бнять друг  друга, прежде чем ехать в Уругвай  или  Парагвай?
Этого я не  сказал вслух,  нет, я уже посрамлен тем, что  так подумал.  Если
Лиля не наденет наконец  халат, я думаю, она простудится. Значит: ПОЖАЛУЙСТА
НЕТ ПОЖАЛУЙСТА. Это ясно. Доволен ли я теперь? Как будто все дело в этом. Он
будет доволен! Какой вскрик! Я согласен,  о  да,  я  не против  патетики  --
пусть,  если она искренняя. Это телеграмма,  какой не  каждый двадцатилетний
мальчишка может похвастаться. Раз уж меня спрашивают, я думаю сейчас о донне
Проезе, которую однажды  играла Лиля, но прежде всего  о  том, как мне вести
себя,  если единорог  все-таки  явится.  Фамилия  его  вообще не  Айнгорн! Я
устраиваю сцену, находит  Лиля.  А  мне  только хотелось  бы знать,  к  чему
приготовиться.  Мне  тоже, может быть, трудно найти  верное слово.  Я  же не
знаю, что произошло. Я вижу только смятение зрелой женщины. Я строю догадки.
Пустяк или судьба? Я должен быть готов, мне кажется, ко всему, и поэтому я в
таком напряжении, когда Лиля встает и молча (зла  на меня!) идет к телефону,
чтобы передать телеграмму. Какой будет вариант? Но Лиля закрывает дверь; мне
ничего не слышно, я стою и курю...
     Вот и вся сцена.
     Гантенбайн невозможен, с тех пор как он  перестал  играть слепого. Я  в
беспокойстве...  Вечером,  в четверг, они говорят благоразумно и откровенно,
словно о каком-то исчерпанном  деле, которое  не стоит и  разговора, даже  с
юмором, который не обижает; при этом они пьют вино, не слиш-
     361
     ком много, но из особой  бутылки, и  пластинок они не  ставят, нет, они
вдруг откровенно говорят о  прошлом, говорят  то, что еще  ни  разу  не было
высказано. Гантенбайн и Лиля близки друг другу, как давно уже не были...
     Пока все превосходно.
     На следующее утро, в пятницу, приходит телеграмма, которую Лиля  у меня
на глазах,  я  это вижу, сразу рвет в  клочки. Это за завтраком.  Клочки она
сует в карман халата. "Хочешь еще гренков?"  -- спрашивает она, а я говорю о
мировых событиях,  покуда Лиля вдруг не  встает, чтобы взять носовой платок;
он  нужен ей, носовой платок,  чтобы заткнуть им карман халата, тогда клочки
не вылетят.  Я  спрашиваю ее  о  репетициях.  Позднее  клочки не  попадают в
корзинку  для бумаг,  а исчезают  с основательно  спущенной водой. Мне  пора
идти,  я  уже  стою в  пальто,  когда  Лиля  просит  меня,  чтобы  мы уехали
куда-нибудь, и сегодня же. Я в курсе дела: значит,  он явится!  На следующей
неделе у  Лили  только одна репетиция,  которую она  отменит;  она  не хочет
видеть этого безумца. Уехать? Я спрашиваю, почему она не хочет  уехать одна.
Она боится,  что я врежу  по физиономии любому мужчине,  который позвонит  у
нашей двери? У меня нет такого намерения, но кто за себя поручится, и, видя,
как Лиле страшно,  я  могу, правда, отговаривать ее,  пока  она  не начинает
плакать,  от этой поездки, которая  мне совсем некстати, но не могу ответить
отказом на ее  просьбу, которую она противопоставляет моим резонам, не могу,
кажется, именно в эти дни. Итак, мы  едем! Правда, идет дождь, но где-нибудь
на свете сияет солнце, на Эльбе, или в Энгадине, или на Майорке...
     Я представляю себе:
     Гантенбайн и Лиля на берегу моря, почти безлюдно, солнце, но ветрено, и
на Лиле не бикини,  как  обычно, а модель, которой Гантенбайн  еще не видел,
она  привлекает  внимание  не только Гантенбайна,  а и загорелых,  босоногих
парней,  дающих им  напрокат зонтик от солнца,  но  прежде всего -- внимание
других купальщиков,  слоняющихся по  пляжу  под  предлогом поисков  ракушек,
особенно внимание дам, они в  бикини и  сами себе кажутся непривлекательными
-- вполне справедливо, по мнению Гантенбайна;
     362
     то,  что  на  Лиле,  --  это антибикини: только  бедра  открыты и ноги,
конечно,  тело  закрыто,  трико в обтяжку, белое,  как  пух чаек,  купальный
костюм  с  длинными  рукавами, да, до  запястий,  вдобавок  декольте  как на
большом вечернем платье, от плеча, стало быть, до плеча,  вдобавок ее черные
волосы,  мокрые,  поскольку  Лиля  плавает  без  шапочки, разделены на пряди
водой, как волосы античных скульптур...  Так лежит Лиля на песке, ее рука на
моем колене, Гантенбайн сидит, ни слова  об  Айнгорне,  или  Лиля  лежит  на
животе  и  курит и читает,  а Гантенбайн  охотится с подводным  ружьем, тоже
счастливый,  да,  теперь,  отказавшись  от  роли  слепого,  он  может  опять
охотиться с  подводным  ружьем,  и ему не нужно умалчивать  о том, каких  он
видел полипов, ежей,  медуз. Он  видит,  Лиля тоже не думает об Айнгорне, ни
секунды  о нем не думает.  Он видит это  по ней. Хорошо.  Часами играют  они
пестрым  мячом, Лиля и Гантенбайн, или прыгают  в  волнах прибоя, понятия не
имея,  какой  сегодня  день недели. Никто  не  знает  их  адреса  (гостиница
"Форментор", Майорка), никто  на  свете  и  никто в театре, даже  телеграмму
послать  никто  им  не  может. Лиля мечтает о доме у моря,  жизнь без ролей,
вдалеке  от   кинематографа  и  телевидения,  хотя   и   не   обязательно  в
"Форменторе", а  вообще  где-нибудь, просто дом у моря, ведь есть же  такие,
вопрос только в  деньгах, киношный вопрос. Чертятся планы,  которые  смывает
набегающая  волна, но  это  ничего не значит, чертится  новый план. Куда ты?
Гантенбайн  возвращается  с  ветками,  ветками   олеандра,  чтобы   наглядно
представить  сад. Мужчины так изобретательны и ловки, а Лиля в своем  белом,
как  чаечный  пух,  купально-вечернем  платье, куря  сигарету  и  восхищаясь
чертежом, которого она не может прочесть, знает только одно: это должен быть
дом  со множеством  комнат,  и  с собственными маслинами,  и  с  собственным
виноградом, конечно, и притом очень простой, о да, но  с ванными, конечно, и
с  бобриком на полу, это  уж непременно,  это нужно,  и если  уж делать, так
делать. Они говорят совершенно серьезно. Гантенбайн и Лиля, они говорят даже
о своей  старости,  которая когда-то придет, о своей общей будущей старости,
Филемон и Бавкида...
     363
     Я представляю себе:
     Никогда больше никакого крика!
     Я представляю себе:
     Когда  Филемон и  Бавкида  возвращаются  через  педелю домой,  их  ждет
несколько  писем,  но  Филемон  интересуется  только  своими,  Филемон опять
человек с душой и умом...
     А Бавкида?
     У нее есть выдвижной  ящик  со старинным замком, который всегда заперт.
Откуда я это знаю? Я никогда не  пытался открыть этот ящик. С чего бы вдруг!
Я  вижу только,  когда  Бавкиде нужно  что-либо  достать из этого ящика, она
отпирает его ключиком, и  каждый раз говорю Филемону, что ему до этого ящика
просто нет дела. Мы с ним  одного мнения.  Только тщательность, с  какой она
прячет ключик,  забавляет его все больше  и больше, и в одно прекрасное утро
этот  ящик случайно оказывается выдвинут, явно по оплошности. Или она  хочет
подвергнуть Филемона проверке? У него, видит Бог, полно других забот.  Пойти
и задвинуть ящик, чтобы Бавкида не испугалась потом? Так тоже нельзя, нахожу
я  и стою за  то,  чтобы  Филемон  занялся  сейчас этой  проклятой налоговой
декларацией или  какими-то  там  другими  текущими  делами.  Она только  что
звонила, она у парикмахера и  придет  позднее. Я отказываюсь думать, что это
уловка. Взять  и позвонить  парикмахеру, чтобы  удостовериться,  что Бавкида
раньше  чем  через  два часа не вернется, -- это для Филемона запретный ход.
Это  не  в стиле  отношений между Филемоном  и  Бавкидой.  И  если он  потом
все-таки звонит, то лишь потому, что  для  налоговой декларации ему и правда
нужна какая-то  справка, которой  она из сушилки, конечно, не может дать. Во
всяком случае,  Бавкида,  стало  быть, действительно,  у  парикмахера. Разве
Филемон сомневался в этом? Он не может, проходя мимо, не видеть:  ящик набит
письмами.  Он  волен  читать  их  два часа.  Письма от Айнгорна? Теперь  две
возможности:  либо он сделает это,  либо сдержит себя. Конечно, он  этого не
делает. Но  необходимость сдерживать себя настраивает  его против Бавкиды. У
него, в  сущности, как сказано было, полно  других  забот.  Одним словом, он
этого не делает.
     Я испытываю облегчение.
     364
     Ничего  тут нет удивительного,  если актриса,  которую  миллионы  людей
видят по телевизору, получает письма. Это понятно; не совсем понятно, почему
приходит так  много писем  с датскими  марками. Похоже  на то,  что  датчане
особенно  охотники до телевидения и у них в ходу только одна система пишущих
машинок. Не совсем понятно:  почему среди всех писем, которые  Бавкида часто
не  убирает неделями,  никогда не оказывается письма  с датскими марками. Не
обращать на  это  внимания  --  вот  единственное, что  я могу  посоветовать
славному  Филемону.  Не  принесла  ли  почта  ему   каких-нибудь  неприятных
известий, спрашивает  она  за завтраком,  пряча  письмо с  датскими  марками
(датские марки  Филемон теперь  узнает уже с  расстояния  от трех до четырех
метров) в карман  халата, она не  читает письма, чтобы не  подгорели гренки.
Его вопрос: "Что нового?" -- относится исключительно к  письмам без  датских
марок, а поэтому Бавкида  и отвечает на пего.  В среднем из Дании приходят в
неделю два-три письма, все без  обратного адреса.  Филемону, конечно, стыдно
перед самим  собой, что он  их считает, и мне  незачем говорить ему, что он,
мягко выражаясь, дурак.
     Займемся чем-нибудь другим!
     Например:
     разделенная  Германия, причем возникает вопрос, при каких  предпосылках
воссоединение,  которого  требуют  в  самом  деле  или  для  вида,  не будет
опасностью  для  Европы, угрозой  миру;  почему  мы не  делаем  всего, чтобы
создать эти предпосылки?..
     Или:
     положение в Испании...
     Или:
     загрязнение наших озер...
     Займемся этим!
     Что   касается   Филемона  и   Бавкиды,  то  известно,   что  ревность,
обоснованная или необоснованная, редко сводилась  на  нет достойным и  тихим
самообладанием, скорей уж собственной неверностью, хотя классическая легенда
о  Филемоне и  Бавкиде умалчивает  о ней,  и по праву; достаточно  того, что
Филемон  это  знает.  Он  не  знал, как  непринужденно  он  может лгать;  он
поражается. Филемон слишком дав-
     365
     но  не  лгал; это  и сделало его  таким чувствительным. Лишь  в  первый
момент,  когда он видит  свою Бавкиду,  ему не по себе; ему кажется,  что ее
губы должны это заметить. Но Бавкида не замечает того, что замечают ее губы,
и счастлива,  Филемон снова полон бодрости,  и, когда  он говорит, что любит
ее, это правда, хотя три часа назад он  любил  другую женщину; он поражается
тому, до какой степени это правда, о да, в такой же степени, как его тайна.
     Пока все в порядке.
     Это чистое озорство, когда однажды Филемон целую неделю просто-напросто
не  вручает  ей писем из  Дании,  которые,  несмотря ни на что, не перестают
приходить. Не знаю, зачем он это  делает. Чистое озорство. Может быть, хочет
только  показать  мне,  с  какой  он теперь  легкостью  смотрит  на  это. Он
спрашивает: "Что нового?", и Бавкида срезает верхушку яйца или наливает чай,
не спрашивая даже:  "А мне  нет писем?"  Через неделю  неспокойно становится
Филемону,  ведь  в нагрудном кармане у  него уже  три письма,  три  письма с
датскими  марками. К счастью, Бавкида  не интересуется его  костюмами. А  то
хорош  бы   он  был!  Оброни  она  хоть  слово,  выдай  хоть  взглядом  свое
беспокойство, и  Филемон сразу же полез  бы в нагрудный карман, извинился бы
за забывчивость и  вручил бы ей письма из  Дании.  В целости и  сохранности!
Вместо этого приходит спешное письмо, заказное, с нарочным, так что получает
его Бавкида, лично. Она читает, не забывая  при этом  о гренках, и ни словом
не заикается о том, что он скрыл от нее какие-то письма, минимум три письма.
Ни словом. Филемон намазывает гренок маслом, заглядывая в утреннюю газету. Я
спрашиваю себя: как быть теперь с этими тремя письмами? Несколько мгновений,
сидя уже в машине и включая стартер, Филемон размышляет, не вернуться ли ему
в дом,  чтобы  напрямик призвать  к  ответу Бавкиду, эти  лицедейку до мозга
костей. Филемон! -- говорю  я  и оставляю руку  на стартере. Разве не делает
ему чести, что эти письма так неприкрыто приходят в дом? Я пытаюсь успокоить
его.  Не значит ли это, что они по крайней мере  не считают  его мелочным? Я
говорю: поезжай! Мотор уже давно работает, и я рад, что  он наконец надевает
перчатки, только его лицо в автомобильном зеркальце еще заботит
     366
     меня.  Почему  такая ярость на  лице? Он не  говорит, о чем  он думает,
вероятно, вообще ни о чем.  Я думаю: до сих пор Филемон держался безупречно,
до  сих пор! Когда пришло сразу два письма  из Дании,  он  просто положил их
возле  салфетки,  не улыбнувшись,  и  Бавкида,  обычно такая непринужденная,
стала угрюмой, скучной, раздраженной, натянутой. Чего еще желать? Я понимаю:
Филемон хочет избавиться от этих трех писем. Не  читая их! Будем  надеяться.
Почему смущает его  то, что его Бавкида, судя по тревоге в Дании, тоже пишет
явно  минимум по два  раза  в неделю? Это действительно смущает  его.  Уж не
думал  ли он,  что  какой-то датчанин  станет играть  в пинг-понг  мячиками,
которые не возвращаются? Мне  еще  раз приходится напомнить, что до  сих пор
Филемон вел  себя безупречно:  он никогда  не  клал писем  из  Дании  поверх
других,  что  было  бы  бестактно.   Это  спешное  заказное  письмо,   и  ее
презрительное  молчание по поводу того,  что письма пропали, -- вот  что его
злит. Может  быть,  подняться к  ней  и  извиниться? Наконец,  первая мысль:
"Поеду-ка на главный почтамт  и просто брошу еще раз в почтовый ящик эти три
скрытых письма.  Точка. Боюсь только, что  почта, с ее педантизмом, еще  раз
поставит на них свой штемпель, штемпель с датой. Что тогда?" Остается только
одно: Филемон, хотя у него, право, хватает других забот, поедет в лес, чтобы
сжечь эти три письма.
     Итак, Филемон едет.
     Я не понимаю, зачем ехать так далеко?
     Филемону  не  хочется,  чтобы  его   кто-нибудь  видел,   даже  рабочие
лесничества.  Идет  дождь,  утро,  в  лесу  ни  души.  Жаль,  что  не  часто
выбираешься  в  лес,  когда  идет  дождь,   чтобы  побродить  среди  зеленых
папоротников, утопая по колено в их мокрых опахалах, или постоять под буком,
укрывшись от дождя, как в палатке, когда кругом слышна  зеленая  арфа дождя:
муравейник  под  дождем,  холмик из еловых иголок,  бурый и мокрый, или мох,
темный и губчатый,  губки  разные в  разные времена года, стволы деревьев, и
падают  капли, сторонишься кустов, каждая  ветка -- душ,  ни  одна  птица не
шелохнется, неподвижная тишина под зелеными зонтами, паутина, но без  паука,
корни, черные и блестящие от влаги, иногда скользко, потом опять все сухо,
     367
     как  ковер, дождь идет  где-то  в  вышине, шелест,  который  донизу  не
доходит, это видно,  брызги, и по  веткам  медленно катятся  толстые  капли,
штабеля бревен, там живут жуки, как под крышей,  бревна сушеные-пересушеные.
Мшистая кора, круглые срезы светятся желтизной глазуньи, а  кругом серый пар
между мокрыми колоннами с зеленой  филигранью,  и  небо  над ними, сочащееся
дождем,  лилового  цвета... Просто беда,  что Филемон ничего этого не видит,
боясь рабочих  лесничества, которых он только что  увидел,  мужчин в высоких
сапогах, скрючившихся под  брезентом,  как  гномы; но это  в  двух или  трех
километрах отсюда, да, как раз там, где он  хотел сжечь письма. Тем временем
Филемон обдумал, что было бы, если бы  он поехал в банк и поместил письма  в
сейф.  Плюс: при любом  упоминании  о  них они  когда угодно к его  услугам.
Минус: их можно прочесть когда угодно, кроме воскресенья и праздничных дней.
Я за то, чтобы сжечь их, но поскорее,  Я хочу приняться за работу. Почему не
в этом  гравиевом  карьере? Я  нетерпелив, да, а Филемон рассеян; вылезая из
машины,  он  забывает выключить  "дворники".  Лужицы  в  карьере,  возможно,
напоминают  ему морские  отмели в  Дании. Так, письма  сюда!  Место удобное,
оголенный, заброшенный карьер с ржавой табличкой: Подходить воспрещается, за
нарушение штраф, вдруг гул самолета над лесом, "вампир", может быть, как раз
над карьером, низко, но его не видно за тучами, потом снова капающая тишина;
черная  машина Филемона,  забрызганная от езды по  лужам, стоит накренясь  у
дороги  на  той  стороне   со   снующими  "дворниками";  теперь  сойка,  она
выпархивает из зарослей  и кричит в поднебесье,  но  медлит Филемон не из-за
этого. У писем,  предназначенных для ящика,  а не для дождя, зареванный вид.
Будут ли они теперь  вообще гореть? Можно  предвидеть, что невскрытые письма
только  обгорят, а потом они будут лежать вот здесь,  бумагой с  коричневыми
краями, которые будут  в лучшем случае тлеть и корежиться пеплом, и Филемону
придется  стать  на колени, чтобы подуть  на  них, чтобы, стоя  на  коленях,
прочесть  несколько необуглившихся слов, его не касающихся,  остатки  фразы,
издевательски пустые, так что он будет расшифровывать еще и пепел, и  слова,
связь которых вообразит он сам, будут и дальше гореть в его мозгу неза-
     368
     бываемым пламенем. Он будет раскаиваться в том, что и вправду не прочел
писем, а прочтет -- будет и в  этом раскаиваться. Не лучше  ли просто вырыть
ямку и  похоронить письма? Я вижу, как он ищет ветку, чтобы вырыть  ямку. Но
ветка ломается: глина есть глина. Вторая ветка ломается точно так же: гравий
есть гравий. Я вижу, как он краснеет от злости, да, от злости па вас. Теперь
льет вовсю, он это  чувствует, вы смеетесь  над Филемоном.  Вы!  Но  это  же
начало ревности, если я думаю: "вы", "пара", "вы!" Теперь он  в  самом  деле
вскрывает  письма,  все три, не спеша,  как я вижу, но решительно. Я не могу
этому помешать.  Я думаю только, что для этого  не надо было  ехать в мокрый
лес. Что за вид теперь у Филемона, эти брюки, эти башмаки в  глине! Когда он
идет к  машине,  чтобы прочесть  письма хотя  бы не под  дождем, я  еще  раз
говорю: "Филемон!" Письма с датскими  марками  вскрыты,  я  вижу, но еще  не
прочтены. Что уж там может в них быть? Он медлит...
     Я могу ему это сказать:
     Копенгаген весной -- Париж Севера, но безлюдный (судя по этим письмам),
как  луна, ни  одной  датчанки  не  видно,  жизнь  в  Копенгагене,  наверно,
невыносима, невыносима без Бавкиды,  но главное,  что она опять отдохнула, в
Копенгагене  тоже дожди,  ни  слова о Филемоне, зато много приятного о Лиле,
поездка в Гамбург отложена ради нее, восклицательный знак, гостиница "Четыре
времени года"; сквозь Копенгаген  этих писем нет-нет да мелькнет, но тут же,
не  успев  заговорить, потеряется какое-то лицо, какой-то  призрак,  который
хочет покончить  самоубийством, а потому условный адрес, придет время -- все
образуется, в  промежутках  профессиональные успехи, упомянутые, разумеется,
невзначай,  не стоящие,  собственно,  упоминания,  много  умного  о фильмах,
согласие в  оценках  при  расстоянии в тысячу миль. Копенгаген  --  город  с
миллионным  населением,  по  единственный  человек,  который понимает  тебя,
находится  не в Копенгагене, и дорога к главному почтамту, где уже несколько
дней  ничего  нет,  окаймлена  словно  бы  не  домами,  а  воспоминаниями  о
Юнгфернштиге1,  при этом в  Копенгагене есть  превосходные квартирки как раз
для женщин, которые хотят жить самостоятельно, спасибо за
     1 Улица в Гамбурге.
     369
     фотографию, сейчас как раз самолет пролетает над домом, так и приходит,
проходит  время,  еще  раз  спасибо за  фотографию;  острое  желание  выпить
холодного виски в горячей ванне и т.д.
     Итак:
     Филемон не прочел писем, он включает первую скорость и отпускает ручной
тормоз, не хватало еще теперь, чтобы  из-за вас он застрял  в этом  карьере;
колеса буксуют в глине,  но потом все-таки дело  идет на лад, и машина давно
выбралась из карьера, но  Филемон все  еще в  глине  своих чувств, его мысли
буксуют и буксуют, не сдвигаясь с места...
     И так весь день!
     Обычная