гда
выяснилось, что я знаю Берлин. Чем оживленнее шла теперь  беседа, оживленнее
оттого, что он перешел на свойственную  ему интонацию, тем нетерпеливее ждал
я момента, когда он возьмется за свой рюкзак. Мой совет, как ему лучше всего
спуститься к Мадуляйну, оказался излишним. Переноче-
     250
     вал он  в кешской хижине, которую хвалил так,  как будто я построил ее.
Много  офицеров,  да,  очень  славные  ребята.  Его  вопрос, проходим ли  мы
альпинистскую  подготовку,  я  пропустил  мимо ушей. Сомнений в  том, что он
сумеет прийти к четырем часам  в Мадуляйн, у меня не  было. Однако  он  стал
укладывать  свой  рюкзак,  не  преминув  оставить мне яблоко. Я был  немного
сконфужен. Яблоко здесь, наверху, это  что-то значило. Тем временем он надел
свой рюкзак, и я уже не ожидал такого, мы уже пожали друг другу руки,  когда
на  него  вдруг  напала  та  откровенность, дословное  выражение  которой  я
позабыл. Рейх -- этого  мне было достаточно;  смысл был  ясен.  Я ничего  не
сказал  по этому  поводу, но и другого  ничего не  сказал, я стоял и молчал,
держа  руки  в карманах трубчатых своих  штанов защитного  цвета,  которые я
ненавидел,  глядя на страну,  которая скоро, как  он считал,  тоже  войдет в
рейх. Что я видел:  скалы,  черноватые, местами багровые, снег на полуденном
свету и гальку, серую гальку  на склонах; затем луга, без  дерев, каменистые
ручьи,  сверкающие  на  солнце,  выгоны,  скот,  похожий издали  на букашек,
лесистую долину  и тени облаков; черных галок  вблизи. Лишь  через некоторое
время,  после  того  как он спрятал  и  свою лейку, приветливо  кивнул  мне,
пожелал еще раз счастливой службы и наконец  исчез за скалой,  я подосадовал
на  то,  что  не  дал  ему  по  физиономии,  и  заинтересовался  его особыми
приметами; я вышел теперь на плоский выступ, но слишком поздно: я увидел его
снова, только  когда  он обогнул  гребень, он находился теперь  на  тридцать
метров ниже, чем я,  так что  мне оставалось  лишь глядеть  на  его  зеленую
фетровую  шляпу. Он поскользнулся,  но  удержался на  ногах;  потом  он стал
спускаться  осторожнее.  Я  окликнул  его, чтобы он еще раз показал мне свое
лицо, но  он не  услышал. Я хотел самым вежливым образом предостеречь его от
камнепада. То и дело скатывались вниз камни, но ему это не мешало: он-то был
наверху.  Чем  больше я отказывался  возмущаться его словами,  тем безмернее
возмущался я теперь  тем,  как  лазил  по горам  этот  болван. Вот  и  опять
покатились камни! Я свистнул в два пальца; вероятно, он принял это  за свист
сурка, который тоже скоро войдет  в гитлеровский рейх, и  оглянулся. Я стоял
на выступающей  скале,  пока  он  не  дошел  до  кешской  расселины,  черный
человечек среди снегов; веро-
     251
     ятно, он снова делал снимки, во всяком случае он долго ковылял то туда,
то сюда. Я поднял свой китель, внезапно решив спуститься, чтобы его догнать.
Зачем? Я остался на вершине. Все-таки я следил за ним, пока он был на снегу,
и потом, когда он шел по гальке склона, а потом, на альпийском лугу, он стал
невидим благодаря своей непромокаемой куртке, и  я  прекратил  бессмысленную
слежку.
     Затем я спал...
     Когда  я  проснулся, видимо  от холода, я испугался  мелькнувшей у меня
мысли: я  столкнул этого  человека со скалы. Я знал:  я этого не сделал.  Но
почему,  собственно?  Мне  это и не приснилось вовсе, я только  проснулся  с
отчетливой  мыслью: толчка ладонью, когда  он нагнулся над рюкзаком, было бы
достаточно.
     Теперь я ел его яблоко.
     Конечно, я рад, что не сделал этого. Это было бы убийство. Я никогда ни
с  кем об  этом не говорил, никогда, даже с глазу на глаз, хотя я этого и не
сделал...   Я  видел:  кругом  ни  души.  Несколько  черных  галок.  Никаких
свидетелей.  Никого. Ветер и никаких ушей. Вечером в Самадене  я стал  бы на
поверке в задней шеренге, голову направо,  равнение,  руки по  швам, смирно,
навытяжку,  потом бы я  пил пиво.  По моему виду,  думаю,  ни  о чем  бы  не
догадались. С тех пор я беседовал со многими убийцами то в вагоне-ресторане,
то во время антракта на  концерте, то еще где-нибудь, ни о чем по их виду не
догадаешься... Когда я съел яблоко, я вышел еще раз на плоский выступ, чтобы
посмотреть, куда  бы  он свалился. Снежный надув,  сверкающий настом, дальше
ничего.  Галки, черные,  бесшумно парили  над отдаленным ледником, черные  и
близкие. Северная стенка, ну да, довольно отвесная. Я поглядел на часы: пора
спускаться. Я собрал свой  грубошерстный китель,  ремень, ледоруб. Снег  был
теперь довольно  рыхлый, и, признаюсь, у меня тоже один раз скатился камень.
Когда  я  дошел  до кешской  расселины,  я,  собственно, уже  забыл об  этом
человеке. Мало  того,  что  временами все  мое внимание  поглощал  спуск  по
рыхлому  снегу, вряд ли нужно говорить,  что  и у меня были  вполне реальные
заботы,  думать о  которых имело,  пожалуй, больше  смысла,  взять  хотя  бы
мерзавца  фельдфебеля,  опять  уже собиравшегося отрядить  меня  в караул, а
главное -- мою специальность, оставленную те-
     252
     перь дома, ведь  по  специальности я  был не солдат. В  послеполуденной
кешской расселине, глядя на путаницу его следов, я не вспомнил подлинных его
слов там наверху, где теперь стоял в одиночестве белый  геодезический крест,
я вспомнил только, что можно было сделать  что-то, чего я не  сделал. И  тем
самым, так следовало бы думать, с этим было покончено; именно  потому, что я
этого не сделал. Но меня интересовало, куда бы он предположительно свалился.
Так  просто. Я заковылял вниз, хотя здесь был небольшой ледник, на  север от
пика Кеш. Недалеко; только посмотреть; лишь несколько шагов. Снег  был здесь
такой рыхлый, что я провалился  по колено; я  вспотел. Лыжи бы. Я  знал этот
спуск через ледник. Без походного снаряжения, без карабина на спине это было
бы, наверно,  одно удовольствие. Направо в Сертиг,  налево  в Бергюн.  Итак,
ковыляя,  я далеко не ушел; да и пора было мне возвращаться. Три часа! В это
время  он  шагал  уже  далеко внизу  по  долине, откуда  открывался  вид  на
Мадуляйн,  по другую сторону водораздела; если он шагал  так же молодцевато,
как говорил, он должен был дойти уже до первых сосен. А я здесь тем временем
утопал по колено в  снегу! И все-таки я стоял теперь  примерно под той самой
стенкой,  и, поскольку не знал,  каково бы мне было глядеть на раздробленный
череп, я  деловито прикидывал, упал ли бы  он действительно на этот откос. Я
вскарабкался на несколько метров  выше, чтобы лучше рассмотреть стенку, да и
чтоб легче было стоять;  трещина подо мной меня  испугала.  Я тяжело  дышал.
Может  быть, он повис  бы  на скалах, на  снег упала бы только его лейка,  а
может  быть,  и  нет.  Стенки,  если  приглядеться  с  близкого  расстояния,
собственно, не  было; возможно, он остался бы в кулуаре  повыше. Я  не знал,
почему меня заботило то, что не произошло. Здесь, где не было ветра,  как на
вершине, стояла мертвая тишина, только тихо  постукивала капель, потому  что
теперь, во второй половине дня, кулуар прогревало солнце. Было жарко, и я не
в  первый   раз  проклинал  непрактичный   китель  нашей   армии.   Скала  в
послеполуденном теперь освещении  была  как янтарь, небо над ней фиолетовое,
ледничок на его фоне голубоватый -- трещины по крайней мере, снег был скорее
как  молоко, только глубокие мои следы в нем  казались стекольно-синими. Все
неподвижно. Только галки, черные, парили далеко вверху.
     253
     Геодезического креста  отсюда не было  видно.  Я пошел  назад к кешской
расселине. Моя надежда, что  кое-где можно будет съезжать, как на  салазках,
не  оправдалась;  я делал  такие  попытки снова и снова, но снег был слишком
вязкий. Я шел по его следу до конца снежного поля,  но  и на сланцевом щебне
следы его тоже можно было еще узнать, и от  скольжения, и другие, вдавленные
как штемпеля, я видел, что у него первоклассные горные ботинки, лишь на лугу
я потерял его след навсегда.
     Больше ничего не было.
     Вечером в Самадене,  на поверке, я стал в задний ряд, но  впустую; меня
отправили  в  караул, и выпить пива  не  удалось, поспать тоже,  у  меня был
адский  солнечный  ожог,  жар. Хотя я  постепенно пришел  к  убеждению,  что
человек с Кеша не был безобидным  туристом,  я  никому  ничего не рассказал.
Пост  мой  был  на  деревенской  площади, так  что  ничего  другого  мне  не
оставалось, как смотреть, держа на  плече карабин, смотреть, не покажется ли
зеленая  фетровая  шляпа  на  деревенской  площади.  Моя   беллетристическая
надежда, конечно, не сбылась. Я караулил попусту, делая десять шагов в  одну
сторону, десять в  другую. Тогда,  в 1942-м, туристов, собственно, вообще не
было. Я бы узнал его, но он-то как раз и не проходил через Самаден...
     Значит, покончим с этим!
     С чем?
     В  последующие  годы, как известно, произошло многое. На самом  деле. Я
никогда больше об этом не думал, не было времени на пустяки, видит Бог, а уж
тем более  на  химеры, на  выдуманные убийства,  когда, как я вскоре  узнал,
каждый день хватало других. Итак, я никогда больше не думал об этом и никому
не рассказывал  о том  лазоревом  воскресенье на  пике Кеш. И на  пик  Кеш я
никогда больше не  ходил. Тем не  менее, как  оказалось потом,  я  этого  не
забыл, хотя  многое,  что  я действительно  сделал, забыл действительно. Это
любопытно.  Похоже, что легче  всего выпадает у нас  из памяти действительно
сделанное;  только  мир, поскольку  он  ничего ведь не знает  о не сделанном
мною, предпочитает вспоминать мои дела, которые, в сущности, наводят на меня
только скуку. Соблазн раздуть несколько своих поступков в  сторону добра или
зла идет от этой скуки. Не могу больше слышать, что я сделал то-то и то-то,
     254
     к своему  позору или к своей чести. Лишь как незабываемое будущее, даже
если я переношу его  в прошлое в  виде вымысла, в виде  химеры, моя жизнь не
наводит на меня скуку -- в виде химеры:  столкни я этого человека на Кеше за
снежный надув...
     Я этого не сделал.
     Казнить меня не станут.
     Значит, покончим с этим!
     Лишь много позднее, читая как-то газету, я вдруг снова подумал об этом.
Я  прочел  среди прочего, что близ Клостерса,  Граубюнден, немцы  собирались
устроить  концентрационный лагерь; планы были  готовы, и можно предположить,
что такие планы были составлены  не  без основательного  изучения местности.
Кто разведывал местность близ  Клостерса? Может быть, тот человек, который в
то  воскресенье  сорок  второго совершил  также  экскурсию на пик Кеш, чтобы
полюбоваться видом, и которого я не столкнул за снежный надув...
     Я этого не знаю.
     Я никогда не узнаю, кто он был.
     Другой раз мне  пришлось вспомнить  об этом, когда Бурри, тогда молодой
врач,  вернулся из Греции, где он работал в Международном  Красном Кресте, и
когда он  рассказал нам, чего он там только не  видел,  среди  прочего:  как
голодного греческого ребенка, который в центре Афин пытается стащить буханку
хлеба с грузовика вермахта,  хватает и расстреливает  посреди улицы немецкий
солдат. Я  это знаю.  Я спросил только, как  же выглядел тот особый солдат в
Афинах, спросил, словно я мог бы его опознать...
     Мы болтали,  как обычно болтают  на  вершине горы, по-товарищески,  так
сказать,  двое  мужчин,  отрезанных  от  всего  мира огромным пространством,
по-товарищески немногословно.  Непрерывный  на  вершине ветер  не  позволяет
говорить длинными фразами. Без  светских церемоний, понятно, рукопожатие, но
без  того,  чтобы  представляться друг  другу.  Оба достигли  вершины, этого
достаточно, у обоих один и тот же обзор. Было рукопожатие или не было, я уже
и этого не помню наверняка; возможно, мои руки оставались в карманах штанов.
Потом я съел его яблоко, больше ничего, взглянул вниз за снежный надув. Чего
я не сделал, я помню наверняка. Может быть, он был славный малый,
     255
     даже отличный малый, я говорю себе  это снова и  снова, чтобы  снять  с
себя тяжесть от того, что не сделал этого.  Может  быть, я даже встречал его
потом, не зная того, после войны,  иначе одетым и при таких обстоятельствах,
что при всем желании нельзя  друг друга  узнать, и он  один из многих людей,
которых я  ценю, которых бы не хотел потерять. Я  лишь иногда становлюсь так
неуверен. Вдруг. А уже двадцать лет прошло. Я знаю, это смешно. Не  забывать
поступка,  которого ты не совершил, это смешно. Я ведь никому  об этом и  не
рассказываю. А иногда я начисто его забываю...
     Только его голос стоит у меня в ушах.
     Я выпиваю до дна.
     Пора расплачиваться.
     -- Да, -- говорю я, -- эти русские!
     Мой  бармен  тоже, я вижу, думал тем временем о другом... Его история о
русском  руднике, сцепленная с моей историей, которая  не состоялась, побоку
это.
     -- Господин доктор, -- спрашивает он, -- еще стакан виски?
     --  Скажите, -- спрашиваю я, в то время как он опорожняет  пепельницу и
вытирает  тряпкой  цинк,  который  я  явно  запачкал   пеплом,  --  вы  были
когда-нибудь на пике Кеш?
     -- Нет, -- говорит он, -- вы уже один раз спрашивали.
     Я  слишком  много  выпил... Дама,  которая  тем временем  вошла и своим
ищущим взглядом напоминает мне,  что я уже полтора часа кого-то жду, -- она,
я понимаю, супруга этого кого-то, который, к сожалению, вынужден был уехать,
и  пришла извиниться  за него,  и я слезаю со своего табурета, чтобы снять с
нее  мокрое  пальто.  Чтобы  быть  вежливым.  Чтобы  доказать, что я прощаю.
Разумеется. Просить прощения, собственно, должен был  я; я совсем забыл, что
жду. Чтобы быть вежливым:
     -- Выпьете что-нибудь?
     Я уже несколько смущен, смущен потому, что ее мужа, который находится в
Лондоне, в то время как  я должен был его  ждать, я еще  ни разу не видел, а
вместо этого вижу его супругу.
     --  Все  еще  идет  дождь? --  спрашиваю  я.  Собственно,  я  собирался
расплатиться.
     --  Но я не хочу  вас задерживать! -- говорит она, садясь  на табурет у
стойки. -- Право, не хочу вас задерживать...
     256
     -- Что вы будете пить? -- спрашиваю я.
     -- Ну, знаете, -- говорит она, -- такой ливень!
     Сперва она должна поправить  прическу, и, явно  видя, что я уже слишком
много  выпил, она заказывает стакан лимонада. О чем теперь говорить? Я сразу
принимаю  ее за  актрису, не знаю почему.  Я вижу эту женщину в  первый раз,
вероятно, и  в последний.  Чтобы не быть невежливым, я  не  спрашиваю  о  ее
профессии;  может быть,  она даже  известная актриса, и  мой  вопрос был  бы
просто обидным. И  вот я грызу сухарики,  не  переставая  тянуться  за  ними
налево и направо, и слушаю, почему Свободе, ее мужу, пришлось уехать, подаю,
когда нужно, зажигалку и еще раз прощаю без слов, выражением лица. Она курит
несколько торопливо, когда говорит о своем муже. Ее волосы, мокрые от дождя,
блестят  чернотой.  Я полон решимости не влюбляться.  Глаза  у нее  синие  и
большие. Иногда я  должен что-то  сказать, чтобы не показаться смущенным или
тупым. Моя неуверенность относительно того, должен ли  я считать ее актрисой
или  не  должен, все  больше  смущает  меня, а она  теперь, не знаю  почему,
говорит  о  Перу. Я  спрашиваю себя,  какую роль  дал бы я этой женщине. Мое
внимательное  молчание  явно вызывает  у нее чувство,  что ее  понимают;  во
всяком  случае,  она  тоже  немного  смущается.  Она  не  хочет  задерживать
незнакомого  господина. Я расспрашиваю о Перу, но она в  самом деле не хочет
задерживать незнакомого господина,  она  пришла, чтобы извиниться за  своего
Свободу, и потихоньку собирается расплатиться, чего я,  однако, не допускаю.
Прошу вас! -- говорю я,  и, поскольку Пепе, бармен,  играет теперь глухого и
держится  на  заднем  плане,  до расплаты  дело  не  доходит,  и  нам  нужно
продолжать болтать. О чем? Я расспрашиваю о ее муже, которого мне полагалось
бы знать. Ее муж, как уже было  сказано, находится в Лондоне. Теперь я,  как
по тревоге, вдруг  очень  трезв; только незнакомый господин, которого она не
хочет задерживать, по-прежнему пьян, не вдребезги, так, что я все же отличаю
себя от него. Перу, говорит он, -- это страна его надежды!  Я нахожу чепухой
то, что он там мелет, а  она слушает, широко раскрыв глаза, ей это, кажется,
нравится, и  вот, стало быть, идет болтовня о Перу, которого  я не знаю. Она
объездила  Перу со своим  супругом. Я должен  кое в  чем признаться себе,  а
именно, что редко встречается жен-
     257
     щина, разговор с  которой мне интересен, если она меня хоть  в какой-то
мере не  интересует как женщина. Отсюда  мой внимательный взгляд па  ее рот.
Когда  я случайно слышу, что она хранит  верность, я не знаю, почему она это
сказала: я не слушал. Лицо у нее, когда она  говорит, живое и красивое, и  я
рассматриваю  ее  молча  (в  то  время  как  незнакомый  господин  говорит),
улыбаясь, отчего она краснеет, отбрасывает волосы назад, усиленно стряхивает
с сигареты пепел, которого почти нет, делает вид,  будто пытается  разобрать
рекламную надпись над  стойкой:  "Johnny Walker, highest awards1, --  щурясь
при этом, поскольку ее же дым окутывает ей  лицо. -- Guaranteed same guality
throughout the world"2. Лицо ее и сбоку очень  достойно внимания, рука у нее
не чужая; даже в ее волосах,  в  этом самом  странном человеческом веществе,
нет ничего отчуждающего... Она глядит на свои крошечные часы.
     -- О, -- говорит она, -- уже три часа!
     Но у меня есть время.
     У нее тоже, собственно, есть время.
     -- Может быть, все-таки выпьете  виски?  --  спрашиваю я, и,  поскольку
Пепе, как всякий бармен,  хороший психолог, он уже достал чистый стакан, так
что мне остается только сказать: -- Значит, два.
     Я спрашиваю себя, что дальше...
     Три  часа  дня  --  это  ужасный час,  час  без покатостей,  плоский  и
бесперспективный, я вспоминаю далекое время детства, когда я лежал больной и
было  три часа дня, книжки с картинками, яблочное  пюре, вечность...  Только
чтобы  что-то сказать,  я спрашиваю,  есть  ли у  нее  дети,  до  чего  мне,
собственно, нет дела. Мы смотрим, как орудует бармен: лед, виски, содовая...
Незнакомый господин, когда он позднее (приблизительно в 15.30) дотрагивается
до ее голой руки, смущается не  перед  ней, а передо мной. Она не смотрит на
меня, как я ожидал было, с насмешливым видом: сударь мой, что это значит?  И
не отнимает своей теплой руки,  и, поскольку она молчит, ничего не остается,
как выдержать до конца  жест незнакомого  господина. Я искренне огорчен, что
не испытываю при  этом никаких чувств. Больше  того, я  в  замешательстве. И
когда незнакомый господин убирает
     1 Джонни Уокер, высшие призы (англ.).
     2 Гарантируется одно и то же качество во всем мире (англ.).
     258
     наконец свою руку,  поскольку она нужна мне, чтобы взять стакан  виски,
пока оно не стало теплым, она уже, думаю, заметила тайное мое замешательство
и неверно его поняла. Во всяком  случае теперь, тоже беря стакан, она делает
слишком глубокий вдох, как будто с  ней что-то случилось, и смахивает волосы
со лба, она смотрит на  меня -- на меня! -- своими большими синими  глазами,
не видя, что мне хотелось бы побыть одному. Мы курим, на  улице все еще идет
дождь, мы курим.  Я чувствую,  сейчас  я  впадаю  как  раз в ту  меланхолию,
которая так идет мужчинам, которая делает их неотразимыми. Не помогает и то,
что я внимательно наблюдаю за незнакомым господином. Как и следовало ожидать
(я знаю его!), он говорит теперь  с шутливой искренностью, интимнее, чем это
соответствовало бы  моему настроению,  напрямик о вопросах жизненно  важных.
Должна ли женщина, у которой есть профессия, иметь ребенка? Что понимать под
браком?  Игру эту я вижу  насквозь. Произносить  слова, прежде чем они будут
обозначать что-то  лично-историческое, только это и требуется, слова, такие,
как любовь, мужчина и женщина,  пол,  дружба, постель и профессия, верность,
ревность,  тип и конкретное лицо  и так далее и  так далее.  И по