и, тем более в дождь; он мог бы здесь посидеть на мокрой скамейке, без
всяких помех, так пусты все скамейки в эти часы;  помехой была бы только его
нагота, она  не приснилась, о нет, он видит ее, как только перестает бежать.
Проснуться, как  после сна, нельзя.  Он голый, бледный,  с  черными волосами
внизу живота, в  очках,  и на  руке у него часы. Без  сил, запыхавшись, он в
приступе блаженства --  земля между пальцами ног,  трава между пальцами ног,
-- медленнее, но не останавливаясь, дергаясь от одышки, как будто его хлещут
кнутом,  медленно и  все  медленнее, с  наслаждением  конькобежца,  руки  за
спиной,   как  конькобежец,   небрежно  описывающий   круги,  он  бегает  по
общественному газону, огибая ближайший платан то  слева, то справа; при этом
его разбирает  смех: я Адам, а ты Ева! Но только и всего, и вот он уже бежит
дальше, и  снова  через улицу, размахивая локтями как можно шире, и вдруг он
видит  полицию,  она  появляется  не  сзади,  а  спереди,  два мотоцикла, и,
поскольку  он  улыбается, они думают,  что  он  сдается,  сразу притирают  к
тротуару черные свои драндулеты, выдергивают подпорки, оттягивают драндулеты
назад, чтобы укрепить  их стоймя, прежде чем  они пойдут навстречу ему,  эти
двое в черных кожаных куртках, сапогах и шлемах,
     215
     обмундированные  как  водолазы,  неповоротливые,  и,  покуда  они снова
усаживаются на свои  черные мотоциклы,  покуда нажимают  на педали  моторов,
покуда, упершись одним  сапогом в мостовую, поворачивают свои  мотоциклы, он
уже достиг лестницы, которой на мотоциклах не взять. Бежит теперь только его
тело.  Знакомая  ему дверь, обитая желтой  медью,  на замке. Снова посредине
проезжей  части улицы, словно  бы желая  облегчить им задачу, он  бежит,  он
трусит рысцой, покуда опять, после объездного  маневра, не появляются черные
мотоциклы, один  слева,  другой  справа,  эскорт, который его  забавляет. Их
крики,  чтобы он  остановился;  они  кажется,  забыли, что  он  в  чем  мать
родила...
     Я вспоминаю:
     Остальное  мне   рассказал  человек,   с   которым  это  в  самом  деле
случилось...  К нему отнеслись хорошо, говорит он, сочувственно. Он сидел на
сцене,  дрожа, среди вчерашних кулис.  Занавес был  открыт, но партер  пуст,
спинки кресел  тускло поблескивали в слабом дневном свете,  проникавшем выше
галерки, оркестр  тоже был  пуст.  Рабочее освещение. Но  репетиция  еще  не
начиналась;  были  только  рабочие  сцены.  Полицейский в черных  сапогах  и
круглом  шлеме, оробев,  оттого что впервые  в жизни  оказался на сцене,  не
решался сесть, хотя  в креслах, расставленных, как в зале  для коронации, но
довольно-таки  убогих на вид  без полного освещения, недостатка не было;  он
пялил глаза вверх на софиты. Когда отворились двери в зрительном зале -- это
были уборщицы,  -- он велел им удалиться;  делать ему было вообще-то нечего.
Ходить  взад и вперед, чтобы  сократить ожидание, он стеснялся. Стеснялся он
также диалога  с голым человеком, хотя в зрительном зале,  как  уже сказано,
никого не  было,  даже уборщиц; он  листал  служебный блокнот, стоя спиной к
партеру,  который его явно  тревожил.  Наконец один  из рабочих сцены принес
голому, поскольку тот  дрожал,  какой-то  костюм, пахнувший камфарой, что-то
вроде  плаща,  полюбопытствовал,  что  случилось,  но  полицейский,  заткнув
большие   пальцы  за   пояс,  отпугнул  его   непроницаемой   миной.   Голый
поблагодарил, и прозвучало  это вежливо-буднично. Плащ был небесно-голубой с
золотыми  кистями,  королевская мантия, подкладка из дешевой дерюги.  Ноги у
него болели, они бежали по  смоле,  смоле с мелким гравием.  Потом  появился
мужчина
     216
     в  штатском, который  вопреки ожиданию не стал задавать устанавливающих
личность  вопросов,  он,  казалось, был в курсе  дела. И все шло буднично. В
машине  -- машина  была не санитарная,  но на  шофере была  фуражка с гербом
города --  говорили о погоде,  о  катастрофическом  ф
не; в  машине спереди:
шофер  в  фуражке и водолаз,  который положил свой  шлем  на  колени, голова
теперь неправдоподобно маленькая, оба молчат; в машине сзади: инспектор (так
обратился к нему  шофер) и  человек в королевской мантии с золотыми кистями,
по босиком. Почему  он бежал именно в оперу, спросил  инспектор вскользь, но
сам  же  прервал  себя,  предложив  сигареты.  Человек в  королевской мантии
покачал  головой.   Ехали  не  к  кантональной  больнице,  а  в  направлении
Бальгриста,  не   упоминая,  конечно,  цели  поездки;   не  позднее,  чем  у
Кройцплатца, стало  ясно, что  с  ним  обращаются  как  с душевнобольным.  У
Бургвиза,  после  того  как   от  Кройцплатца   ехали  молча,  он   деловито
осведомился, будет ли уже сегодня переадресована его почта; он повторил этот
же вопрос,  сидя в приемной,  напротив молодого ассистента, который старался
не  удивляться  небесно-голубой  мантии  с  золотыми  кистями.  Его  одежда,
сказали,  прибудет  с   минуты   на   минуту.   Опять   эта   приветливость,
простиравшаяся настолько,  что его фамилию избегали  произносить. Профессора
еще не было па месте. Чтобы поддержать разговор, он сказал, что такого с ним
никогда  не  случалось, и  ему поверили в той мере, в  какой  полномочен был
ассистент (тоже державший руки  в карманах белого своего  халата) верить ему
до  прихода  профессора. Он  хотел закричать, сказал он; сидел  он при  этом
совершенно  спокойно,  пристойно,  вежливо-буднично.  Моя  руки,  вымазанные
смолой и кровью,  и  вытирая  руки, он видел себя  в зеркале;  он  испугался
своего  костюма, не хватало только  короны.  Его собственная одежда, сказали
еще раз, вот-вот прибудет. Потом он еще раз сказал, что хотел закричать. Это
приняли  к  сведению.  Закричать?  Он кивал головой,  да,  с  настойчивостью
немого, который воображает, что его поняли. Закричать -- с чего бы? Этого он
не помнил.

     Это  как  провалиться  сквозь  зеркало, больше ты  ничего  не  помнишь,
провалиться как сквозь все зеркала, а потом
     217
     вскоре мир снова  складывается воедино, словно ничего не было. Ничего и
не было.

     Я сижу в  квартире -- в своей квартире... Не могло пройти много времени
с тех пор, как здесь  жили; я вижу  остатки бургундского в бутылке, островки
плесени  на  бархатно-красном вине,  затем остатки  хлеба,  но  твердые, как
кирпич.  В  холодильнике  (я заглянул,  хотя  и  не  был голоден)  корежится
ветчина,  высохшая  на  холоде  и  почти  черная,  есть  еще  немного  сыру,
потрескавшегося,  как  кора  дерева,  зеленоватого,  и  банка  со  сливками,
которые,  однако, уже не льются, и  еще мутные  остатки компота, абрикосовая
тина плавает в миске; затем банка с  гусиной печенкой. Припасы на дорогу для
мумии? Не знаю, почему я не выбросил это в мусорное ведро... Я сижу в пальто
и кепке, потому что на  дворе дождь. Я сижу на спинке мягкого кресла и играю
штопором. Штопор остается  штопором, стандарт,  предмет домашнего обихода  в
стиле эпохи. Я вижу: кто-то скатал  в рулоны наши ковры, окропил камфарой  и
скатал,  потом  прихватил  шпагатом, ставни  закрыты от  дождя, и солнца,  и
ветра, от лета и зимы; я их не  открываю. Вся мягкая мебель в белых  чехлах.
Смешно  смотреть:  как  будто   она  затеяла   игру  в  суд  фемы.  Или  как
торжественные  похороны в какой-нибудь стране с  чужими обычаями. Пепельницы
тоже опорожнены, я вижу, не только опорожнены, но даже вымыты;  все вазы для
цветов опорожнены  и вымыты,  чтобы не воняло  гнилью... Я  все еще  сижу  в
пальто и кепке,  руки в карманах  брюк.  Пахнет пылью и мастикой для натирки
полов.  Относительно  лиц,  которые  здесь   жили  когда-то,  можно  сказать
наверняка: одно было мужского пола, другое женского. Я вижу блузки  в шкафу,
немного  дамского  белья, которое не влезло  в  чемодан  или вышло из  моды,
галстуки  по другую сторону, три  мятые мужские зимние куртки, две летние, а
внизу стоят башмаки, выстроившись  как  на поверке, некоторые  с  распялками
внутри. Почему  так  ужасны пустые башмаки?  Я беру дамскую туфлю, пеструю и
легкую, как цветок, да, я нюхаю ее. Пахнет кожей, больше ничем. Я задерживаю
дыхание, испугавшись, как взломщик,  и прислушиваюсь. Да кто придет-то? Мало
ли, могут ведь позвонить, какой-нибудь разносчик, может быть,
     218
     откуда  ему знать, что здесь уже не живут. Я прислушиваюсь, держа туфлю
в  руке;  я не хочу быть  дома. Если  не считать крапа в кухне,  из которого
всегда  капало, тишина. Как  в Помпеях. Телефон  тоже  молчит.  Я вижу:  она
вытащила штепсель из розетки. К сожалению, у меня нет спичек. Как тихо, если
не курить! Трамвай на улице, одновременно автомобильный гудок,  но здесь, за
закрытыми  ставнями,  где я, в пальто и кепке, сижу  на спинке закутанного в
белое кресла, в то  время как на улице идет дождь, здесь как  в Помпеях: все
есть  еще, только время исчезло. Как  в Помпеях: можно бродить по  комнатам,
руки в  брюки, и представлять себе,  как здесь жили когда-то, до того как их
засыпало горячей золой. И звуки тоже гулкие (потому что ковры убраны), как в
Помпеях...
     Вдруг и в самом деле звонят.
     Я не открываю...
     Господин, который носит мою фамилию, в отъезде.
     Я напрасно сижу в пальто и кепке, с незакуренной трубкой  во рту; я  не
могу представить себе, как здесь  жили, это трудней, чем в Помпеях,  хотя ее
синий  халатик еще  висит в  ванной... может быть, и  лучше, что у меня  нет
спичек;  достаточно того, что я представляю себе: как мужчина, который здесь
жил, зажигает спичку, как он держит ее  в горсти, давая огоньку разгореться,
чтобы  можно  было  поднести  его к занавеске,  первую,  вторую,  третью,  и
четвертую, и пятую, занавеска не загорается, пламени никакого, только тлеет,
мерцает, смердит, абажур тоже по-настоящему не горит, только пахнет горелым,
и  в  нем  появляется дыра  с  коричневой  кромкой,  курам на смех; надо  бы
бензину, бензину бы на занавески, чтобы  они действительно  запылали, мягкие
кресла, ковры, книги,  одежда, спичками тут ничего не  сделаешь, это  только
курам на смех.

     Я куплю себе другую одежду,  хоть  и  знаю: это не поможет,  только  на
витрине у нее другой вид. Уже  когда продавец приносит ее в кабинку, а потом
деликатно  исчезает, чтобы  я  занялся  примеркой, я  знаю,  как  все  будет
выглядеть  через три  месяца.  Но  нельзя же  ходить  голым  на  людях;  и я
заставляю себя, верчусь у передвижных зеркал, чтобы
     219
     проверить  фасон,  который мне более или  менее  понравился на витрине.
Покупаю я,  в  сущности,  лишь ради продавца, который в восторге, а сам вижу
свой затылок, изменить который нельзя; я покупаю второпях  и каждый раз одно
и то же.  Даже те минуты, когда портной с подушечкой для  булавок  у  плеча,
услужливо приседая, компетентно отмечает мелком,  насколько  я отклоняюсь от
готовой  модели,  мучительны.  Дешевая   она  или  дорогая,  английская  ли,
итальянская или отечественная  --  разницы никакой;  всегда образуются те же
складки на тех же местах, я это знаю.

     Другая жизнь?
     Я представляю себе:
     С человеком произошел несчастный случай, например,  он попал в дорожную
аварию,  у  него резаные раны на лице, опасности для жизни нет,  есть только
опасность, что он потеряет зрение. Он это знает. Он долго лежит в больнице с
повязкой на глазах. Он может  говорить.  Он может слышать: птиц  в  парке за
открытом  окном,  иногда самолеты,  затем  голоса  в комнате, ночную тишину,
дождь на рассвете. Он может ощущать запахи: яблочного пюре, цветов, гигиены.
Он может думать о чем угодно, и он думает... В одно прекрасное утро  повязку
снимают, и он видит, что видит, но молчит; он не говорит, что видит, никому,
никогда.
     Я представляю себе:
     Его жизнь отныне, когда он играет слепого, даже находясь один на один с
кем-либо, его общение с  людьми,  которые  не знают, что  он  их  видит, его
общественные возможности, его  профессиональные возможности благодаря  тому,
что он не говорит, что видит, его жизнь как игру, его  свободу в силу  некой
тайны и т.д.
     Назову его Гантенбайн.

     Я примеряю истории, как платья!

     Я сижу в сельской гостинице.
     Мне повезло, я мог  сейчас быть не только мертвецом, но  и  виновным  в
смерти одиннадцати детей, не подлежа нака-
     220
     занию, -- так вот, вместо этого я сижу в сельской гостинице и заказываю
рюмку вишневки,  а машина (это даже не моя машина,  а  Бурри) ждет  запасных
частей вон там, в гараже; я не осмеливаюсь додумать, что могло бы быть...
     Мне повезло.
     Не  знаю,  о  чем  я  думал,   когда  с  погасшей  трубкой  во   рту  и
небрежно-спокойно --  не  устало, но небрежно, -- держа,  правда, на баранке
обе руки и внимательно глядя вперед, но мыслями где-то в другом месте, вошел
в поворот, не думая о  возможности внезапного гололеда. (Может быть, я думал
о  вечере у  Бурри.)  Я  не  превышал  шестидесятикилометровой скорости, как
подтверждают свидетели, и на всем  пути  до сих пор не было гололеда, ничего
похожего па гололед. (Может быть, я думал о приглашении в Гарвард...)
     Теперь снег перестал идти.
     Я пью вишневку.
     Как всегда, когда что-то  случилось, я удивляюсь, как это  мне в голову
не  пришло, я смущен, словно действительность раскусила  меня  или поняла не
так;  окруженный  свидетелями,  я  вдруг  стою  па  деревенской площади,  и,
наклоняясь,  чтобы посоветоваться с механиком, который  подлез под машину, я
уже признал, что это я, не кто  иной, как я, чуть не задавил дюжину бернских
школьников. Я смотрю на них,  на  детей,  по-зимнему краснощеких, с флажками
пара изо  рта  на холодном воздухе: они живы. Случись это на самом деле, мне
показалось бы все в точности столь же невероятным;  я был бы тот  же, что  и
сейчас,  и  не  тот  же,  не  тот,  кого  сейчас  окружает  дюжина  бернских
школьников, они глазеют, болтают, живут, свидетели аварии такого-то числа, в
таком-то месте, счастливые происшествием, веселые, пока  не раздается звонок
из их школы... Я заказываю вторую рюмку вишневки.
     Десять часов, вторник, число такое-то...
     Вот уже час  возятся они с машиной, которая не моя; мальчишки-школьники
догадались: деформировалась  ось, прогнулся  обод, подшипник тоже, наверное,
надо  сменить.  Я  мало что в этом понимаю.  Мысль, что придется  заночевать
здесь,  меня  пугает, притом это приличная сельская гостиница. Я  все еще не
снял пальто, сижу и пытаюсь читать газету (можно и поездом поехать, чтобы не
ночевать здесь;
     221
     расписание, местное  сообщение,  висит  у  двери  в уборную), посасываю
трубку, в то время как в Алжире (я читаю) пытают...
     Это то, что происходит на самом деле.
     Когда я снова читаю, что делается в Алжире или еще  где-нибудь, и когда
я на несколько  мгновений представляю это себе, ничего другого не существует
и выдержать то, что представляешь себе, трудно. И я готов на любые действия.
Но  я  сижу  здесь,  читая  старую  газету, и  выдерживаю. Бездеятельно... Я
дожидаюсь запасных частей для машины, которая не моя.
     Уже это воспоминание:
     (в то время как в Алжире пытают.)
     холодный  и сухой снег, он  не  залеживается на  покрытии дороги,  снег
легкий  и  похожий  на пыль, взвихривается  за  каждой проезжающей  машиной,
посредине дорога  была  большей частью без снега, серая  и сухая,  и лишь по
обеим  сторонам лежал  белый покров,  покуда не проезжала  следующая машина:
достаточно  было  воздушной струи от медленного велосипеда, чтобы  взметнуть
его  и  уложить  другими  оборками.  Я почти  не  делал  обгонов.  Даже  вне
населенных  пунктов  я  редко  ехал  быстрее восьмидесяти. Это было  в черте
населенного пункта, я это видел, хотя под упрямое качание "дворника" думал о
другом, мои глаза видели  это, и нога моя убрала газ, и находчивости,  часто
уже граничившей  с  чудом, я отнюдь не утратил, когда почувствовал сперва по
баранке,  потом собственным телом, что машину заносит. Нога моя не нажала на
тормоз, а сразу же снова дала газ. Когда я почувствовал рывок, я видел слева
стайку школьников, справа витрину  деревенской  молочной с  рекламами сыра и
шоколада. Одно мгновение  я еще спокойно надеялся, что  выровняю машину, как
уже бывало, рывок был мягкий;  потом я понял:  значит, все-таки! -- и крепко
сжал трубку  зубами,  как будто от этого  что-то зависело. Продолжалось это,
так мне  казалось,  целую вечность,  меня просто крутило, хотя  я и  работал
рулем. Была какая-то издевка в том, что меня закрутило не влево,  а внезапно
вправо, как санки поперек дороги. Я уже не знал, что слева, что справа,  все
уже перепуталось. К счастью, никто в этот момент не ехал навстречу; грузовик
с тяжелым прицепом, всплывший, так сказать, в моей памяти, на
     222
     самом деле  только что прошел. Я  видел  лишь, как крутилась деревня. Я
наблюдал. Бессильно, при этом  совершенно  трезво.  Слева  витрина молочной,
справа школьники. Как карусель. Когда наконец хрястнуло,  это  было  смешно,
как запоздалое эхо, которое меня не удивило; я давно уже знал, что привычное
чудо ушло от меня. Я потерял трубку, вот и все, а машина стояла теперь задом
наперед, ее  остановил  камень обочины,  а  то я  был  бы сейчас в  витрине.
"Дворники" качались по-прежнему. Внезапно разнервничавшись и  потому  орудуя
рычагами,  как новичок за рулем, я хотел ехать дальше, но машина  не шла;  у
меня была включена третья скорость, мотор заглох, я переключился на первую и
нажал на сцепление, чтобы завести мотор. Но и так машина еле двигалась.  Она
ползла.  Наконец  я  вылез,  чтобы   осмотреть  машину.  На  кузове  никаких
повреждений. Мне стало легче; но  так  как теперь у меня было такое чувство,
что  вокруг  открылись  все  окна  деревни,  я  испытывал  стыд,  окруженный
школьниками, которые  глазели на меня -- так  я  думал, -- а глазели-то  они
только на  "порше",  который  так  весело  крутило у  них  на  глазах.  Один
мальчонка  все  приговаривал: его  закрутило, его  закрутило! Я  сожалел  об
отсутствии  трубки, и  мне  нечем  было выразить  невозмутимость; я вышел на
середину дороги и потрогал носком ботинка покрытие, чтобы показать всем, что
гололед был. Только теперь растворились окна вокруг.
     Мне  пришлось  подождать,  пока отбуксируют  машину,  я держал  руки  в
карманах брюк и спросил, словно с неба свалился, как называется деревня.
     Я нахожусь в Ленгиау, кантон Берн.
     Позднее, в гостинице, когда пил вишневку, я узнал от официантки, что на
этом повороте чего только не было, даже смертельные случаи.
     Не знаю, зачем я это рассказываю.
     Моя авария меня не интересует...

     Назову себя Гантенбайн.

     Начать вроде бы легко:
     Я вхожу, утро, я просто вхожу  в  лавку и стою. Что вам угодно? Я делаю
вид, что не понимаю швейцарского диа-
     223
     лекта. Я оглядываюсь: очки, лупы,  подзорные  трубы, очки всякого рода,
пенсне, театральные бинокли, но прежде всего очки. То, что мне угодно, лежит
в витрине на Фраумюнстерштрассе (спереди, справа) уже много недель. Впрочем,
белая барышня, которая переводит заданный  на местном диалекте вопрос о том,
что мне требуется,  сначала  на английский, затем на  литературный немецкий,
еще отнюдь не освободилась, и мне достаточно покамест кивнуть головой в знак
того,  что у меня есть терпение или  хотя  бы что я человек воспитанный.  (Я
считаю, что лучше  приступить  к своей роли на литературном немецком. У меня
всегда бывает чувство некой роли, когда я говорю на литературном немецком, и
меньше, стало быть, затруднений. Английский мой  слишком беден;  его хватает
всегда лишь  на столько, чтобы согласиться в  общем  и  целом. А французский
подходит и  того меньше; я чувствую превосходство над собой любого француза,
покуда он понимает лишь собственный свой язык.) Итак, я стою,  а барышня тем
временем занимается  дамой,  которая каждый раз, как  на нее надевают  новые
очки,  задирает голову, как  птица, заглатывающая воду, и я только  надеюсь,
что в ла