но, красива; я читаю это по лицам за соседним столом. Можно
ли ей закурить, спрашивает она, а потом я снова беседую с молодой парой, чье
будущее так определенно. Она почти ничего не ест. Она покидает нас перед
     463
     десертом, заставляя нас опять кивать  головами, забывает,  однако, свою
сумку;  молодой  супруг  подает  ей  ее,  джентльмен.  Ее  зубы,  когда  она
улыбается, ее затылок, ее походка, когда она идет через зал, чистя яблоко, я
гляжу ей вслед...
     Такой могла бы быть Лиля.
     (Лиля со стороны.)
     Мужчины в баре, когда  она входит,  втягивают животы,  чтобы пропустить
ее,  почти  не задев,  и, поскольку  красные  табуретки все  уже  заняты,  я
поднимаюсь.  Не обращаясь к ней. И она садится,  не кивнув мне. Я понимаю ее
презрение к мужчинам и иду на палубу, чтобы осмотреть ночь.
     Гибралтар.
     Мы несколько часов стоим на  якоре в бухте с видом  на известную  скалу
среди копошения качающихся  барок, торговцы предлагают  марокканские  ковры,
крик, забрасывают наверх веревки, и нужно  только потянуть, а потом положить
в корзинку  свои  доллары, ветер, но  все  стоят на палубе, мы  тоже, дама в
синем  платке  и я,  руки в  брюки,  я даже  не помню,  как  завязался у нас
разговор  -- без вступлений, по-моему, без таких вопросов:  "Вы в первый раз
пересекаете Атлантику?.." Лиля тоже (предположив, что  она Лиля) не покупает
сувениров,  только глядит на торговлю, руки в карманах замшевой куртки; она,
кажется, в хорошем настроении, легка, как чайка.
     -- Да, -- говорю я, -- теперь больше никто не сядет на наш пароход.
     Мы говорим по-немецки.
     -- Эти  чайки, -- говорю  я, -- хотел бы  я знать, это все  те  же, что
кружат над нами с Неаполя? У нее, кажется, другие заботы.
     --  Молодой человек  за нашим столом,  -- говорю  я, чтобы  разговор не
оборвался, -- утверждает, что это те  же самые чайки, они будут сопровождать
нас до Америки.
     Пауза, поскольку мне больше ничего не приходит  в голову насчет чаек, и
я выколачиваю свою трубку...
     Вот и весь наш разговор!
     Уперев  ноги  в белые,  постоянно  дрожащие перила, Атлантический океан
между моими ботинками, я опять сижу в своем палубном кресле;  даже карманную
книжку не могу я читать в этом вневременном течении голубой праздности,
     464
     а в бар я идти сейчас не хочу, потому что она, вероятно, в баре...
     Нам нечего друг другу сказать.
     К сожалению, она не играет в шахматы.
     Как  только  я представляю себе, что  эта женщина -- Лиля, или  хотя бы
задаюсь вопросом, могла ли бы  Лиля выглядеть как  эта  женщина,  происходит
любопытная вещь: я понятия не имею, кто она, и знаю, что понятия  об этом не
имею, и все-таки начинаю разгадывать, о чем она умалчивает...
     Женщина, достойная любви.
     Я уверен:
     женщина с этим  лицом  не только  не разбивает  вдребезги стаканов  для
виски, но  и делает то, на что Свобода в противоположном случае не способен:
она  облегчает ему  жизнь, и,  поскольку она не подает ему  вида, когда ночи
напролет  плачет, он даже  не знает, кому  он  обязан своим счастьем. Она не
обижена, как мужчина. И не болтает; кто видит ее в такие  месяцы,  ничего не
подозревает.  Способен ли  был на  это какой-нибудь мужчина когда-либо?  Она
выполняет  то,  что ей  оставляет  другая,  требования  супружеских  будней,
немного дурнеет; но и это  облегчает ему жизнь. Она не считается с  распадом
всякой любви; она верит в  чудеса; она не угрожает, что он  потеряет ее; она
разучивает второстепенную  роль. Ее великодушие  --  не  вымогательство. Она
почитает его. Она не осуждает другую, только потому,  что он любит другую. И
она не роется в причинах,  не  мудрствует.  Она не подавляет его  веселости,
когда у  него хватает  духа  быть веселым,  и, когда он рассказывает о своей
работе, она слушает так, как  будто речь  идет о самом главном. Она дает ему
возможность быть милым, только не  показывает себя в ванне,  не показывается
голой.  Она знает, что есть другая, и не хочет знать частностей, которые  ее
не касаются. Она находит гребенки, которые ей  не принадлежат, и  убирает их
молча. Они показываются  втроем. Она не  скупа. Она говорит с  другой как  с
более счастливой сестрой, которой она восхищается...
     Великолепная женщина.
     Неужели Свобода не знает этого?
     Его соображения:
     465
     Природное и никаким равноправием не устранимое различие  между мужчиной
и  женщиной состоит  в  том,  что  действует  в объятии  всегда мужчина.  Он
остается самим собой, и женщина это знает; она знает его. Она вовсе не хочет
знать того, о чем может  догадаться. Мужчина, наоборот, совершенно не знает,
какова женщина, когда она уходит,  в объятии с другим; догадаться об этом он
вообще    не    может.    Женщина   ужасает    своей   почти    безграничной
приспособляемостью,  и,  когда  приходит от другого,  она не та  же; это при
известной длительности  распространяется и  на ее духовные  интересы, на  ее
суждения и мнения. Когда женщина уходит,  она уходит дальше,  чем мужчина, и
поэтому, возвращаясь, она должна притворяться, даже в разговоре о том о сем;
поэтому он хочет знать  то, что его  не  касается;  женщина, у которой  есть
вкус, никогда ему этого  не  откроет,  тогда как мужчина  в  противоположном
случае  любит  докучать  ей своими  рассказами.  Как  будто  он  может быть,
обнимая, таким уж  другим!  На этом основано  великодушие умной  женщины, ее
невыносимое великодушие, напоминающее нам о нашей ограниченности.
     Так считает Свобода.
     -- Смотрите,  -- говорю  я, -- мы уже здесь! -- Я  показываю ей красные
флажки, которые каждое утро бывают  воткнуты в большую карту Атлантики, наше
местонахождение   в   синей  пустоте,   исчерченной   меридианами.   --   Мы
продвигаемся.
     -- Сегодня уже четверг?
     -- Да, -- говорю я.
     --  Да, -- говорит молодой человек, который  верит в Канаду,  --  жаль,
послезавтра мы уже прибываем.
     Я оставляю их одних.
     В своем палубном кресле, упершись ногами  в постоянно дрожащие  перила,
я, в очках от  солнца,  читаю  как раз книжку,  которая  понравилась бы  ей,
историю  мужчины  без атавистических  черт;  я как раз  на  главе, где  этот
мужчина, который любит одну женщину и уже на протяжении  двухсот тридцати  с
лишним страниц знает, что она провела ночь с другим, подает на стол завтрак,
завтрак на троих, аппетитны  не только  еда и  напитки  --  поданы ветчина с
яйцом, я читаю, всяческие сыры, черный хлеб, фрукты, все очень аппе-
     466
     титно  описано, -- но  аппетитен  и разговор  втроем,  остроумный,  без
столкновений   и   прочих  глупостей,   без   недомолвок,   без   ссылок  на
обстоятельства, которые тем самым предстают само собой разумеющимися,  --  и
мне любопытно, что будет дальше...
     К сожалению, море очень неспокойно.
     Предпоследний обед:
     у нашей молодой  пары  что ни  день, то меньше поводов что-либо сказать
друг другу, прежде всего молодой человек, кажется, уже не считает, что у его
молодой жены, которую он переселяет в Канаду, есть повод что-либо сказать...
     Вторая половина дня:
     я читаю,  что там  дальше в моей книжке, время от времени  пропускаю по
несколько  страниц,   с   нетерпением  ожидая  сам  не  знаю  чего,  смотрю,
сопровождают ли нас все еще чайки, те же самые, я плохой читатель: мои мысли
как чайки за идущим судном -- они летят и летят следом, вдруг поворачивают и
улетают  в  открытое  море,  но  возвращаются, залетают вперед,  все те  же,
отстают, как  мои мысли от этой истории,  которая неукоснительно идет вперед
на всех парах.
     Один раз, я вижу, они играют в пинг-понг.
     Все  еще нет, кажется, краски, которая держалась  бы на соленом морском
воздухе;  три  матроса  красят  постоянно  дрожащие  перила  от  Неаполя  до
Нью-Йорка,   а  потом  опять  заново,  все   белое,  словно  больной  оспой,
неизлечимо, краны и лебедки, свистящие  вентиляционные трубы, все белое, как
бы в щербинках, их закрашивают, но снова и снова высыпает желтоватая и бурая
ржавчина...
     Предпоследний вечер:
     они танцуют, дама, которая могла бы  быть Лил
й, и молодой  инженер. Ее
лицо над  его  плечом  --  лицо я напрасно  пытаюсь описать:  достаточно  ей
опустить  веки,  перевести взгляд на что-либо  близкое  или вдаль, поправить
рукой  волосы за ухом -- в профиль, достаточно  потом опять-таки ее смеха --
анфас,  поворота,   перемены  освещения,  перехода  от  смеха   к  молчанию,
нахмуренного лба, чтобы  все  эпитеты,  которые  я  собрал,  просто-напросто
отскочили от ее лица...
     Я иду спать.
     Последние послеполуденные часы:
     467
     моя карманная книжка прочитана, а больше я вообще ничего не делал в эти
долгие короткие дни; почти не разговаривал; никаких идей относительно самого
себя, никакой предыстории, никаких планов; я констатирую, что по полдня ни о
ком не думаю, и о себе тоже, и наслаждаюсь этим, упершись ногами в постоянно
дрожащие перила,  теперь не читая,  но не  задремывая,  вижу сейчас  молодую
супругу,  которая ищет  своего инженера; я  его  видел,  да,  в плавательном
бассейне, но  там его, по-моему, уже нет;  не думаю, чтобы эти два  человека
упали  за борт, может быть, они осматривают машинное отделение, поскольку он
инженер, судно -- это лабиринт...
     Последний вечер:
     она не выходит к столу.
     Я  обстоятельно  (в сущности, для того  только, чтобы  не  подчеркивать
молчанием отсутствие  нашей соседки, и еще потому, что молодая жена инженера
окаменело  молчит),  обстоятельнее,  чем  то соответствует  моему  интересу,
беседую с молодым инженером,  который  не упал за борт,  беседую о постоянно
дрожащих перилах, о проблеме  вибрации,  все  еще, как  я  и предполагал, не
решенной...
     Полночь на палубе, звезды, ветер.
     Я  беседую с  американским священником от кормы  до носа и  от  носа до
кормы и хожу рядом с его черным развевающимся сюртуком, киваю головой, когда
эти два человека на палубе чувствуют, что их узнали...
     Последнее утро:
     на борт  поднимается лоцман, динамики  просят всех пассажиров  на  трех
языках  и  так  далее,  суета  в коридорах,  суматоха,  как в растревоженном
муравейнике,  пассажиры  в  пальто,  нагромождение чемоданов,  обслуживающий
персонал, постельное  белье убрано, чаевые розданы, в комнате отдыха,  вдруг
оказывается,   сидят  офицеры  Соединенных  Штатов  Америки  и  с  будничной
деловитостью   проверяют   паспорта,  больше  чем   только  паспорта,   даже
рентгеновские снимки, справки  о  прививке,  так или иначе, это продолжается
долго, всех  пассажиров просят в  последний раз,  узлы постельного  белья  в
коридоре... Я думаю: надо надеяться,  ее чемоданы и сумки собраны!  -- может
быть, она сидит у себя в каюте и причесывается, перед тем как снова повя-
     468
     зать  голову синим платком.  (Какое дело до этого  мне, который стоит в
очереди с паспортом и справкой о  прививке наготове,  довольный, что  на сей
раз не надо ни о ком беспокоиться...)
     Она могла бы быть Лил
й.
     Я больше ее не видел.
     Лиля со стороны:
     ее лицо  в  зеркале,  в  то  время как она расчесывает  волосы, склонив
голову набок, и когда она поворачивает  зеркало; ее затылок  и открытое ухо,
теперь,  когда она поднимает их; ее распущенные волосы, потом они падают, ее
распущенные  волосы, обильные,  как водопад,  она  закидывает  их  за плечо,
слышит динамики  в  коридоре  и проводит пальцем  обеих  рук  по скулам и по
вискам,  потом под сухими волосами за  теплыми ушами;  крем  на пальцах, она
чувствует свою чуткую кожу, щеки, мягкие и упругие, потом  подбородок, потом
снова вверх к  вискам,  где  твердо,  потом  нежно-тугой  нос с переносицей,
ноздри, втирает крем, видя  вдалеке берег над близкой водой за иллюминатором
--   Файер-Айленд,  наверно,   --  потом  опять   свое   лицо   в   зеркале,
останавливается -- нельзя глядеть себе в оба глаза сразу, -- останавливается
перед  своим взглядом,  который  остается  вплотную  за стеклом,  все прочее
остается  вплотную за стеклом, ее  лоб,  и  ее бледные губы,  и  ресницы, по
которым  она  проводит  щеточкой,  это  продолжается долго,  кожа  у нее под
глазами  прозрачно светится,  как  шелковая бумага,  кожа блестящая, мягкая,
синевато-смуглая, как влажные осенние листья, она пудрится, это продолжается
долго, потом причесывается, берег приближается, покуда она  причесывается, с
заколкой в губах, плоский берег со скользящими деревьями  и бараками,  время
от  времени бакен, причесыванье тоже продолжается долго, динамики в коридоре
уже  не просят, она вынимает заколку изо рта и красит губы, выпячивая их над
перламутровой белизной  зубов, свои мягкие и полные  податливо-сильные губы,
которые она то натягивает, то надувает,  то плотно  сжимает, чтобы вычертить
линию,  тонкую  линию  между  наружным  и  внутренним слоями кожи, рот,  она
наклоняется к зеркалу, чтобы лучше видеть рот, влажный, как мякоть абрикоса,
потом она несколько раз проглаживает губу губой, чтобы равно-
     469
     мернее распределить  помаду, и завинчивает  карандашик, глядя на рот  в
зеркало,  она  заставляет  его  открыться, но  молча,  время  подходит, лязг
якорных цепей, время синего платка  на  случай,  если на дворе ветер, судно,
кажется, уже не скользит, лязг якорных цепей, она ничего не забывает, потому
что  она одна, и  оглядывается, ее тело в зеркале, ее тело со  стороны, так,
как  видит  его  мужчина,  она  о  нем  не  думает,  покрывая синим  платком
причесанные  волосы,  ее  тело  уже  забыло его, она  завязывает платок  под
подбородок, готовая к  тому, что через четверть  часа ее  встретят  на пирсе
ничего не подозревающие руки, глаза и поцелуи...
     Так ли это?
     Свобода -- вот кто так это видит.
     Я  стою у  поручня,  руки  в  брюки, в  то  время  как матросы  бросают
швартовы, чуть ли  не последний на  палубе, все  теснятся к выходу, суматоха
прибытия, прохладное утро, skyline1 в тумане.
     Разве я Свобода?

     Испытаниям, которым  подвергается  Гантенбайн, нет конца:  я хлюпаю  по
воде, один  в  квартире,  вода,  она отсвечивает, колышется, что  ни шаг, то
зыбь, вода чавкает, вода во всю длину нашего длинного коридора, я это слышу,
и тут  не поможет никакая  игра  в  слепого,  колыханье  и чавканье, куда ни
ступлю,  в гостиной  тоже, вода из комнаты в комнату, отражающая  свет окон,
чуть  теплая... Не первый  раз, боясь опоздать, Лиля второпях забыла закрыть
душ; но в первый  раз Гантенбайн не заметил это вовремя... Итак, я хлюпаю по
воде, в  то  время как  Лиля стоит на  сцене.  Понимаю:  она думала  о своем
тексте. Пожелаю ей  ни пуха ни пера.  Или лучше: закрою душ. Это  Гантенбайн
уже не раз делал. Без единого слова. Но на этот раз Гантенбайн не поспел. На
этот раз Лиля заметит, кто ей выключил душ,  и я  выдам себя.  Что делать? В
пальто и  шляпе, один, я растерянно стою  в затопленной квартире. Получилось
так оттого, что  Гантенбайн,  чтобы сохранить свою роль, никогда ни слова не
говорил. Или лучше мне, предоставив душу  лить дальше, сесть в качалку, ноги
на столик, чтобы показа-
     1 Горизонт (англ.).
     470
     лось  правдоподобным, что Гантенбайн,  на то он  и  слепой, не  заметил
наводнения? Дорогостоящее решение: паркет набухнет. Раньше полуночи  Лиля не
вернется, и жильцы под нами дадут о себе знать. Или лучше Гантенбайну просто
уйти  из дому?  Выше балконного  порога вода не поднимется. Другого решения,
мне  кажется, нет: надо снова пустить душ  и направить его так, чтобы только
чуть-чуть лило за край ванны, а самому уйти. Что мне мешает исполнить это --
педагогическая  сторона дела.  А потом, уже готовый выйти, я вижу,  как вода
своими  затейливыми  языками   уверенно-медленно  подбирается  к  книгам   и
пластинкам, которым хоть на полу и не  место, но там уж они находятся, и тут
у  меня  не хватает духу; я  спасаю книги  и  пластинки, ее  шелковые туфли,
занавески, уже тронутые осмосом. Как может слепой  так действовать? Почему я
закрыл душ,  еще можно было бы объяснить:  промочив  ноги,  и Гантенбайн это
чувствует, и  откуда  течет,  слышит. Но спасение книг и пластинок?  И вот я
стою,  убрав в  безопасное  место книги и  пластинки, босиком, понимая,  что
должен уничтожить и воду, чтобы она меня не выдала, причем немедленно, чтобы
полы совсем высохли к приходу Лили. От проклятий толку нет,  тут не обойтись
без махровой простыни, которую я осторожно, чтобы не  было волн и  маленький
потоп  не  распространился дальше,  кладу  на паркет,  а  потом,  когда  она
пропитается водой, выжимаю  в  ванной,  каждый  раз  по  четверти литра,  не
больше, и  так все время  туда и сюда, босиком, сюда, туда и  снова сюда, на
первых  порах не видя никакого  эффекта, по-прежнему  отсвечивает и чавкает.
Через полтора часа дело сделано. Я выкуриваю первую сигарету, глядя на часы:
сейчас Лиля в третьем акте. Я желаю ей ни пуха ни пера. Но ковры? В панике я
не  подумал  об  этом,  о промокших насквозь  коврах, я покрываюсь  потом  в
растерянности. Придется заняться ими, пусть лишь от злости на Гантенбайна, и
вот я стою на коленях и свертываю ковры До судорог  в руках и отжимаю. И Пач
находит  это  забавным; я вижу только мутную  воду,  которую  выдавливаю  из
ковров, а не следы его лап по всей квартире, их я еще не вижу. Еще через час
из  ковров  ничего  больше  не  выжимается.  Конечно, они  еще не сухие,  но
остальное я предоставляю сквозняку; я открываю все окна, какие есть. Потом
     471
     стакан пива. Еще час до полуночи! Затем в кресле-качалке, довольно-таки
измученный,  я  спрашиваю себя, правильно ли  в принципе  мое  поведение. Но
подумать мне не удается: теперь  я вижу, как  Пач  успел  наследить по  всей
квартире грязными лапами, и это требует второго тура  с купальной простыней,
затем  мытья ванны. По счастью, Лиля  не приходит  в обещанный  час и  ковры
выигрывают время; наверняка она  встретила  еще кого-нибудь  из  тех, кто по
праву  перед  ней  преклоняется, а это может  продлиться  до  трех  часов, я
надеюсь. Сейчас  полночь; я ощупываю рукой ковры.  Я могу только  надеяться,
что  пойдут  еще к Зибенхагену; тогда дело затянется до  четырех.  Высохнуть
ковры  не успеют, но я сразу возьму Лилю к себе на колени, чтобы ее  ноги не
прикоснулись к полу. Она спросит меня, что я делал весь этот вечер.
     -- Ах, -- скажу я, -- работал.
     Это ее обрадует.
     Я усмехнулся.
     Но паркет на  следующее утро (я только сейчас  об этом подумал!) серый,
бледный, в пятнах, и я  не  знаю, как Гантенбайн  это  объяснит...  Я  снова
растерян. Паркет меня  выдаст. Все  без толку. Только одно: я  опять надеваю
галстук, сперва  свежую рубашку,  затем галстук, затем спускаю  душ,  причем
так, чтобы лило за край  ванны, кладу книги и  пластинки  на прежние  места,
после того как  наводнение  было  обуздано,  а потом надеваю  пиджак  и беру
черную палочку, чтобы выйти из дому.
     И что же?
     Лиля  не  может  поверить, что  она  забыла  закрыть  душ, несмотря  на
наводнение. Только я могу быть  тут виноват. Таких случаев с душем,  говорит
она, у нее никогда не бывало. Гантенбайн возражать не может.

     Может, Гантенбайн болван?

     Гантенбайн в роли отца:
     Подводя  его  к  белой  кроватке,  старшая  сестра,  с  одной  стороны,
недоумевает, почему слепой этого хочет, с другой
     472
     стороны, ей кажется трогательным, что  отец никогда  не  узнает  своего
ребенка, никогда в жизни, и когда, при строгом условии, что он не станет  ни
ощупывать, ни тем более целовать грудного младенца, она наконец приподнимает
белую опять-таки кисейку, Гантенбайну незачем притворяться:  он в самом деле
не видит ничего  уникального. Великое  мгновение, спору нет, но не для глаз.
Историческое мгновение.  Что он видит: грудной младенец. Того,  что вдобавок
сообщает сестра, Гантенбайн видеть не может. Грудной младенец, такой же, как
тысячи других. Как и  ожидалось;  как  другого  и не ожидал