- Прощайте, Хоук, - говорит она.
   - Тогда подождите нас в машине, - говорит Юрист. - Мы сейчас же выйдем.
   - Нет, - говорит Хоук. - Я возьму другую машину, а эту оставлю вам. - И
ушел. Она закрыла за ним двери,  подошла  к  Юристу  и  что-то  вынула  из
кармана.
   - Вот, - говорит. Это была золотая зажигалка. - Знаю, что вы не станете
ею пользоваться, вы говорили, что вам кажется, будто от зажигалок у трубки
вкус бензина.
   - Не так, - говорит Юрист,  -  я  говорил,  что  всегда  чувствую  вкус
бензина.
   -  Все  равно,  -  говорит  она,  -  возьмите.  -  Юрист  взял.  -  Тут
выгравированы ваши инициалы, видите?
   - Г.Л.С. - говорит Юрист. - Это не мои инициалы,  у  меня  только  два:
Г.С.
   - Знаю. Но ювелир сказал, что в монограмме должно  быть  три  инициала,
вот я вам и одолжила один свой. - Она стояла перед ним, глядя ему в глаза,
почти такая же высокая, как он. - Это был мой отец, - говорит.
   - Нет, - говорит Юрист.
   - Да, - говорит она.
   - Уж не собираешься ли ты утверждать, что он тебе  сам  это  сказал?  -
говорит Юрист.
   - Вы же знаете, что нет. Вы заставили его поклясться, что он не скажет.
   - Нет, - говорит Юрист.
   - Ну поклянитесь!
   - Ладно, - говорит Юрист, - клянусь!
   - Я вас люблю, - говорит она. - И знаете за что?
   - За что? - говорит Юрист.
   - За то, что каждый раз, как вы мне лжете, я знаю, что  вы  никогда  от
своих слов не отречетесь.
   Потом мы проделали второе  сентиментальное  путешествие.  Нет.  Сначала
произошло вот что. Было это на следующий день.
   - Теперь пойдем за вашим галстуком, - говорит Юрист.
   - Нет, - говорю.
   - Значит, вы хотите пойти один?
   - Вот именно, - говорю. И вот я стою один в том же маленьком  кабинете,
и на ней то же самое платье, каких никто не носит, и она замечает,  что  я
без галстука, даже прежде чем я успел положить  галстук  и  сто  пятьдесят
долларов на столик рядом  с  тем,  новым,  до  которого  я  и  дотронуться
побоялся. Он был красный, чуть темнее, чем бывают кленовые листья  осенью,
а на нем не один подсолнух и даже не букет,  а  по  всему  полю  рассыпаны
крошечные желтые подсолнечники, и в каждом -  маленькое  голубое  сердечко
совершенно того же цвета, что и мои рубашки, когда они  чуть  полиняют.  Я
даже дотронуться до него не посмел.  -  Простите  меня,  -  говорю,  -  но
понимаете, я просто не могу. Я же продаю швейные машины в штате Миссисипи.
Не могу я, чтоб там, дома, все узнали, что я купил галстуки  по  семьдесят
пять долларов за штуку. Но если мое дело  -  продавать  швейные  машины  в
Миссисипи, то ваше дело - продавать галстуки в Нью-Йорке, и вы  не  можете
себе позволить, чтобы люди заказывали вам галстуки, надевали их,  а  потом
за них не платили. Так что вот  деньги,  -  говорю.  И  очень  прошу  вас,
простите меня, будьте настолько добры!
   Но она на деньги и не взглянула:
   - Почему он вас назвал  Владимир  Кириллыч?  -  спрашивает.  Я  ей  все
объяснил.
   - Только теперь мы живем в Миссисипи, и надо стараться быть как все,  -
говорю. - Вот. И я очень прошу вас, простите меня!
   - Уберите их с моего стола, - говорит. - Я вам подарила  эти  галстуки.
Значит, платить за них нельзя.
   - Но вы понимаете, что я и этого не могу допустить? Так же,  как  я  не
мог бы допустить у себя в Миссисипи,  чтоб  мне  человек  заказал  швейную
машину, а потом я ее доставлю, а он заявит, что передумал.
   - Так, - говорит, - значит, вы не можете принять галстуки, а я не  могу
принять деньги. Прекрасно. Тогда мы делаем так. - У нее  на  столе  стояла
какая-то штучка, вроде кувшинчика, но она что-то нажала, и оказалось,  это
- зажигалка. - Давайте сожжем их, половину - за меня, половину - за вас.
   Но тут я ее перебил.
   - Стойте, стойте! - говорю. Она остановилась. -  Нельзя,  -  говорю.  -
Нельзя жечь деньги, - а она спрашивает:
   - А почему? - И мы смотрим друг на друга, в руке у нее горит зажигалка,
и оба держим руки на деньгах.
   - Потому что это деньги, -  говорю,  -  потому  что  где-то,  когда-то,
кто-то слишком старался... слишком страдал... я хочу сказать,  что  деньги
кому-то принесли слишком много обиды и горя и что они  этого  не  стоят...
нет, я не то хочу сказать... я не о том, - а она говорит:
   - Я все понимаю, я отлично все понимаю. Только растяпы, только невежды,
безродные трусы могут уничтожать деньги. Значит, вы примете  этот  подарок
от меня? Увезите их домой - как вы сказали, где это?
   - В Миссисипи, - говорю.
   - В Миссисипи.  Туда,  где  есть  такой  человек,  который...  нет,  не
нуждается - надо ли говорить о таких  низменных  вещах,  как  нужда?..  Но
человек, который мечтает о  чем-то,  что,  может  быть,  стоит  целых  сто
пятьдесят долларов, будь это шляпа, картина, книга,  драгоценная  сережка,
словом, о чем-то, чего ему никогда, никогда... о чем-то,  чего  нельзя  ни
съесть, ни выпить, и думает, что он или она никогда этого  не  получит,  и
уже  давно  потерял...  не  мечту,  нет,  надежду  потерял,  -  теперь  вы
понимаете, о чем я говорю?
   - Очень хорошо понимаю, вы же мне сами все рассказали.
   - Ну, тогда поцелуемся! - говорит.
   И в тот же вечер мы с Юристом выехали в Саратогу.
   - А вы сказали Хоуку, чтоб он лучше и не пробовал давать ей  деньги?  -
говорю. - Или он сам своим умом дошел?
   - Да, - говорит Юрист.
   - Что "да"? - говорю.
   - И то и другое, - говорит Юрист.
   Днем мы были на скачках, а на следующее утро поехали на  Бемис-Хейтс  и
Фрименс-Фарм. Но, конечно, там и  в  помине  не  было  никакого  памятника
одному из гессенских наемников, который, наверно, и по-немецки не говорил,
а по-английски и подавно, и, уж конечно, там не оказалось никакого  холма,
или  оврага,  или  скалы,  которые  вдруг  заговорили  бы  и  объявили  во
всеуслышанье: "На этом самом месте твой предок и родоначальник В.К. навеки
отрекся от Европы и примкнул к Соединенным Штатам". А два  дня  спустя  мы
вернулись домой, покрыв за два дня  то  расстояние,  которое  тот,  первый
Владимир Кириллыч, и его потомки прошли за четыре поколения,  и  потом  мы
видели, как потух свет в Испании и в Абиссинии и как мрак пополз через всю
Европу и Азию, пока тень от него не упала на тихоокеанские  острова  и  не
легла на Америку. Но до этого еще дело не дошло, когда Юрист мне сказал:
   - Зайдите ко мне, - а потом говорит: - Бартон Коль погиб. Его самолет -
он летал на старом пассажирском самолете, вооруженном  ручными  пулеметами
образца тысяча девятьсот восемнадцатого года, с самодельными  бомболюками,
откуда  летчики-самоучки  бросали  самодельные  бомбы,  -   вот   как   им
приходилось сражаться с гитлеровской "Люфтваффе", - этот самолет был  сбит
и сгорел, она, наверно, даже не могла бы опознать его, если б  и  была  на
месте катастрофы. Что она теперь собирается делать, она не пишет.
   - Вернется сюда, - говорю.
   - Сюда? - говорит. - Вернется сюда? - И потом вдруг: - А почему бы ей и
не вернуться, черт возьми? Здесь ее дом.
   - Правильно, - говорю. - И судьба.
   - Что? - говорит. - Что вы сказали?
   - Да ничего, - говорю, - я только сказал,  что,  по-моему,  так  оно  и
будет.



8. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

   Линда Коль (в девичестве Сноупс, как сказал бы Теккерей, да  уже  и  не
Коль, так как ее муж умер) была не первым раненым героем  войны,  которого
забросило к нам  в  Джефферсон.  Однако  ее  первую  мой  дядя  потрудился
встретить. Но не на железнодорожном вокзале: в 1937 году в Джефферсоне вот
уже год, как не останавливались поезда, на которых  приезжали  бы  стоящие
пассажиры. И не на автобусной станции, да и вообще не  в  Джефферсоне.  Мы
поехали встречать ее в мемфисский аэропорт, и в последнюю минуту мой  дядя
сообразил, что ему одному будет трудно вести машину восемьдесят миль  туда
и обратно.
   Впрочем, она была и не первым героем-женщиной. Еще в 1919  году  у  нас
две недели прожила сестра милосердия, девушка в чине лейтенанта,  конечно,
не жительница, не уроженка Джефферсона, но как-то  связанная  с  одним  из
джефферсонских семейств (а  может,  просто  заинтересованная  в  одном  из
членов этого семейства; она служила в госпитале на военной базе во Франции
и, по ее словам, целых два  дня  провела  на  передовом  распределительном
пункте и слышала, как грохочут пушки за Мон-Дидье).
   В сущности говоря, тогда, в 1919 году, даже  пятилетним  джефферсонцам,
вроде меня, уже немножко надоели герои войны, и не только те, кто  остался
цел и невредим, но и раненые, приезжавшие на поезде из Мемфиса или  Нового
Орлеана. Я не хочу сказать, что те, кто остались целы  и  невредимы,  сами
называли или считали себя героями, да и вряд ли думали об  этом,  пока  не
очутились дома, где  им  все  уши  прожужжали  этим  словом,  а  уж  тогда
некоторые из них, не все, конечно, всерьез стали верить,  что  они,  может
быть, и на самом деле герои. А уши им прожужжали именно те, что затеяли  и
организовали всю эту шумиху, те, что сами на войну не пошли и уже  заранее
приготовились устраивать парадные  встречи  в  портах  и  более  скромные,
местного значения, торжества в маленьких городах с угощением и пивом;  те,
что не пошли на эту войну и  не  собирались  на  следующую,  да  и  вообще
старались, если удастся, не воевать,  а  покупать  безналоговые  облигации
займов и устраивать парадную шумиху в честь героев для того, чтобы будущие
рекруты  -  теперь  восьми-,  девяти-,  десятилетние  мальчишки  -   могли
любоваться красивыми погонами, нашивками за ранения и ленточками медалей.
   Шумели до тех пор, пока некоторые из вернувшихся всерьез  не  поверили,
что раз им все кругом прожужжали уши про их  геройство,  значит,  это,  по
всей вероятности, правда, и они на самом  деле  герои.  Потому  что,  если
верить дяде Гэвину (а он тоже был в некотором роде  солдатом,  сначала  на
американской  полевой  службе  при  французском  штабе  в  шестнадцатом  и
семнадцатом годах, потом, тоже во Франции, чем-то вроде секретаря или  как
их там называли при санитарной службе  Ассоциации  молодых  христиан),  им
ничего другого не оставалось: этих юношей, вернее,  мальчишек,  у  которых
было самое смутное и совершенно превратное понятие о том, что такое Европа
и где она есть, и абсолютно никакого представления об армии, не говоря  уж
о войне, в один прекрасный день сбили в кучу,  помуштровали  и  послали  в
экспедиционные войска, где они еще до двадцати пяти лет пережили (если  им
повезло) самое великое испытание в своей жизни, хотя многие этого даже  не
осознали. А потом, опять без их ведома, опять в один  прекрасный  день  их
выплюнуло обратно, туда, где они надеялись увидеть привычный, знакомый  им
мир, - а ведь им внушали, что для того их и оторвали от дома, для того они
и шли на страдания и на  смерть,  чтобы  в  этом  их  привычном  мире  все
осталось по-прежнему, когда они вернутся, но только, когда они  вернулись,
от прежнего и следа не осталось. Так что вся шумиха насчет героев, все эти
оркестры, парады и  банкеты  длились  совсем  недолго,  они  затихли  даже
прежде, чем к ним стали привыкать,  подошли  к  концу  еще  до  того,  как
последние из "героев" с опозданием вернулись домой, и уже им говорили  под
замирающие звуки оркестров,  над  застывшим  жиром  жаркого  и  выдохшимся
пивом: "Ладно, ребятишки, доедайте мясо с картофельным салатом,  допивайте
пиво и не путайтесь у нас под ногами, мы по  горло  заняты  в  этом  новом
мире, где главное и единственное наше дело - не просто извлекать выгоду из
мирного времени, а получать такие прибыли, какие нам и не снились".
   Так что, по словам дяди Гэвина, им необходимо было  поверить,  что  они
герои, хотя они уже никак  не  могли  вспомнить,  где  же  именно,  какими
подвигами и в какую именно минуту или секунду  они  заработали,  заслужили
это высокое звание. А больше им ничего и не осталось:  прожили  они  всего
треть своей жизни, но уже поняли,  что  пережито  огромное  испытание,  и,
вернувшись, увидели, что их мир,  ради  сохранения  которого  они  столько
терпели и так рисковали, в их отсутствие  был  до  неузнаваемости  изменен
теми, кто благополучно отсиживался дома, так что теперь  для  них  в  этом
мире места не оказалось. Потому-то им и необходимо было  верить,  что  про
них хоть отчасти говорят правду. По этой же причине  (как  говорил  Гэвин)
возникли всякие союзы и легионы ветеранов  войны:  единственное  священное
прибежище, где хоть раз в неделю, среди других обманутых  и  обездоленных,
они могли уверять  друг  друга,  что  во  всем  этом  есть  хоть  какая-то
микроскопическая доля правды.
   В сущности (во всяком случае,  у  нас  в  Джефферсоне),  даже  те,  что
вернулись без ноги или без  руки,  вернулись  совершенно  такими  же,  как
уехали, только их, так сказать,  выделили  курсивом,  подчеркнули.  Взять,
например, Тэга Найтингейла. Отец его был  сапожник,  работал  в  крошечной
конуре в переулке за площадью - маленький, сухощавый человечек, который не
потянул бы и ста фунтов вместе со своей скамейкой,  верстаком  и  сапожным
инструментом, весь обросший, со свирепо  торчащими  усами  и  бородой,  со
свирепыми, бесстрашными, неумолимыми  глазами  -  твердокаменный  баптист,
который не то что верил, а твердо знал: земля плоская, а  Ли  предал  весь
Юг, сдавшись при  Аппоматоксе  (*21).  Сапожник  был  вдовый,  Тэг  -  его
единственный оставшийся в живых сын.  Тэг  дошел  почти  что  до  третьего
класса, когда сам директор школы  сказал  мистеру  Найтингейлу,  что  Тэгу
лучше из школы уйти. Тэг ушел и теперь все  свободное  время  болтался  на
конном рынке за конюшней Далзека, где, впрочем,  и  раньше  торчал  целыми
днями, но теперь он нашел себе дело:  сначала  связался  с  Лонзо  Хейтом,
местным барышником, торговавшим мулами и лошадьми, а потом с  самим  Пэтом
Стэмпером, который среди лошадников - и не только в округе Йокнапатофа или
на севере штата Миссисипи, но и во всей Алабаме, и Теннесси, и Арканзасе -
был по сравнению с Лонзо Хейтом все равно что сам Фриц Крейслер  (*22)  по
сравнению со скрипачом на сельской пирушке, и Тэг понимал, что перед ним -
гений. А у самого Тэга были не  просто  какие-нибудь  ерундовые  навыки  и
умение обращаться с мулами, он был для них homme  fatal  [роковой  человек
(франц.)], любой мул, жеребец  или  кобыла  были  в  его  руках  послушной
глиной, он мог делать с ними что угодно, только не умел выгодно  продавать
и покупать. Потому он и остался простым конюхом и  подручным,  а  в  конце
концов ему пришлось стать маляром, чтобы зарабатывать на жизнь:  маляр  он
был далеко не первоклассный, но, по крайней мере, умел натереть  краску  и
выкрасить забор или стенку, если ему  сначала  кто-нибудь  покажет  -  где
именно красить.
   Так он жил примерно до 1916 года, то есть лет  до  тридцати  с  лишним,
когда в нем что-то стало меняться. А может, он давно изменился, только мы,
джефферсонцы, до  сих  пор  ничего  не  замечали.  Для  нас  он  был,  что
называется, обыкновенным провинциальным,  захолустным  маляром:  холостяк,
живет с отцом в домишке на окраине, по субботам ходит в цирюльню мыться  и
бриться, а потом немножко напивается -  не  особенно  сильно:  всего  лишь
два-три раза в год  воскресным  утром  он  просыпался  в  местной  тюрьме,
признавал свою вину, и его выпускали: попадал он туда не за пьянство, а за
драку, хотя дрался он именно под пьяную руку и только в тех случаях, когда
кто-нибудь (противники всегда оказывались разные - все  равно  кто)  вдруг
пытался разбить прочную, завещанную ему отцами веру в то, что  генерал  Ли
был трус и предатель и что земля плоская, с закраиной, как  крыши  сараев,
которые он красил. Потом в овраге за кладбищем он немножко играл в  кости,
пока к концу воскресного дня не проходил хмель, а с  понедельника  он  уже
брался за свои краски, кроме того, раза четыре в год он ездил в мемфисский
бордель.
   Но потом  на  него  накатило.  Он  по-прежнему  брился  по  субботам  в
цирюльне, по-прежнему немножко выпивал, хотя, насколько  было  известно  в
Джефферсоне, давно не допивался до драки из-за  генерала  Ли,  Птолемея  и
Исаака Ньютона, так что ни разу не попадал в тюрьму,  и  ночной  полисмен,
который при малейшей драке встревоженно колотил в дверь запертой  цирюльни
или бильярдной и орал: "Тише, ребята, марш по домам!" - и тот его ни  разу
не накрыл. Не видели его больше и за игрой в кости в овраге за  кладбищем,
в воскресное утро на глазах у всех он  шествовал  рядом  со  своим  отцом,
щуплым, маленьким, со свирепыми усищами, к баптистской молельне,  стоявшей
в переулке, а после обеда сидел на малюсенькой  галерейке  их  игрушечного
домика, уткнувшись в газеты и журналы (это  он-то,  еле-еле  проковылявший
через первые два класса и выгнанный из третьего), откуда  мы  черпали  все
наши сведения о войне в Европе.
   Он очень изменился. Даже мы (то есть весь Джефферсон, мне  самому  было
всего три года) не понимали, насколько он изменился, вплоть до того апреля
1917 года, после гибели "Лузитании" и декларации президента  (*23),  когда
капитан (тогда еще просто мистер, пока его не выбрали капитаном) Маклендон
организовал джефферсонский отряд  под  названием  "Стрелки  Сарториса",  в
честь того первого полковника Сарториса (в отряде ни одного  Сарториса  не
было, так как Баярд и его  брат-близнец  Джон  уже  служили  в  английской
королевской авиации), и только потом все стало известно:  Тэг  Найтингейл,
которому уже было за тридцать, так что он даже не подлежал призыву,  одним
из первых записался в отряд, и мы, вернее, они узнали, в какой переплет он
попал: он просто не смел и думать, что будет, если  отец  узнает,  что  он
решил поступить  в  армию  янки,  потому  что,  узнай  отец  об  этом,  он
немедленно проклял бы Тэга  и  вышвырнул  его  из  дому.  И  хотя  капитан
Маклендон говорил: "Глупости! Не может быть", - все же они вместе с другим
волонтером - его потом назначили сержантом - решили  сами  пойти  домой  к
Тэгу; тот, другой, будущий сержант, все нам и рассказал:
   - Будто тебя заперли в сарай с  электропилой,  а  она  на  полном  ходу
соскочила с оси, нет, верней, стоишь ты рядом с динамитной шашкой, запал у
нее уже дымится, а она скачет себе по полу, как змея, и к ней не только не
подступиться, не прижать ногой, - тут уж не до  того,  лишь  бы  выскочить
живьем, - а Мак все говорит: "Да погодите, мистер Найтингейл,  это  же  не
армия янки,  это  армия  Соединенных  Штатов,  вашей  родины!"  -  а  этот
сумасшедший карлик, черт  его  дери,  шипит  и  трясется,  будто  ему  усы
подпалили, и орет: "Стрелять их, сукиных детей! Стрелять! Стрелять!"  -  а
Тэг  тоже  пытается  его  урезонить:  "Папаша,  слышишь,  папаша,  капитан
Маклендон и Крэк тоже в этом отряде", - но старик знай орет:  "Расстрелять
их всех! Расстрелять их всех, синепузых сволочей!" -  а  Тэг  пробует  его
уговорить: "Папаша, да если я сейчас не пойду, все равно,  когда  начнется
призыв,  меня  заберут!"  -  а  этот  сумасшедший  одно  орет:  "Всех  вас
расстрелять! Всех расстрелять, сукины вы дети!" Да, брат. Наверно, если бы
Тэг захотел пойти в германскую армию, к французам или даже  к  англичанам,
старик благословил бы его. Но только не в ту  армию,  которой  генерал  Ли
сдался в 1865 году. Он тут же выгнал Тэга. Мы все трое выскочили из дому и
давай бог ноги, но не успели выбежать на улицу, как он ринулся в  комнату,
где, видно, жил Тэг, и даже двери не стал открывать, вышиб стекло вместе с
рамой и ну выкидывать вещи Тэга прямо во двор.
   Словом, Тэг перешел Рубикон, и теперь как будто все было в  порядке.  Я
хочу  сказать,  что  капитан  Маклендон  приютил  его  у  себя.  Он,  этот
Маклендон, сам вырос в громадной семье, с целой кучей братьев, в громадном
доме, и мамаша у него была громадная, весила чуть  ли  не  двести  фунтов,
очень любила стряпать, да и покушать как следует, так что одним  человеком
больше или меньше для нее никакого значения не имело, может, она даже и не
заметила Тэга.