вших в последние минуты. Скопление
автомобилей, орган -- все это не  оставило его равнодушным, особенно  орган.
Люди все прибывали, подумать только, их было больше,  чем мест для  сидения;
иным пришлось стоять в дверях,  со шляпой в руке, иным даже снаружи. Значит,
ничего  не  получится: его увидят,  если  он станет  протискиваться в дверь,
чтобы послушать надгробную  речь. Теперь орган  смолк. Но он  слышал  только
дробь капель, теперь снова с трубкой во рту, правда не закуривая,  и  толком
не  знал,  что сейчас делать  в его  положении. Пойти в кино  или  домой? Он
спросил  у одного  шофера,  куда  потом поедет  скорбящая  публика, и  пошел
пешком, руки  в брюки, словно у него оказалось вдруг чересчур много времени,
лениво  и праздно,  а  какой-то священник меж  тем, никогда  в жизни  его не
знавший,  читал  его  биографию.  Человек  в  светлом  плаще.  Один  раз  он
остановился; он  смотрел,  как мальчишки  играют в футбол среди огородов,  и
ждал,  чтобы мяч  перелетел  через  забор.  Это  было бы  соблазнительно  --
поиграть в футбол в день собственных похорон. Но мяч к нему  так и не попал,
и, когда он поплелся дальше, он ударил  ногой  по пустой  жестянке,  которая
сперва полетела как футбольный мяч, потом, дребезжа, скатилась в канаву,
     435
     меж  тем  как  публика, снова утешенная органными звуками, с опущенными
головами вспоминала о нем. С одной стороны, он был рад,  что ему не пришлось
слушать свою биографию, с другой стороны, ему было досадно, что он ничего не
мог сказать  по этому поводу.  Теперь он стоял в  харчевне, где должна  была
потом собраться скорбящая публика, он выпил рюмку граппы, потом стакан пива,
потом вторую  рюмку граппы, не снимая  плаща. Ужасное заведение, подумал он,
кафе в отечественном стиле. Для поминального обеда был заказан верхний этаж.
Кремация  хулигана под  его именем  продолжалась долго. Ничего  из того, что
приходило ему  в  голову,  --  например дождаться публики, сидя  на  верхнем
этаже, --  нельзя было,  конечно, сделать  из-за вдовы, которой за последние
три дня действительно сильно досталось. Да и ему самому, признаться, было не
до шуток. Он  был в самом  деле растерян. Возможно, он корил себя за то, что
ничего не  сказал о  своем  полете, он заказал  еще одну рюмку граппы и стал
листать  сегодняшние газеты, но никаких некрологов не нашел; газеты, в конце
концов, каждый день пишут другое. Когда гости,  которых  пока еще можно было
собирательно определить  как  скорбящую  публику, служебными  группами,  или
семейными группами, или несовместимо смешанные  случайностью, поднимались по
лестнице,  они  говорили  будничными голосами,  однако  мало.  Каждый  хотел
пропустить  в дверь всех остальных.  Было тут наверняка и  два-три настоящих
друга, их-то уж он с  удовольствием избавил бы от этого поминального  обеда,
от этой черной тягости, выдержать которую они чувствовали себя обязанными не
ради  него, а ради  его семьи. Почему они не прошли  в нижний этаж!  Это его
огорчило.    Когда    он     позднее,     явно    напившись,    подошел    к
проигрывателю-автомату, чтобы  запустить  какую-то  оглушительную пошлятину,
спустился  хозяин,  кстати  сказать,  в  черном, и,  разумеется, сделал  ему
выговор. Но автомат, раз уже  его включили, нельзя было остановить; пришлось
им дослушать эту пошлятину до конца.  Что делалось на верхнем этаже,  он мог
вообразить:  чинная атмосфера,  стол подковой,  вдова теперь  без вуали,  но
заплаканная,  простой  обед, ветчина и клевнербирли,  вдобавок  воспоминания
личного  характера. Кое-кому тебя  будет недоставать, а кое-кому меньше, чем
они дума-
     436
     ют.  Одной  женщины,  которая  и  в  воспоминаниях  с  ним  никогда  не
помирится, там наверняка не  было, и это оказалось для  него облегчением,  и
вообще общество там наверху  имело отдаленное  отношение к его жизни, он мог
быть равнодушен к нему, равнодушнее, чем то дозволено показывать  при жизни.
Когда ему понадобилось в уборную, находившуюся на  верхнем этаже, никого,  к
счастью,  в передней  комнате  не  было.  Его  вырвало.  Когда потом  кто-то
подошел,  его  дверь была заперта. Скорбящий удалился. Вдруг он почувствовал
себя очень  несчастным, человек за запертой дверью, испугался, что не сможет
уже отворить дверь, но  звать на помощь не захотел. Наверняка в зале болтали
уже вполне  непринужденно, только вдова  молчала, что  всем было понятно, но
атмосфера  разрядилась. Вдруг он  услыхал голос из  передней  комнаты,  двое
мужчин рядом у умывальника, они говорили о служебных делах, что интересовало
и человека за  дверью, и тщательно мыли руки, тщательно вытирали руки, чтобы
подольше  поговорить о служебных делах, наконец, анекдот уже на пороге -- не
о  покойном, разумеется,  а совсем из  другой оперы... Человек за дверью был
рад анекдоту, который  он,  правда, уже знал. Теперь он мог  бы войти в зал.
Жизнь продолжается. В зале была бы сейчас подходящая для этого атмосфера. Но
он  был слишком несчастен,  к сожалению, и ему  оставалась только улица, где
шел дождь.
     Его багаж находился еще в аэропорту.
     И вот он почувствовал себя свободным.
     Около полуночи, выспавшись в  зале  ожидания и протрезвев, он загрустил
вновь.  Без  крова  в родном городе, это действует на нервы. Правда,  он мог
пойти в гостиницу,  взять  номер с  ванной;  без багажа, но с деньгами. И  с
паспортом.  Он  не  решился,  как  будто каждому портье  было известно, кого
сегодня кремировали. Кино закрылись. И вот он сидел на садовой скамейке, без
шляпы,  под дождем,  усталый, озябший, медленно проникаясь  весельем оттого,
что он жив, и вдруг  почувствовал себя готовым к празднику, да, к совершенно
сумасшедшему  празднику. Но с кем? Без  шляпы,  под  дождем, в  одиночестве,
вежливо отказавшись  от приглашения какой-то уличной дамы, он обнаружил, что
давным-давно был небрежен с теми немногими, о которых
     437
     после этого дня могла идти речь как  о друзьях, и явиться к ним сейчас,
за полночь, словно призрак из могилы, никак нельзя было. Может быть, тот или
другой из них обрадовался бы. Он  вспоминал о них с раскаянием. Но раскаянье
не было местом, где можно посидеть, и произойти что-то должно было. Когда он
в конце концов вошел в телефонную будку и позвонил домой, никто не  ответил;
вероятно, вдова ночевала у шурьев, то есть  у своих братьев, которые никогда
не  жаловали этого  зятя. Нельзя  ставить им это в  вину. Человек  в светлом
плаще,  стоявший сейчас  в кабинке автомата,  всегда  был не ко  двору  в их
семье; он  и сам это  знал.  Они  никогда не могли вполне понять  этот брак.
Потрясенные ее скорбью -- настоящая боль приходит обычно лишь после похорон,
--  они, вероятно,  и теперь  не говорили того,  что думали  все эти годы, а
утешали несчастную. К  счастью, детей от этого  брака не  было.  Они утешали
несчастную тем, что понимали  ее;  они не перечили,  когда она все  рыдала и
рыдала,  и  говорили, как  Португальская  монахиня1:  не  о  нем,  а о своей
любви...
     Во всяком случае, никто не ответил.
     Повесив  наконец трубку  и  спрятав выпавшую монету,  человек в светлом
плаще проверил, если  ли у него ключ от дома, взял такси и поехал домой. Ему
хотелось  спать. В  квартире было темно; он зажег  свет и постоял... Смешно:
семь  чайных чашек на столе, их последнее подкрепление сил перед похоронами,
и всюду цветы, шкатулка, полная открыток с соболезнованиями и писем с черной
каймой.  Некоторые  он прочел,  не  садясь, наклонив к плечу голову.  Кто-то
забыл свой черный котелок.  В остальном все как всегда, не  считая  открытых
ящиков: понадобились документы,  понятно,  завещание  искали  и нашли. Чтобы
потом все-таки предоставить  слово священнику.  Ну  ладно. Он  зажег  свет в
спальне:  супружеская  кровать, на  ней черная вуаль жены.  Он погасил свет.
Кошка,  которая  спала  в  своей  корзинке,  была  дома  единственным  живым
существом.  Он  зажег  свет на  кухне, достал из шкафа стакан, наполнил  его
водой, выпил, наполнил еще раз.  Снова в  жилой комнате, со стаканом в руке,
он еще раз огляделся, не снимая
     1 Героиня известного литературного  памятника --  "Письма португальской
монахини", изданных в Париже в 1669 году.
     438
     плаща,  держа другую руку в кармане брюк, чтобы не рыться в собственных
вещах, которые были  вытащены  из ящика: связки писем, квитанции, спортивный
значок  былых  времен,  полис  страховки от несчастного случая,  фотографии,
почетная  грамота.  Барахло. Удивленный,  неприятно  удивленный всеми  этими
свидетельствами усилий, которые вдруг  оказались ненужными,  он выпил  воду.
Когда кошка,  проснувшаяся тем временем, юркнула в  комнату,  он  испугался;
потом, посмеявшись, дал кошке  бисквита со стола  скорбевших. В  квартире он
пробыл  недолго, здесь, казалось ему, нечего  приводить в порядок, не к чему
прикасаться.  Только увидав  оловянную  кружку с семью  трубками, он не смог
удержаться,  выбрал  лучшую и  сунул ее в карман  плаща,  не преминув сунуть
взамен ту, что была у него до сих  пор в кармане плаща, в оловянную  кружку.
Только и всего, собственно. Потом еще один обзорный взгляд, потом он погасил
свет.  На лестничной  площадке ему показалось, что он слышит какие-то звуки,
он сразу  же спрятался в нише и  затаил дыхание. Шаги  вверх по лестнице! Но
потом он  услышал  дверь  в  нижнем  этаже,  потом  тишину.  Как  крадущийся
любовник, на цыпочках, вздрагивая при каждом скрипе  лестницы, он, никем  не
замеченный, добрался до парадного; он открыл  его осторожно. Дождь перестал.
Он приподнял воротник плаща,  скользнул взглядом вверх  по  фасаду, пошел...
Кроме  света, нечаянно оставленного  им в кухне, никаких следов от  него  не
нашли; стакан на письменном столе внимания к себе не привлек; его ключ лежал
в ящике для писем, что так и не нашло объяснения...

     Свобода все еще занимает меня.
     (.. .Потому  что  я был несправедлив к  нему.  Нельзя представлять себе
человека  лишь в его  отношении к  другому полу,  мужчину -- нельзя; большую
часть нашей жизни мы проводим на работе.)
     Я представляю себе:
     Свобода  в  белом  рабочем  халате.  Оба  чертежника,  чью  работу   он
проверяет,  ничего  по его виду не  замечают.  Свобода такой же,  как каждое
утро. Он сидит в задумчивости,
     439
     опершись волосатыми руками на углы чертежного стола ' слева и справа, а
оба  служащих,  напряженно  ожидая  его решения,  стоят слева  и  справа  от
Свободы.  Кажется, ему что-то не нравится, какая-то,  может быть, пропорция,
он  сразу  не  может понять,  берет  масштабную  линейку, измеряет,  молчит,
смотрит и понимает:  так не пойдет.  Жаль.  Свобода не  раздражен, он только
задумчив: нужна идея. Другая.  Итак, задумчив, но упрека  в его задумчивости
нет;  в конце  концов,  это  была его  собственная  идея -- то,  что  теперь
аккуратно, твердым  карандашом  и в масштабе вычерчено  в  горизонтальной  и
вертикальной проекции. Так, значит, не пойдет. Как-никак ясность. И от того,
что  не  пойдет, отказываются:  это  работа,  это хорошо.  Свобода, опершись
волосатыми руками на углы чертежного стола, в момент,  когда всей  бригадой,
так сказать, ждут идеи, смотрит в окно и думает как раз о чем-то другом -- о
вчерашнем  вечере  с  Лил
й,  -- но  недолго... Это вот, проект  на открытый
конкурс, неотложнее,  и  Свобода просит  дать  ему рулон кальки, который  он
невозмутимо  развертывает,  затем  карандаш,  мягкий,  В5.   Может  быть,  у
карандаша появится вдруг  идея. Потом второй лист кальки, третий, который он
невозмутимо   изводит,  четвертый.  Невозмутимо.  При  этом   с  напряженным
взглядом, но невозмутимо: должно же быть какое-то решение, Свобода не ухарь,
но как-никак специалист, работник знающий, и то, что  он наносит на бумагу в
это утро  (после ночной свистопляски с бутылками из-под виски),  уже  лучше,
хотя бы  ясно;  оба  служащих,  теперь снова  нагнувшись  и склонив  к плечу
головы, чтобы прочесть его эскиз, начинают кивать... Вторгаются другие дела,
звонок со строительной площадки, Свобода что-то  решает; позднее слышно, как
он  смеется; позднее  Свобода  едет  в  какое-то ведомство,  а оба  служащих
накалывают на доску чистый лист ватмана  и складывают губы  дудочкой,  а  во
второй половине дня я  вижу его снова в белом халате и его волосатые руки на
углах  чертежного стола; то, что он  набросал утром,  видно, и  правда идея,
хотя и робкая, находит он, робкая  по пропорциям,  так  что Свобода  еще раз
разворачивает поверх чертежа  шелестящую кальку, и теперь извольте,  это уже
только вопрос сверхурочных. Когда входишь, после того  как о твоем появлении
доложила секретарша, видишь
     440
     сзади его  загорелую лысину; я  жду, покуда служащие  не поймут  все до
конца, покуда он медленно не  повернется на вращающемся сиденье  и потом  не
поднимется, не снимет роговые очки.
     -- Я помешал? -- говорю я.
     Моя руки, затем вытирая их, человек-глыба, за которого  не  боишься, он
говорит,  что я пришел  очень кстати, хотя его  мысли  еще  явно на  кальке,
говорит  приветливо, и  я  верю  ему, поскольку  он сразу  указывает  мне на
какой-то макет, чтобы выслушать мнение дилетанта.
     -- Ты уж извини, -- говорит он.
     Я вижу:
     Свобода, прижав  телефонную трубку  к уху плечом, выдвигает ящик стола,
роется в каталоге шиферов, продолжая разговор, и  просит секретаршу принести
ему предварительную смету расходов; в промежутке его вопрос:
     -- Нравится тебе сценическая площадка как в античном театре?
     -- Нет, -- говорю я, -- не очень.
     Может быть, я говорю об этом со Свободой, на досуге, может  быть, потом
в машине; сейчас я  стою  на корточках перед его макетом,  который мне очень
нравится. Рабочая  модель,  слышу  я, в  ней будут  еще  изменения.  Это  --
вскользь. Дискуссия о шифере, явно раздражающая Свободу, продолжается долго.
Положив наконец трубку и захлопнув каталог, он говорит:
     -- Чушь.
     Я вижу, как Свобода, взглянув на ручные часы, снимает свой белый халат,
затем берет пиджак, теперь молча; дело с шифером, видимо, очень досадное.
     -- Спасибо, -- говорит он, -- у меня все великолепно.
     Прежде,  однако,  чем мы  уходим,  я уже взялся  за ручку двери,  но не
спешу, Свобода заходит в другую комнату, где люди в белых халатах, кто сидя,
кто  стоя,  склонившись  над  рейсшиной или  счетной  линейкой, трудятся над
разрешимыми  задачами,  такая  же  белоснежная  мастерская;  одному  старому
технику придется  сделать пересчет всего проекта на шифер,  да, к  сожалению
(насколько  я  понял  из  телефонного  разговора, речь  идет о  многоэтажном
гараже).
     441
     --  А  ты  как?  -- спрашивает Свобода  в  машине.  --  Ты ведь  был  в
Иерусалиме, -- вспоминает он, -- что же ты там делал?
     Я вижу:
     Свобода за  рулем,  обе  руки вверху,  так дают себе роздых  при долгой
езде, его утомленное от бессонной ночи лицо, но живое; разумный водитель; он
обгоняет при возможности сразу же, не прерывая при этом разговора, а если не
получается, едет медленно, без всякой  нервозности; кажется, машину ведет не
он, а улица, в то время как он разговаривает.
     Ни звука о Лиле.
     По пути я вижу  строительную  площадку  и  Свободу,  расхаживающего  по
шатким   доскам,   неотделанная  постройка   после   конца   рабочего   дня,
бетономешалка,   которая   молчит   и   роняет   капли,   рядом   мешки    с
портландцементом,  уборная  под  цветущей вишней,  тачки,  барак  с бумажным
плакатом под сплетением проводов: ВХОД НА  СТРОИТЕЛЬНУЮ ПЛОЩАДКУ ПОСТОРОННИМ
СТРОГО  ВОСПРЕЩЕН.  Свобода в  плаще. То,  что он  называет жилой  комнатой,
представляет  собой  джунгли  из  кругляка  и  горбыля,  именуемые  стойками
опалубки, потолок бетонировали сегодня, на  нем дерюги, с них капает.  Везде
материал:  рулоны толя, на ощупь как наждачная  бумага, бочка  с  лепестками
вишни на  грязной  воде, лопаты, связки арматуры в траве, холмы  коричневого
перегноя, поросшего бурьяном, штабеля кирпича, бледно-розового, как сумерки.
Вдруг  Свобода  достает  желтый  складной  метр. Бак  с  мазутом, стоящий  в
ожидании  у  своей ямы,  и  лужи повсюду, доски  с  клеймом  Скотони  и КВ°,
какое-то  приспособление из веревок с отвесом, трубы,  отливающие коричневым
блеском спелых конских каштанов, канализация, цементированный коллектор, над
ним  козлы  с  подъемником, куча  гравия  у берез, обшитых планками,  пивные
бутылки  в  траве,  бумага  от пустых мешков из-под  цемента. У Свободы  вид
вполне довольный.
     -- Ну, -- говорит Свобода, -- пошли? Дома:
     --  Что ты будешь  пить?  --  спрашивает он,  не  поблагодарив за  лед,
который принесла Лиля, и за стаканы для виски,
     442
     которые он не швырнул накануне в камин, -- ты, со своей печенью?
     -- Виски.
     -- Вот видишь, --  говорит он, -- он тоже считает, что  это чепуха, все
это  болтовня  насчет  сцены как  в  античном  театре.  Значит,  это  она. Я
рассказываю об Иерусалиме.

     Лиля все-таки актриса!

     Если бы я был Свободой:
     Я достал бы  из шкафа  свою винтовку, армейскую винтовку, и лег  бы  на
живот, может быть, еще раз встал бы, чтобы снять куртку, затем я вынимаю изо
рта трубку, прежде чем снова  лечь на живот и потом вогнать в магазин первую
обойму,  большим пальцем, все  как  учили,  закрыть  затвор, все без паники.
Какое-то мгновение,  когда я еще раз кладу на пол винтовку, кажется, будто я
медлю, будто вижу  нелепость своей  затеи; но  винтовку я кладу  на пол лишь
потому, что брюки у меня  тянут, к тому  же  мне надо протереть очки, прежде
чем поставить  винтовку  на  боевой  взвод,  потом  приклад  к  щеке,  потом
прицелиться  -- совершенно спокойно, -- например в часы в стиле Людовика XV.
Помнишь? Белые и круглые, как мишень, фарфор с золотыми стрелочками: бац! --
и открыть затвор, чтобы выскочила пустая горячая гильза, надо надеяться, она
не прожжет наш ковер, закрыть  затвор, важно  спокойно  и равномерно дышать,
целясь,  к  примеру, в  венецианское зеркало, спусковой  крючок,  мой глаз с
черточкой мушки на мой глаз  в зеркале, затем медленно  нажать  указательным
пальцем: дзынь! -- и  снова открыть  затвор, закрыть затвор, все  как учили,
только не торопиться, когда целишься  -- на  этот раз, может быть, в динамик
"Хайфай"1, который все еще играет Шуберта, трио в„– 1, и не моргать, пока не
нажал на спуск: бам! Я расслабляю галстук, прежде чем перейти к более тонким
задачам, и натягиваю ремень винтовки на левый локоть, чтоб не
     1  High Fidelity (англ.)  --  здесь:  высокая  точность воспроизведения
звука.
     443
     дрожать.  Ну-ка, попади  в  гвоздь, на  котором  висит твой  портрет! Я
расходую четыре патрона, прежде чем портрет начинает болтаться. Пьян я,  что
ли? Надо перезарядить,  рукоятку к себе, обойму в магазин, рукоятку от себя,
все как  учили, винтовку в  плечо. А как насчет  книг? Моя щека наслаждается
холодком приклада, когда я целюсь в Миллера1. Бах! Я  уже давно слышу голоса
на улице, крики, но  здесь я у себя дома. Открыть  затвор,  закрыть  затвор,
дальше.  Те,  кто  кричит  там  на  улице, какое  им дело!  Я  тем  временем
осмеливаюсь   перейти  на  более   тонкие  объекты,   например   на  "Письма
португальской монахини".  Для этого  мне требуется  три  патрона.  Дело, мне
кажется, того не стоит, бар, я  нахожу, лучше как цель.  Виски -- пинг, джин
-- понг! Тут звяканье, и каждый раз, как выскакивает горячая гильза, когда я
рывком открываю затвор, мне  становится  весело;  не понимаю, почему  сейчас
звонит телефон. Я поражаюсь, но мне никто не нужен. Телефон звонит и звонит,
пока я  не целюсь в него: бац!  -- и, не  зная еще, что будет следующей моей
целью, я  вдавливаю  в магазин  следующую,  предпоследнюю  обойму,  закрываю
затвор, прижимаю  приклад к щеке. Тишина. Не может быть, чтобы позвонила мне
ты. С чего бы вдруг? Ты сейчас с другим, а я должен продолжать свое. Или это
позвонил кто-то  третий, ни в  чем не повинный,