не так, словно войны не было, но так, будто их вовсе и не побили.  А  ведь
многие, например, Коль, были убиты, другим оторвало к чертям руки и ноги и
повредило барабанные перепонки, как ей самой,  а  скольких  разбросало  по
свету, и очень скоро их объявят вне закона, ФБР начнет их преследовать, уж
не говоря о том, что их будут донимать и дотекать добровольные  охотнички,
но пока что у нас до этого не дошло, и все-таки их, как видно, не  побили,
и они ничего не проиграли. Она рассказывала о людях на войне, о таких, как
Коль. Рассказывала об Эрнесте Хемингуэе и Мальро (*36), об одном русском -
он был поэт, и, наверно, стал бы лучше Пушкина, только его убили;  а  мама
что-то царапала на этом блокнотике, причем они с Линдой  обе  не  обращали
внимания на то, что она там,  как  ей  казалось,  царапала,  а  вслух  она
говорила:
   - Ах, Линда, какой ужас!  -  Понимаете,  как,  мол,  ужасно  -  умереть
молодым, не закончив работу. Но тут Гэвин уже выхватывал у мамы блокнот, а
сам говорил:
   - Чепуха. Не бывает "немых, неведомых Мильтонов" (*37). Если бы Мильтон
умер двух лет от роду, все равно за него написал бы кто-нибудь другой.
   Я уж и не пытался взять блокнот, сомневаюсь, чтобы они мне его отдали.
   - Под фамилией "Бэкон" или "Марло", - говорю.
   -  А   может   быть,   под   хорошим,   доброкачественным,   обобщенным
профессиональным псевдонимом, вроде Шекспира, - сказал дядя Гэвин.
   Но Линда даже не посмотрела на блокнот, я же говорил, что  им  с  мамой
это было ненужно.
   - Почему? - сказала ода. - Какая строчка, какой страх  или  даже  поэма
может сравниться с тем, что человек  отдает  жизнь,  чтобы  сказать  "нет"
таким, как Гитлер или Муссолини? - И тут Гэвин тоже  не  стал  возиться  с
блокнотом:
   - Она права. Она абсолютно права, и слава богу, что это так.  Ничто  не
пропадает зря. Ничто. Ничто.
   Только Линда, конечно, пропадала. Гэвин говорил, что Коль  был  сильный
человек. Не то что кусок мяса, но мужественный, живой;  человек,  любивший
то, что греки  называли  радостью,  такой  человек  мог,  умел  наполнить,
насытить жизнь женщины и духовно и физически. А Линде  сейчас  было  всего
тридцать, о да, глаза у нее были  прекрасные,  а  может  быть,  не  только
глаза; впрочем, Колю, наверно, было безразлично, какая она  там  была  под
платьем, и тому счастливцу, который стал бы его преемником - не исключая и
дяди Гэвина, - тоже, наверно, это было бы все  равно.  Так  что  теперь  я
наконец понял, что происходило у меня на главах: ни моей  маме,  ни  Линде
совершенно не надо было смотреть на закорючки, которые  мама  царапала  на
этих нелепых костяных пластинках, потому что с того самого дня, как  Линда
вернулась  домой,  моя  мама,  очевидно,  так  же  бессовестно  хитрила  и
добивалась  своего,  как  добивались  в  старину   викторианские   мамаши,
охотившиеся  за  женихами  во  время  сезона  на  курортах  в   Бате   или
Танбридж-Уэлсе, как описано у Диккенса, Фильдинга  и  Смоллетта.  Потом  я
понял еще одну вещь. Я вспомнил, как примерно с год назад мы сидели вдвоем
с Рэтлифом в дядином кабинете и он мне сказал:
   - Послушай, зачем ты  себе  портишь  кровь,  ревнуешь  своего  дядюшку?
Кто-нибудь непременно выйдет за него замуж раньше или позже.  Когда-нибудь
ты сам его перерастешь, дел будет по горло и тебе некогда  станет  торчать
тут и оберегать его. Так что пусть уж лучше Линда, чем другая.
   Понимаете, что я хочу сказать? Значит, оно  все-таки  передал  лось  по
наследству. Я про то - не знаю, как назвать, - чем была отмечена ее  мать.
Гэвин увидел Линду однажды, когда ей было всего тринадцать лет, и  видите,
что с ним сталось. Потом, когда ей было  девятнадцать,  ее  увидел  Бартон
Коль, и видите, что с ним произошло. А теперь я увидал  ее  два  раза,  то
есть когда я уже стал понимать, на что смотрю, - первый раз  в  мемфисском
аэропорту прошлым летом и сегодня вечером, у нас за  ужином,  и  теперь  я
знал: придется мне пригласить дядю Гэвина в библиотеку или в свой кабинет,
словом, где полагается вести такие разговоры, и сказать ему:
   -  Послушайте,  молодой  человек.  Я  знаю,  насколько  бесчестны  ваши
намерения. Но я желаю знать, насколько они  серьезны.  -  Впрочем,  может,
придется сказать не ему, а кому-нибудь другому.  Вряд  ли  это  будет  он.
Рэтлиф мне рассказал, будто Гэвин говорил, что ее судьба - полюбить раз  в
жизни и потерять его, а потом горевать. Может, потому она  и  вернулась  в
Джефферсон: если человеку только и остается, что тосковать, так не все  ли
равно, где жить. А теперь она  пропадала,  теперь  она  теряла  даже  того
последнего человека,  который  должен  жениться  на  ней  по  той  простой
причине, что именно он с самого ее детства потратил больше  сил,  чем  кто
другой, чтобы сделать ее такой, какой она стала теперь. Но  это  будет  не
он, ему нужно было оправдать свое собственное предсказание, доказать  свои
слова, кто бы ни тосковал и ни страдал.
   Да, она пропадала. С тех пор как она вернулась, она водила  эту  черную
банкирско-баптистскую машину; очевидно,  она  сначала  решила,  что  будет
ездить одна, но потом старый Сноупс сам запротестовал из-за ее глухоты.  И
вот она каждый день ждала в машине, когда закроется  банк,  и  они  вдвоем
катались по окрестностям, и он прислушивался  к  сигналам.  Ему  они  были
нужны, эти самые поездки по окрестностям, потому что вся округа  была  его
владением, его вотчиной - поля, фермы, посевы, - и, может быть,  владельцы
собирались заложить и то, на что он еще не  держал  закладные;  и  он  мог
осматривать и прикидывать, как бы их заполучить и за сколько.
   Не ездила она с ним только раз в неделю, обычно в среду. Старый  Сноупс
не пил, и не курил, и  даже  не  жевал  табак,  а  челюсти  у  него  мерно
двигались потому, что он, как говорил Рэтлиф, до сих пор жевал тот кусочек