а ее стороне, это единственный свободный человек,  что выражено и в
музыке.  Кто-то  из  гостей, усвоив  доводы Лили,  соглашается с  ней, когда
слушают  это место еще раз. Потом говорят  об общих знакомых... В  три  часа
ночи, успев вздремнуть, Свобода просыпается, не зажигает света,  просыпается
как от  выстрела.  Но  кругом тихо. Словно орудует взломщик. Но  нет никого,
только Лиля и Свобода.
     -- Ты спишь?
     -- А что?
     -- Я не знаю, -- говорит он, -- я в отчаянии. Лиля молчит.
     -- Я в отчаянии, -- говорит он. -- Ты слышишь?
     Лиля молчит.
     -- Я думаю -- говорит он, -- тебе надо уйти от меня.
     -- О чем ты говоришь?
     -- Тебе надо уйти от меня.
     Сказать это  нелегко, это  знание,  которого ничем не  обоснуешь,  даже
подозрением, это  просто уверенность,  которая приходит, как взломщик. Может
быть,  он  слишком много  выпил,  да, на  этот  случай есть таблетки, но нет
таблеток,
     407
     чтобы погасить ее сияние при виде гостя; от этого он проснулся. Как  от
страшного сна.
     -- Как так уйти?
     Чувство,  что  она  носит  маску, появилось  у  него,  собственно,  уже
несколько недель назад.  Когда именно?  Что  его  присутствие заставляет  ее
носить маску, никуда не годится; это, видно, какая-то его вина; нельзя  жить
рядом с ним.
     -- Вот что, -- говорит она, -- прими-ка снотворное.
     Когда она зажигает свет, ему кажется, что это было какое-то наваждение;
он не хочет, чтобы за ним ухаживали, сам приносит себе воды и  ничего больше
не говорит; он действительно слишком много выпил.
     (Я сплю.)
     Когда и Свобода почти  засыпает, во всяком случае не  отвечает  больше,
она  говорит  в темноте, что  написала  ему  письмо, да,  в  Лондон,  но  не
отправила, завтра он может  его  прочесть,  если захочет,  а сейчас ему надо
выспаться...
     Я представляю себе:
     На следующий день  у Свободы,  замотанного служебными делами, внутренне
нет времени  думать о  сказанном в полусне, он забывает об этом, ему стыдно,
во всяком  случае письма он не требует, но Лиля не верит, что он все  забыл;
ее  безоблачная  и  совсем не  коварная  уверенность,  что он  ни о  чем  не
догадывается,  исчезла. К сожалению.  Она  чувствует себя вынужденной,  хотя
Свобода ничего не требует и слишком облегчает себе жизнь, начать разговор...
     Я представляю себе:
     Это его оплошность, что передача упомянутого  письма состоится именно в
ресторане,  в   момент,  стало   быть,  когда  они  находятся  под  эскортом
официантов,  с обеих сторон, когда  они  с  обеих сторон  на виду  у  других
посетителей,  у которых,  даже  если те  сейчас смеются  или ковыряют вилкой
омара,  есть  уши, -- его оплошность, ибо Лиля, в сущности, не хотела никуда
идти, или, может быть, это его счастье, что ее письмо ему довелось прочитать
не  в Лондоне, а  здесь, в этом  ресторане,  где  Свободу  знают;  рыба, как
всегда, превосходна, жаль, что у Лили нет аппетита, официант очень участлив,
Лиля курит, Свобода  ведь не может просто выронить из рук прибор, и  поэтому
проходит некоторое время, прежде чем он начинает,  заглядывая через тарелку,
читать
     408
     письмо, да, серьезно, но явно без особой напряженности, спокойно, он не
забывает  о салате,  он уже  знает  первую  страницу письма: примерно то  же
самое,  что  и  в   другом  письме,  которое  она  действительно  отправила,
товарищеские  чувства, пожелание  удачной  поездки,  заботы о  его  желудке,
новости.  Сердечное, в сущности, письмо.  Почему она его  не отправила? Лиля
курит, а Свобода не может оставить свою рыбу, иначе официанты будут стоять у
них над душой, в то время как он  читает: "Я очень люблю тебя, как всегда, я
хочу только, чтобы ты относился ко мне, как всегда, даже если  во мне есть и
другое чувство". Какое официанту до  этого дело? Свобода еще раз  заказывает
вино,  чтобы  услать  его  на  несколько   строчек,  чтобы  понять,  почему,
собственно,   хотя  письмо  настойчиво  это   подчеркивает,нет  причины  для
беспокойства. Уже несут  вино;  официант наливает,  другой  приходит,  чтобы
убрать и тарелку Свободы, так что письмо уже нельзя читать, заглядывая через
тарелку; тем не менее Свобода держит его в том же положении, прервав чтение,
чтобы сперва закурить сигарету, а потом уже дочитать  до конца.  Кажется, он
ждет слишком  многого. Нет причины  для беспокойства: уж  я бы сказала тебе,
если бы  между  нами  что-нибудь изменилось. На  этом письмо  обрывается,  и
официант сметает  со стола крошки. Милое, в сущности, письмо. Что на десерт?
Есть  вишни.  Но  кому принадлежит  теперь  это  письмо?  Должен  ли Свобода
спрятать его у себя или вернуть Лиле? У вишен то преимущество, что ими нужно
заниматься,  когда их  ешь,  вишни и сигарета  в  придачу,  как  тут  еще  и
говорить? Свобода, кажется,  действительно следует сказанному в письме,  нет
причины для беспокойства, Лиля  сожалеет  сейчас о том, что вообще  показала
письмо, Свобода расплачивается,  Свобода  покупает газету, которую  на улице
тоже  листает, словно ему не терпится узнать  новости, кофе в  баре, Свобода
переходит к очередным  делам,  у  Лили  облегчение, она  явно не думала, что
Свобода будет вести  себя в точности так, как она надеялась, -- вот он стоит
и потягивает  кофе:  спокойный  и  все же  не молчаливый,  не  замкнувшийся,
задумчивый,  но   не   враждебный,  не   отчужденный  от   окружающего,   не
бесстрастный, но сознающий свое превосходство и внимательный к Лиле, которая
смотрит на него во все глаза.
     409
     (Меня как не бывало.)
     Может быть, сейчас они пойдут в кино...
     (Я напрасно жду ее звонка.)
     Потом домой...
     Я представляю себе:
     Свобода, высоченный чех,  но с мягким голосом (не вкрадчивым, а мягким)
и всегда чуточку более уверенный, когда отстегнет верхнюю пуговицу воротника
и немного расслабит галстук, человек, который  никогда этого не поймет, если
ему  скажут, что  его  доброта  (она  у  него не рассудочная,  а  природная)
деспотична,  короче  говоря, Свобода  -- не знаю, почему  я, покуда  мне  не
докажут обратного, воображаю мужчину с водянисто-серыми глазами и кустистыми
белесыми  бровями,  -- итак, Свобода, сходив в  кухню и  принеся  лед, чтобы
приготовить виски для своей Лили, говорит почти шутливо, не саркастически, а
как с ребенком, который разбил оконное стекло и боязливо молчит, словно этот
урон нельзя возместить.
     -- Итак, -- говорит он, -- в чем дело? А ведь в письме все сказано.
     -- Содовая кончилась, -- говорит он.
     А  ведь  в  письме  все  сказано,  так  считает  Лиля,  которая,  чтобы
уклониться  от  его  вопроса   в  упор,  поднимается,  устанавливает   после
рассеянных поисков, что содовая действительно  кончилась, и даже записывает,
что нужно заказать содовой; Свобода стоит, в руке у него стакан, и несколько
мгновений кажется, что  его занимает почта,  но он не вскрывает ее, а только
смотрит, кто отправитель, он держит сейчас  письмо  в руке, словно собираясь
уйти в свою комнату, и пьет.
     -- Ну так рассказывай, -- говорит он. Чего он хочет? Что с ним?
     -- Ты написала мне, -- говорит он, -- что в тебе есть другое чувство...
     Пауза.
     -- Я очень люблю одного человека, -- говорит она. Пауза.
     Лицо  у нее не самозабвенно-восторженное,  только чужое, голос при этом
спокойно-трезвый.  Очень  люблю. Ее лицо это  удостоверяет. Очень люблю. Эти
простые слова
     410
     соответствуют истине; поэтому прибавить  нечего.  Почему он кладет свою
почту на стол? Проходит несколько мгновений, и Свобода, набивая свою трубку,
по  отзвуку,  так  сказать, который в нем не утих, постепенно понимает,  что
безобидность ее слов -- это не  коварно-щадящее преуменьшение серьезности, а
подобающее  обозначение  факта,  серьезность  которого  не допускает никакой
патетики.  Свобода,  все  еще  набивая  трубку,  бросает  на  нее  взгляд  с
блеснувшей на  миг надеждой, что он просто что-то второпях недопонял; только
отчужденность ее лица опровергает  скоротечную  его надежду. Очень люблю. На
том и остается. Очень люблю. Отзвук не замирает, когда Свобода наконец зажег
трубку, а потом  курит; его  голос тоже остается  спокойно трезвым, когда он
спрашивает:
     -- Кто это? Пауза.
     -- Не хочешь сказать?
     -- Конечно, -- говорит она  с  ноткой упрямства, но выжидая.  Разве  он
этого не знает?  Она оттягивает  прямой ответ, словно предпочитая,  чтобы он
сам  угадал, тогда ей осталось  бы  только  кивнуть  головой.  Почему он  не
помогает? Свобода ждет, строя  догадки, которые кажутся  ему сумасшедшими, и
поначалу рад, когда она наконец говорит:
     -- Ты его не знаешь.
     Он пьет.
     Ей довольно-таки трудно...
     Он ищет спички, поскольку его трубка не раскуривается, затем ершик  для
трубки;   Свободе   надо  сейчас  занять   свои  руки,  чтобы  вернуться   к
невозмутимому,   шутливо-ободряющему   тону,   чтобы  суметь   непринужденно
спросить:
     -- Как его фамилия? Пауза.
     -- Эндерлин.
     Благодарная за то, что он не повторяет эту фамилию, а молчит, и с таким
выражением лица, словно сказать  больше нечего, она поднимается, в то  время
как  Свобода все  еще чистит трубку... После  того как фамилия  названа, нет
надобности говорить, где и когда встретила меня Лиля; Свобода  вспоминает  о
нашем несостоявшемся свидании в баре,  не состоявшемся из-за  него; Свобода,
может быть, сожалеет
     411
     сейчас, что  никогда не  видел в  лицо человека,  которого  Лиля  очень
любит. Я ждал Свободу. Когда, кстати, это было?  Он считает.  Когда он был в
Лондоне? Знать  число важно, так ему кажется. В начале марта? У него,  в  то
время как он глядит на ковер, открываются  глаза, ему становится  понятна ее
жизнерадостность  после  марта.  Так вот что  делало  его  таким  счастливым
последнее время? Лиля не угадывает его чешских мыслей, и уже час ночи,  и во
избежание его неуместных вопросов она говорит, хотя ее и не спрашивают:
     -- Он поедет в Америку, он получил приглашение в Гарвард, он доцент.
     Что он еще хочет узнать?
     ...  --  Он  ответственный  редактор журнала,  как ты знаешь... Свобода
молчит.
     -- Ну вот, -- говорит она, -- что еще ты хочешь узнать?
     Она говорит так,  словно  он забросал, засыпал, замучил  ее  вопросами;
выражение ее  лица раздражает его, но  некоторое время Свобода, с трубкой  в
кулаке, слушает, пока Лиля не умолкает, никак не ожидая после всего, что она
рассказала о моей академической карьере, его непоследовательного вопроса:
     -- Вы уже спали вместе? Пауза.
     -- Ты молчишь? -- говорит он. -- Значит, да. . - Да. Оба спокойны.
     -- Да, -- говорит она, -- а что?
     -- Да,  --  говорит  он, чтобы услыхать, как спокоен его голос, но ему,
собственно,  невдомек,  что  можно  тут  сказать  этим  голосом,  и  Свобода
умолкает, садясь. Боль ощущается еще почти как физическое наслаждение. Когда
Лиля, которую  ищут его глаза, опускает взгляд, она делает это  не от стыда,
разумеется, а как оскорбленная, оскорбленная Свободой, который силой добился
от нее этого унижения, и что она его, Свободу, как  сказано в  письме, очень
любит,  в  этот  момент  неправда. Свобода  еще не  делает  ей одолжения, не
обижает  ее;  он  еще  сидит,  руки  в  карманах  брюк, замкнувшись,  но  не
изменившись  в лице;  он еще  не срывается, чтобы заявить о  каком-то праве,
пусть всего-навсего праве на
     412
     откровенность.  У него есть  еще сила признать  правду жизни. Долго  ли
будет  у   него  эта  сила?  Но  что-то  Свобода  все-таки  должен  сказать.
Что-нибудь. Например:
     -- Сколько ему лет? Лиля устала.
     --  Не спрашивай  меня сейчас, -- говорит она.  -- Это все, Своб, что я
могу тебе сказать.
     -- Что ты его очень любишь.
     К  сожалению,  время  не  останавливается;  к   сожалению,  занавес  не
опускается,  когда  Свобода, теперь  упершись локтями в  колени, со стаканом
тепловатого виски  в обеих руках, молча сохраняет  достоинство проигравшего,
хотя бы лишь потому, что ему пока ничего не приходит в  голову. Даже вопрос,
как быть  дальше, еще  преждевременен;  он  знает  только,  что  этот вопрос
встанет...  Знает вообще.  О да. Но  он ничего не чувствует, только  ощущает
вкус  выдохшегося, разбавленного растаявшим льдом виски, которое  он, словно
собираясь полоскать горло, задерживает во рту.
     -- Своб, -- говорит она, -- я с ног валюсь от усталости.
     Если  бы  он,  Своб,  так  не  сидел,   Лиля   могла  бы   сейчас  быть
по-товарищески  ласковой;  это  он  виноват, что она остается  ледяной.  Она
опорожняет пепельницы.  Он  видит, что-то  случилось,  что-то такое, что все
перевернуло  вверх дном: она  не только  опорожняет пепельницы,  но и вообще
убирает квартиру,  Лиля в  роли домашней  хозяйки, она  берет  его куртку  и
вешает  на плечики.  Это  пугает  его.  Этого Лиля  никогда  не делала.  Это
показывает степень ее смятения; она, кажется, уже не знает, что принято в их
браке  и  что  нет.  Неужели она  ушла  уже так далеко? Он наблюдает  за  ее
действиями, упершись локтями в колени.
     -- Я  сказала тебе, -- говорит она, -- что звонили из гаража. По поводу
страховки.
     -- Да, ты сказала.
     -- По  поводу счета, -- говорит она.  -- Счет надо  послать в страховую
контору... Свобода молчит.
     -- Не забыть бы нам, -- говорит она.
     -- Что?
     Лиля вспоминает  сейчас обо  всем,  даже  о дне рождения  его  отца,  о
посетителях, которые должны явиться, о посылке,
     413
     которая все еще лежала в таможне, Лиля получит ее, завтра ей, Лиле, все
равно  нужно  в город, полным-полно срочных дел, Лиля  вспоминает о  них, и,
если  бы сейчас не  было за полночь,  она  сейчас  бы еще  позвонила  насчет
холодильника, но  завтра  Лиле  все  равно  нужно  в  город,  фисташки  тоже
кончились,  в  пятницу придут Хинрихзены, в воскресенье малеровский концерт,
Лиля заедет за билетами, она вспоминает  сейчас действительно обо  всем,  не
только о таинственной посылке, все еще лежащей в таможне, и  о  дне рождении
его отца, а даже о налоге  на собак... Жизнь продолжается -- в  то время как
Свобода молчит.
     Свобода у окна...
     Свобода размышляет, когда он мог  бы это заметить.  Зачем? Конечно,  он
мог бы это заметить. В  любой день! Просто забавно, сколь многое ты замечал,
начиная с того, что Лиля, когда он  вернулся из Лондона, была явно красивей,
моложе; затем этот непомерный подарок к его дню рождения; еще  раньше  конец
ее  мигрени,  ее воодушевление,  ее сияющий задор,  особенно в компании,  ее
инициатива,  ее цвет лица. Все  это Свобода  замечал. Как  чудо. Ее письмо в
Лондон, то, другое, которое она действительно отправила: короткое письмо, но
любовное. И ведь ни слова  об опере. Ее  беглое упоминание  о том  человеке,
который  не  встретился  с   уехавшим  Свободой:  без  комментариев.   Затем
исчезнувшее  у  нее  любопытство  к  письмам,  ее  небрежность  в  отношении
собственной семьи, явный  интерес к новому журналу и ни звука о том, что она
думает об этом журнале. Ее потребность упоминать, кого она вообще встречала.
Ее новая  прическа. Ее  колебания  при любых  общих планах. Ее безразличие к
тому, с  кем в свою очередь встречался Свобода, зато ее сестринская  радость
по  поводу его деловых успехов. Однажды он застал ее за изучением расписания
международных авиалиний.  Ее нервная пунктуальность в определенные дни.  Все
это  вспоминается  теперь  Свободе,  вдобавок  какие-то шуточки,  фривольные
замечания о  мужчинах  и  женщинах,  вдобавок  ее  восхищение  одним  смелым
фильмом,  особенно сценой, где жена в  момент, когда  ее целует  муж, гладит
ногой  другого;  вообще ее  юмор,  связанный с  некой  скрытой  тревогой  за
Свободу, когда тот молча о чем-то думал; вдобавок ее сочувствие в зоопарке к
жи-
     414
     вотным, живущим в  неволе,  ее замечание о лебедях, которые всегда  так
чинно  плавают вместе,  и так  далее... Не  ее  вина,  что Свобода ничего не
понял; она не таила  своей жизнерадостности; это его вина, что он относил ее
хорошее настроение  к своей персоне или считал  чудом,  и, кстати,  это была
счастливая пора и для него, да, как раз после Лондона.
     -- Слушай, -- говорит она, -- я иду спать.
     Почему он качает головой?
     Эндерлин!..
     Он все еще не произносит  этого имени. Смешно, как  какое-то имя  вдруг
выскакивает из  ряда всех прочих  имен и вонзается  в тебя. А ведь и у  меня
тоже могло быть другое имя.
     -- Не понимаю, -- говорит она, -- почему ты смеешься.
     Чтобы не делать из этого трагедии.
     Свобода,  так  я  полагаю, принадлежит к тем мужчинам, которых женщины,
когда  им требуются ласкательные  имена,  преимущественно называют медведем.
Других ласкательных имен, взятых из животного царства, Свобода, в  сущности,
не  получал:  женщины  самого разного  толка  называли  его своим  медведем,
независимо  друг  от друга. В этом, наверно,  что-то есть.  Подразумевается,
вероятно, милое нахальство, но также  и сила, и медлительность, и грузность,
и  ласковая игривость,  и  коварная  потешность  этого  зверя  с  маленькими
глазками, который может вдруг стать очень жестоким и злобным, на него нельзя
положиться, вот он  трогательный  попрошайка, неуклюже  выклянчивающий кусок
сахару,   косматое   олицетворение  безобидности,  он   вызывает  жалость  и
восхищение, и вдруг, без какой-либо видимой причины для такой  перемены, это
лютый зверь, для него нет  преград, никаким сахаром его уже не  утихомиришь,
он не понимает игры, и ему ничто не помешает разорвать на куски свою жертву,
--  Лиля  боится его... На  следующее утро, отрезвев  после  своего безумия,
которое  за  одну  ночь (пока не  запели птицы и  не засветило  солнце)  все
разнесло на куски  лавиной  слов, отрезвев и, к стыду своему,  сам толком не
зная, что он наговорил, на следующий день он попросит прощения, убрав когти,
о да. Он превратится опять в трогательного попрошайку. Но Лиля
     415
     знает:  он опять  разойдется,  и  его извинениям грош цена; хоть  умри,
острыми своими  словами он все растерзает снова  и снова.... Еще до этого не
дошло дело.
     -- Да, -- говорит он, -- иди спать. Еще он довольно трезв.
     -- Да, -- говорит он, -- спокойной ночи. И прихлебывает виски.
     --  Теперь я  понимаю, -- говорит  он, -- теперь я  понимаю, почему  ты
тогда позвонила мне в Лондон. При чем тут это?
     -- Он хорош собой, -- улыбается он, -- этот Эндерлин?
     На  такой вопрос  Лиля, конечно, не может ответить.  Этот  Эндерлин!  в
таком тоне нельзя говорить обо мне, и Свобода тоже чувствует это.
     Он пьет.
     Почему, ну почему сейчас не опускается занавес?
     Известно же, что будет дальше...
     -  Около пяти часов утра (я  сплю) дело  доходит до того, что в  камине
внезапно разбивается вдребезги стакан из-под виски.  Почему? Не потому,  что
он не понимает, что Лиле приятно обнимать другого мужчину, а потому, что
     она не понимает. Чего? Она не понимает, что тут  понимать. Может  быть,
Лиле  надо  бы   поставить  себя   на   место   Свободы,  который  совершает
несправедливость  каждым  вырывающимся у  него  словом?  Она  позволила  ему
говорить сколько угодно, она не возражала. Почему же он  вдруг швыряет  в ее
щадящее молчание стакан? Лиля  действительно  не знает, чего  он хочет. А он
знает?
     -- Прости! -- говорит он. За окнами светает...
     А ведь при этом -- Свобода вспоминает словно бы о потерянной невинности
-- он сам знал,  что говорить не о чем. С девяти часов  вечера,  когда он  в
ресторане,  под эскортом  официантов, прочел  ее  дружеское письмо, до  двух
часов  ночи он руководствовался  тем, что  Лиле теперь  не  интересны ни его
чувства и мысли  принципиального характера,  ни  даже его  планы, а  уж  его
великодушие и вовсе. С этого  и началось, кажется,  с его великодушия. Не то
чтобы Лиля  начала вдруг  зевать;  при этом  она  с полуночи еле держится на
ногах от усталости. Не думаю даже, чт