обы Лиля, в то
     416
     время  как Свобода ходит  по  комнате,  потом  садится  и  говорит  все
медленней, боясь  разбушеваться, думала  прямо-таки обо мне; он хочет этого,
но для Лили я ("этот Эндерлин") темой общего разговора быть не могу. Неужели
Свобода, так стремящийся к пониманию, не  может понять именно этого?  Она не
молчит,  потому что  не слушает; она слушает, но  ее здесь  нет. Она и не со
мной. Но  и здесь  ее тоже  нет.  Она одна. Событие,  которое волнует его  и
которое  он  хочет  прояснить  с  ее   помощью,  не  общее.  Этим-то  оно  и
освобождает, именно этим: Лиля одна...
     Молчание.
     За окнами щебечут птицы.
     -- Лиля, -- говорит  он, --  скажи же что-нибудь! ; -- Я ничего не могу
тебе сказать,  --  говорит она, -- я  же  вижу,  что во всей этой истории ты
видишь меня только как женщину,  я слышу это в каждом твоем слове, ты видишь
все только с одной стороны.
     -- С какой?
     -- Ты видишь во мне только женщину.
     Свобода размышляет.
     -- Прости! -- говорит  он, и звучит это  так,  словно он  признал  свою
оплошность; но потом он смеется: -- Ты права. Прости. Ты права.
     Что он хочет этим сказать?
     --  Я смотрю на тебя только как на женщину, -- говорит он, и взгляд его
пригвождает ее, так что Лиля  пугается; глаза его смотрят вдруг зло, хотя он
совершенно спокоен. -- Я смотрю на тебя  только как на женщину, -- повторяет
он, как  повторяют плоскую шутку, -- а  господин Эндерлин...  Я понимаю!  --
говорит  он, пытаясь  еще раз  засмеяться, но ее взгляд уже  осадил  его: --
Прости! -- говорит он и поднимается, чтобы пройтись по комнате, куда как раз
заглядывает утреннее солнце, и чтобы остановиться. -- Прости! -- говорит он,
и кажется, что его собственное ехидство успокаивает его хоть на время, потом
в камине разлетается на куски бутылка из-под виски. -- Прости! -- говорит он
и дрожит. -- Прости!
     Лиля смотрит на негр.
     Почему все еще не опускается занавес?
     Теперь он становится сентиментален.
     417
     -- По-твоему, не чудовищно то,  что ты  говоришь мне? -- спрашивает он.
-- Ты говоришь, что я  смотрю на тебя только как на женщину, ты говоришь это
теперь, после того как ты была с другим мужчиной, -- видимо, не как женщина,
-- я вас не упрекаю, но ты упрекаешь меня, я не понимаю, почему ты упрекаешь
меня, да, упрекаешь, милая, даже когда  молчишь, ты говоришь, что  не можешь
со мной разговаривать, что я вижу в тебе только женщину...
     -- В этой истории... Лиле просто быть правой.
     -- Да, -- говорит он, -- пойдем спать.
     Тем  временем наступил  четверг, да, но занавес все  еще не опускается;
ведь  жизнь,  реальная  жизнь,  не   позволяет   перепрыгивать  через  себя,
перепрыгивать  через  год, через  месяц, через  неделю,  даже  если примерно
знаешь, что будет дальше...
     (Свободой мне тоже не хочется быть!)

     История для Камиллы:
     Мужчина и  женщина, после того как прошел первый  хмель безумной любви,
увидели, что они созданы только друг для друга. Они так великолепно понимали
друг друга. Только вот хмель прошел. И они жили вместе, без особого веселья,
и  без ссор. Иногда только бывало, что он смотрел на объятие, в то время как
оно протекало, как бы со стороны, как  если бы он сидел в  кресле  рядом или
стоял у окна, у него мелькали мысли, как мелькают они, когда выглядываешь на
улицу, не скверные мысли, но мысли, потом он  опять обретал единство с самим
собой  и  с  ней,  и   позднее,  когда  она  готовила  чай,  он  называл  ее
ласкательными именами,  а когда она разливала чай, он говорил, что любит ее.
Это была сущая правда.  И с ней происходило, вероятно, то же самое. Она тоже
любила его, только его,  хотя иначе,  чем  вначале,  более  лично.  Они были
неразлучны,  они  путешествовали  вместе.  Однажды,  в  гостинице,   он  был
потрясен,  увидев  объятие, в  то время как  оно  протекало,  в  зеркале,  и
обрадовался,  что  она обманывала  его с его  телом,  и глядел в  зеркало, в
котором он обманывал ее точно  так  же.  Бывали кризисы из-за пустяков.  При
этом они любили друг друга.
     418
     Как-то  вечером,  позднее,  он сидел и  читал газету,  а  она  лежала в
постели;  у него  мелькали  мысли, такие же обыденные,  какие  иногда  тайно
мелькали при объятии, но он действительно сидел в кресле; она  спала,  и он,
наученный тем  зеркалом,  мог без труда  представить себе,  как ее  обнимает
другой,  и   сидел   рядом,   нисколько  не  потрясенный,  скорее  довольный
уничтожением своей  индивидуальности, ему было,  в сущности, даже весело: он
не хотел быть тем  другим.  Читая газету, в то время как  она спала и, может
быть, видела во сне  то, что он представлял себе вчуже, он был един со своей
большой любовью. Их звали Филемон и Бавкида: они были парой.

     Предположим,  что   внешность  Свободы  примерно  такая,  как   я  себе
представляю:  высоченный  чех,  широкоплечий,  при покатых плечах, несколько
длинноватый, по-моему, для грациозной Лили,  даже на самых  высоких каблуках
она достает  ему как раз до плеча, а когда она босиком, кажется, что они как
пара просто не подходят друг другу, массивный мужчина,  при этом не тучный и
совсем не грузный, спортивный мужчина, между прочим, которого сразу назовешь
блондином,  хотя  у  него,  в  сущности,  самая  настоящая  лысина,  но  она
воспринимается  не   как  результат  выпадения  волос,  а  как  атрибут  его
мужественного лица, такой же, как подбородок  и лоб, хорошая голова, голова,
которая  могла  бы принадлежать  и русскому,  упрямая,  округлая, недюжинная
голова, но он не любит  смотреться в зеркало, ибо не понимает, что находят в
нем женщины.  Свобода в  смокинге  восхитителен, он  это знает, при этом  он
хорошо танцует,  это мужчина, который обычно потеет и никогда не мерзнет, не
пьянеющий, при этом не шумный, за исключением тех случаев,  когда приходит в
бешенство часа на  три,  вообще же  скорее скупой  на слова,  курит  трубку,
спокоен и  приятно  смеется в  компании, без  очков, наверняка  превосходный
повар, меланхолик, медведь,  массивный, но подвижный, неуклюжий только из-за
потребности (особенно при Лиле) не показать свою силу, Лиля боится его, хотя
он ее  еще ни  разу  не бил...  Предположив, что внешность у Свободы  такая,
можно догадаться, каким он в свою очередь представ-
     419
     ляет себе этого Эндерлина: стройный и изящный  интеллигент, не то чтобы
с  куриной грудью, но  изящный.  Не  медведь. Скорее птица. Не  чех.  Скорее
испанского или французского типа, пожалуй итальянец, во всяком случае брюнет
(что  не соответствует действительности),  с  изящным ястребиным носом  (что
тоже не соответствует действительности) под классическим прямоугольно-низким
лбом,  какой и бывает у представителей средиземноморских народов. В фамилии,
правда, слышится что-то алеманское, но  Свободу этим не проведешь:  он знает
вкус  Лили.  Голова  не  округлая.  Ну  еще  бы.  Узкая  голова,  полная  не
перестающих  поражать  знаний  во всех областях,  тем  он и интересен. Может
быть, в  нем есть что-то от гомосексуалиста, так что Свобода не  приметил бы
его в уличной толпе, может быть, у него есть собака. Не щеголь, но следит за
собой; наверняка  у  него  никогда не  бывает грязных  ногтей.  И  веснушек.
Брюнет,  из  тех,  у которых никогда  не  будет лысины,  это определенно. Не
спортивный, зато умный. Возможно, он  привлекает  женщин именно потому,  что
ему  в известной  мере  нелегко. Это вполне  может быть. Но этого не  должно
быть. Во  всяком случае, он интеллигент. Высокосознательный.  Когда он  идет
под  руку  с Лил
й,  у  него юношеская походка/Берет. Во  всяком  случае, он
моложе,  это  определенно,  и   образованнее,  чем  Свобода.   Не  повар.  И
беспомощен, если  сломается розетка;  не из тех, у кого умелые руки. Лиля не
боится  его.  Наверняка  читает  на семи  языках,  начиная  с  греческого. В
купальном костюме  он изжелта-бледен,  однако  мужествен, а уж черноволос во
всяком  случае.  И   остроумен  в  любой  жизненной   ситуации.  Не   мастер
рассказывать истории, но остроумен. В постели ведет себя, как во французском
фильме. Политические взгляды? Вероятно, полулевые. Когда Лиля снимает с него
очки а-ля Корбюзье, лицо, пожалуй, мягкое, но худое. Непьющий. Не гигант. Не
тщедушен; он  носит  ее чемодан, не будучи  выше  ее ростом. Не танцует. Что
Лилю очаровывает, она, конечно, сама  не  знает --  спрашивать не  стоило...
Просто тип человека. Нечто нечешское. Так и должно было  когда-то случиться.
Черноволосое.  Романское.  Тореро,  стройный и  большеглазый,  тип,  который
Свобода  всегда, хотя  до  сих пор только  в  шутку,  считал опасным, черные
волосы
     420
     и лицо птицы, черные волосы не только на голове, но и на ногах...
     Я разочарую Свободу!
     Когда я спрашиваю Лилю, как же он вел себя, она молчит. Так  или иначе,
Свободу она  потеряла, и то, как  он  вел себя, отныне  не  играет  для  нее
никакой роли. Она не хочет, чтобы и  меня  это занимало.  Пусть теперь ведет
себя как угодно...
     Я вижу множество возможностей...
     Свобода врезается на машине в дерево на полном ходу.
     Или:
     Свобода держится  великодушно. Он  надеется  на всемогущество  времени,
которое всегда против любви, значит, против  нас. Иногда он пьет, покуда  мы
совершаем небольшое путешествие в пределах  его великодушия. Когда он трезв,
он   запрещает  себе  какие-либо  атавистические   чувства.  Это   вовсе  не
мстительность, если он теперь больше привязан к дому, чем когда-либо прежде:
иногда он уже  спит, когда  Лиля возвращается домой,  или притворяется,  что
спит. Затем опять, ни с того ни с сего,  пьет, что вредно  для его почки; но
тут Лиля  не виновата, и он это  знает.  Прислушиваться к ее тревогам насчет
его почки -- единственное, что он себе запрещает. Он не торопит  с решением.
Он понимает  жизнь. Он  выжидает.  Это продолжается три месяца,  полгода. Он
любезен, как этого хочется Лиле, и Лиля  будет считаться с  ним.  Опасность,
что Лиля станет ему безразлична, возникает лишь время от времени; ее счастье
со мной, разумеется, подвержено колебаниям, которые Свобода, конечно, видит,
и,  поскольку Свободе тоже  не безразлично, как ходит Лиля по их общему дому
изо дня в день  -- напевая или окаменев,  он не может  не проявлять участия,
которое   напоминает  любовь.   Это  продолжается  год.   Опираясь  на  свою
убежденность, что  нет  на  свете  человека, без  которого  нельзя  было  бы
прожить, он все время показывает ей, что может  жить без нее; но он этого не
делает.  Он  привык к  своему великодушию.  Он не  осаждает  ее  совместными
планами,  а  ждет. Чего? Лиля счастлива,  так что ее ни к каким переменам не
тянет. Она считается со Свободой, как было сказано, больше, чем  когда-либо.
Ради его Великодушия. Конечно, он теряет ее и так...
     421
     Или:
     Свобода (после глупой ночи,  когда он швыряет в камин стаканы, и  после
недели  беспощадных  разговоров,  фактической  стороны дела  не  изменивших)
выбирает свободу в ночных  клубах. Он танцует. Ему скучно, но он танцует, Он
идет в плавательный бассейн, и бассейн кишит женщинами и девушками, которые,
коль  скоро  он смотрит  на  Лилю лишь  как на женщину, вполне могли  бы  ее
заменить, если бы только он все время не думал о Лиле. Он плавает, настоящий
Тарзан, потом стоит и смотрит, высоченный, широкоплечий мужчина, уперев руки
в  бока.  Он  играет  в  мяч  с  ребенком  какой-то  дамы  в  бикини,  чтобы
познакомиться  с ней,  и  ничего,  кроме  игры  в  мяч  с  ее  ребенком,  не
получается.  Он  покупает  открытую машину,  всегда  готовый  отозваться  на
"автостоп", но чаще попадаются парни, как-то раз две девушки, но они говорят
на языке,  которого  Свобода не  понимает,  и  ничего,  кроме  заиканья,  не
получается. Он  ходит на все вернисажи, он не упускает случая подвезти домой
молодую женщину-фотографа. Он  пытается влюбиться, чтобы обрести равновесие,
если не  равновесие счастья, то хотя бы  равновесие ревности. Как будто Лиля
способна сейчас ревновать! Он видит их губы, но  влюбиться не может; женщины
угадывают  это  чутьем,  у Свободы сейчас запах  больного  зверя, и  природа
против него. Как-никак он может твердить себе,  что  и он  теперь идет своей
дорогой, и  он это показывает. Но  Лиля не любопытна.  Она  нe  говорит, что
предоставляет ему полную свободу, это было бы пошло, она ничего  не хочет об
этом знать. Ее это  действительно  не заботит.  Так же, как его верность. Он
теряет ее так или иначе... Или:
     Свобода придает  этой  истории  не  больше  значения,  чем  поглощенные
работой мужчины;  у него  другие заботы. Он никогда не думает об этом больше
минуты. Ну да. Бывает. Обычное дело. Игра природы. Его внутренне не трогает,
что там у тех  двоих, и он из-за этого голову не потеряет. Игра природы. Ему
смешно,  если Лиля видит в этом что-то большее. На здоровье. Это ее дело! Но
для Лили,  женщины, это серьезнее, и если даже он прав  в  том, что касается
меня,  то ее он теряет  именно оттого,  что  слишком  уж  скоро разглядел ее
ослепление...
     422
     Или...
     Свобода торчит  в Саламанке, на  Плаза  Майор, где ему  чистят ботинки,
турист,  который  затем   и  существует  на  свете,  чтобы   давать   работу
чистильщикам ботинок, они знают его уже три дня, он подолгу сидит у одного и
того же столика, смотрит на часы, никого  не ждет, но ждет, не читая газету,
не  обращая  внимания на знаменитую архитектуру,  смотрит  на часы  и стучит
монетой, платит и поднимается и как нельзя медленнее идет к почтамту, утром,
днем, вечером, возвращается  и садится, заказывает  херес, задумчиво курит и
отправляется чистить ботинки, это не обязательно  должна быть Саламанка,  он
ее  все  равно  не  видит,  свои  письма он может писать  и  в  Арле  или  в
Агридженто,  это безразлично, все у одного и  того  же окошка предъявляет он
паспорт (в чем уже нет нужды: его  уже знают, ему уже верят, что он Свобода)
и напрасно  справляется, нет ли ему письма, она знает,  что  он в Саламанке,
или в Сиене, или  еще где-то, это действительно не имеет  никакого значения,
где Свобода отправляется чистить ботинки, чтобы убить время, пока не откроют
почтамт, это может  быть и в  Бриндизи  (что ужасно:  в Бриндизи  приезжают,
чтобы  сесть на судно,  ни один  человек  не  останется  по  доброй  воле  в
Бриндизи) или в Кадиксе...
     Что Свобода видит:
     дороги, черные, серые, белые, желтые, асфальт или бетон, жарко, асфальт
в  мареве, дрок,  повороты, которые  проезжал  уже несметное  множество раз,
придорожные  столбы,  отсчитывающие мили,  аллеи  в крапинах  тени, осликов,
запряженных в повозки, бочки со смолой, предместья, пароходы в порту, народ,
красные огни светофоров, нищету,  железнодорожные насыпи,  товарный  состав,
море  между его  колесами,  морской берег с  поворотами налево  и поворотами
направо, прямо, затем  опять направо, и налево, и направо, налево, направо и
дальше,  вторая скорость, третья скорость, вторая  скорость, автобусы сзади,
пыль от  грузовиков сзади,  виадуки над путями, море,  кактусы,  море, дрок,
море, мосты, деревни,  которые попадаются снова и снова,  городки, площади с
памятниками, блуждающие огоньки в сумерках, деревья в свете фар, придорожные
столбы в свете  фар,  вдруг белую воловью упряжку,  камыши в свете фар, море
как мрак кро-
     423
     мешный, задние  огни, стада овец сплошным кишеньем зеленых глаз в свете
фар, руки  на руле, асфальт  при лупе над морем, придорожные  столбы в свете
фар, дорогу, руки на руле, дорогу и так далее.
     Чего Свобода не видит:
     ее лица.
     Однажды (так мог бы я преставить  себе) у него лопается  шина на шоссе,
полдень, менять колесо в  такую  зверскую жару, этого только не  хватало; он
сразу понимает,  что Лиля тут не  виновата, но его злость, когда он  достает
инструменты и ставит  домкрат, обрушивается все-таки на нее,  словно это она
роняет на дороге  гвозди,  курам  на  смех,  да,  он это  знает, да, вся эта
поездка курам на смех... Я  уезжаю на три недели,  чтобы дать вам время! Это
так только говорится. Почему именно на три недели?  Этот жест  (на следующее
утро  после битья  стаканов)  не  был лишен трезвой  и  потому  убедительной
широты, но три недели -- срок долгий.  Чтобы  дать вам время! Она не усылала
его, но и не удерживала; правда, она была немного обескуражена тем,  что  он
относится  к  случившемуся  так  серьезно,  серьезнее, чем  она,  и  немного
сердита,  поскольку  для совместных  каникул он никогда  не мог выкроить так
много времени. Три или четыре недели, сказал  он,  потом  нам будет  виднее,
сказал он,  так  или этак, сказал он и поцеловал  ее  в лоб, в  то время как
Лиля,  которой поездка его  не нужна, искала себе  для этого поцелуя  другой
лоб, более  разумный;  она  приветствовала намерение  Свободы,  который  так
переутомлен работой,  пройти курс лечения. Почему  Кадикс? Она имела в  виду
Больцано или Энгадин. Почему так далеко? Слово мужчины --  это слово мужчины
--  ста десяти километров  не доезжая Кадикса  (или  Бриндизи), в полуденный
зной на голом участке дороги, когда Свобода, потный и перепачканный, бросает
в багажник  инструмент, а также колесо с  проколотой шиной, пути назад  нет,
хотя именно в этом месте,  как Свобода видит,  развернуться легко; в Кадиксе
(иди Бриндизи), возможно, лежит письмо.
     Чего ждет Свобода?
     Его  отношение  к  случившемуся  серьезнее,  чем само случившееся.  Его
отъезд  и прежде  всего его письма, не лишенные  достоинства, смелости  и не
содержащие упреков, оргии
     424
     благоразумия, толкают  Лилю к серьезности, которая делает ее упрямой, к
решению, которое будет во всяком случае скоропалительным.
     Телеграмма:
     ПИСЬМО БУДЕТ ПОСЛЕЗАВТРА ТЧК ТВОЯ ЛИЛЯ
     Свобода отправляется чистить ботинки.
     Я знаю Кадикс, но я был  тогда  не один; город, белая сказка из раковин
со стороны суши, разочаровывает, как только в него войдешь, берег пустынный,
вдобавок каменистый,  еда унылая,  когда  ты  один,  единственная отрада  --
херес...
     Не хотел бы я быть Свободой.
     Свобода убеждается, что он не способен обобщить свой случай, и налегает
на херес,  который, не  анализируя чувств,  дает  им  волю,  и  отыгрывается
похмельем...
     Вторая телеграмма:
     ПОСЫЛАЮ  ПИСЬМО БАРСЕЛОНУ  ТЧК  ЕЗДИ ОСТОРОЖНО  КОГДА  ЕГО ПРОЧТЕШЬ ТЧК
СООБЩИ ПОЖАЛУЙСТА ЗАБЛАГОВРЕМЕННО КОГДА ПРИБУДЕШЬ ТЧК ЛИЛЯ
     Свобода ездит как неаполитанец.
     Письмо, которое ждет его в Барселоне, куда он приезжает в  воскресенье,
на  почте,  но  может  быть  выдано  лишь  в  понедельник,  тоже  не  лишено
достоинства,  в  нем  есть  смелость суждений, трезвость (вероятно,  Свобода
воспринимает это  уже как  некую враждебность, если женщина тоже  рассуждает
трезво) и  ум,  хотя  решения  в нем еще  нет.  И  этого достаточно, чтобы у
Свободы подогнулись колени, так что он вынужден сесть: вот, значит,  до чего
дошло! Набивая, правда, трубку, после того как он пробежал глазами и сунул в
карман это обстоятельное письмо, он все еще сидит в зале почтамта. Разве он,
требуя  скорого решения своим отъездом  и прежде всего  в своих письмах,  не
считался с возможностью, что  его вызов будет принят? Куря, правда,  трубку,
словно он не  обезоружен  и,  собственно, ничего другого не ждал, он сидит и
потеет  не  меньше, чем  когда менял  колесо  в полдень;  Лиля,  стало быть,
всерьез обдумывает, жить  ли  ей со  Свободой или  с  господином  по фамилии
Эндерлин.  Или  одной.  Решение,  как  было  сказано,  еще не принято.  Она,
кажется, чувствует, что на опрометчивый шаг
     425
     ее  толкает не тот,  другой, а  Свобода;  она просит  потерпеть, причем
кажется, что у нее нет сомнения в том, что господин по фамилии Эндерлин (без
имени; до имени Свобу  уж вовсе  нет дела),  не раздумывая, поступится всем,
чтобы жить  с Лил
й. Ее доводы, почему она не может  жить со Свободой, умны,
они не  бессердечн