о  целой
колонке, знакомо каждому,  кто  читает газеты,  стало  быть,  и Гантенбайну;
сперва оно было только заго-
     453
     ловком на щите,  который носят на животе  продавцы газет, -- Убийство в
Зеефелъде, его выкрикивали, сразу же прочли во  всех трамваях, потом забыли,
а  уголовная  полиция  месяцами  вела  напрасный розыск,  позднее  оно стало
сенсацией,   когда  арестовали   одного  известного  общественного  деятеля,
скандалом, взволновавшим умы, и, наконец, переданное в суд присяжных, грозит
стать скандалом уже политическим...
     -- Господин Гантенбайн, --  говорит какой-то голос, --  время еще есть,
но приготовьтесь. Что я покажу?
     -- Сидите, -- говорит голос, -- я отведу вас, когда надо будет.
     Утро последнего допроса  свидетелей,  я не знаю, кто вызвал Гантенбайна
-- обвинение или защита; я знаю только, что вердикт, который  должны вынести
присяжные, общественным мнением уже вынесен, а  что касается Гантенбайна, то
я знаю, что у него, как у каждого свидетеля, одна  цель: сохранить свою роль
-- отсюда  закрытые глаза... На улице одиннадцатичасовой трезвон, а когда он
умолкает,  опять  воркованье голубей, их  уютное  воркованье,  их  идиотское
воркованье.
     Я знаю только одно:
     Если Гантенбайн как свидетель скажет правду  и Лиля  узнает из  газеты,
что я не слепой, Лиля и все мои знакомые, то...
     -- Вот вода.
     По всей вероятности, видно, что я вспотел, но  я, конечно, не тянусь  к
графину  и  стакану, только  слушаю, как наполняет  его  служитель суда;  я,
кажется, не первый,  кто, будучи вызван в суд как свидетель,  чувствует себя
как обвиняемый.
     -- Господин Гантенбайн, -- говорит судья, -- позвольте вас попросить...
Я поднимаюсь.
     -- Но время еще есть.
     С закрытыми глазами, чтобы не выйти из роли перед  судом, теперь уже  с
закрытыми глазами, ибо ни в коем случае не хочу снова увидеть обвиняемого, я
стою, опираясь на свою черную палочку, я теперь в распоряжении суда. Меня
     454
     нужно  только вести. Я чувствую  сильную руку на своем локте, дружескую
руку, которая  меня не отпустит, покуда я, Гантенбайн Тео,  не  стану или не
сяду у свидетельского барьера.
     --  Потихоньку,  -- слышу  я,  --  потихоньку.  Я  слышу  свои  шаги по
коридору.
     -- Осторожно, -- слышу я, -- здесь ступеньки... Я поднимаю ногу.
     -- Три ступеньки.
     Итак, правой, левой, правой.
     -- Ну вот, -- слышу я,  в то  время как рука  отпускает  мой локоть. --
Подождите здесь!
     Я слышу, как отворяется дверь, бесшумная дверь; я слышу вдруг зал.
     -- Пойдемте!
     Снова  в сопровождении  взявшего меня за локоть, так  что мне и  правда
незачем  открывать глаза, я постукиваю черной палочкой по просторной тишине,
которую нарушает только мое постукивание, по тишине напряженной.
     -- Сюда, -- слышу я, -- садитесь.
     Я ощупью ищу  скамейку, которая здесь и в самом деле имеется, и сажусь,
покинутый теперь направляющей  рукой. Только не  открывать теперь  глаза!  Я
слышу бумагу,  это, должно быть, высокий голый зал, зал с закрытыми  окнами,
голуби  не воркуют,  зал, набитый дышащими  людьми;  среди них должен быть и
обвиняемый. Узнает ли  он  меня? Прежде всего я  слышу  или  чувствую, будто
слышу,  как бьется жилка у меня на  шее. Больше пока ничего  не  происходит.
Время от времени покашливание  далеко  позади,  спереди  шепот, затем  снова
шелест  бумаги; но в  общем-то  тишина. Что было бы видно, открой я глаза, я
знаю:  обвиняемый между  двумя  полицейскими, позади  и  повыше председатель
суда,  где-то  прокурор  в  мантии, может  быть,  он-то  и шелестит все  еще
бумагами, и юрист в пенсне,  тоже в  мантии, защитник,  который, нагнувшись,
как раз передает обвиняемому  записку. Затем присяжные,  которым уже сегодня
надо  вынести   свой   вердикт,  ряд   переутомленных   лиц  очень   разного
происхождения.  А   вверху,   вероятно,   классическое  изображение   богини
Правосудия  с весами  и завязанными глазами... Теперь кто-то читает анкетные
данные Гантенбайна,
     455
     которые я  должен  подтвердить,  потом  наставление, что  мне  надлежит
говорить правду  и ничего кроме  правды,  я  слышу эхо  своей клятвы,  потом
кашель, бумагу, шорохи на деревянных скамейках, шаги ко мне, голос.
     --  Господин Гантенбайн,  вы знали Камиллу Губер?  --  слышу я. -- И  с
какого времени? Я киваю.
     -- С какого времени? Я припоминаю.
     -- Было ли у вас впечатление...
     -- Я хочу отметить, -- прерывает другой голос, -- что свидетель слепой,
поэтому незачем, господа, задавать вопросы,  на которые слепой  под присягой
не может ответить, в частности вопрос...
     Звонок.
     -- Я протестую... Звонок.
     -- Господа...
     Хаос  голосов,  все  напряжено,  кажется,  до предела;  я  жду,  покуда
председатель снова  берет слово и,  пользуясь  тишиной,  этим мгновением без
гула, передает голосу справа, которого я еще не слышал.
     -- Вы знали убитую?
     Я открываю глаза, но не вижу ее.
     -- Какого рода были ваши отношения? -- Маникюр. Смех на трибуне.
     -- Это правда, -- говорю я. Мне не верят.
     -- Вы часто бывали у Губер?
     -- У Камиллы Губер?
     -- Да.
     -- Регулярно.
     -- На предмет маникюра?..
     -- Да, -- отвечаю я, -- на предмет маникюра.
     Конечно, я  испытываю облегчение  оттого,  что они явно не хотят  знать
правду, сказать которую я, как свидетель, клятвенно обещал.
     Председатель:
     -- Чтобы не отвлекаться от сути...
     456
     -- Я еще  раз настоятельно подчеркиваю, --  громко говорит в зал другой
голос, -- что свидетель слепой и, значит, не мог видеть убитую.
     Реплика:
     -- Не об этом речь! Звонок.
     -- Слепой не свидетель!
     Это,  как  было сказано, дело,  которое волнует  умы. Только  присяжные
сидят с застывшими лицами,  а также обвиняемый, но он в отличие от присяжных
почти не слушает; его жизнь так или иначе уже разбита.
     Что я знаю из газет:
     Удушение при  помощи  шнура  для  занавесок.  Вероятность  самоубийства
исключается. Убитую описывают как существо  жизнерадостное. Убийство с целью
грабежа  или на  почве полового извращения. Ее занятие  ("дама для известных
услуг")  и ее предыстория: родилась  в  городской семье  среднего  достатка.
Подозрение пало  на человека, который подарил  ей "карман".  Еще  ряд других
косвенных улик,  которые, однако, оспариваются;  алиби нет.  Ее переписка  с
обвиняемым.  Ее  объявления  с  целью  вступить в  брак. Убийство  произошло
накануне ее бракосочетания с неким зубным врачом...
     Защитник:
     -- Чтобы вернуться к делу, --  спрашивает он, -- вы, значит, никогда не
слыхали от Камиллы Губер имени обвиняемого?
     Прокурор:
     -- А  слыхали  вы, хотя бы и  без упоминания  имени, о клиенте, который
годами угрожал Губер в письмах своей ревностью?
     Вот  что, значит, хотят узнать от меня, и  я  не знаю, почему я, вместо
того чтобы просто качать головой, спрашиваю:
     -- Что вы понимаете под ревностью? Магниевая вспышка в зале.
     -- Отвечайте на вопрос.
     Не  уверенный,  что  они не заметили, как  и  Гантенбайн  вздрогнул при
вспышке,  я  отвечаю:  "Нет!"  Но  испуг  при  вспышке  лишает его показания
правдоподобия, я это чувствую.
     457
     - Я вижу обвиняемого:
     Господин,  которого   я  иногда  видел,   когда-то  личность,   человек
образованный, что не значит, что я считаю его не способным на  такие вещи; я
знаю  ревность,  с  которой  никакое  образование  не  справится.  Наоборот,
образование только накапливает ее, покуда она не  станет совсем первобытной.
Это ужасно, да, я, может  быть, понимаю его.  Когда-то личность, а теперь он
развалина,  безупречно одетый,  холеный,  молчит, только вздрагивают  уголки
рта, когда заходит речь о  шнуре (как  в  детективном  романе). Его  нервные
припадки, с  осуждением  отмеченные в  газетных  очерках,  говорят не в  его
пользу. Почему он не признается? При  этом по  нему видно, что временами  он
тяжко  страдает от  раскаяния; тогда  он  прикладывает  руку  ко  лбу,  жест
человека, который уже не понимает самого себя. Одно только опубликование его
многолетней переписки с "дамой для известных услуг" погубило этого человека,
хотя его  письма, зачитанные в  зале суда и цитируемые прессой,  в сущности,
очень, просто  необыкновенно  хороши;  даже  напечатанные,  они  не  кажутся
смешными,  свидетельства  страсти,  в  которой,  возможно,   и  есть  что-то
смертоносное, но  не  по грубым угрозам, а по приступам нежности видно, кого
он любит.  Письмами этими оперирует  прежде  всего  защита, потому  что  они
остроумны  в  своей  неутомимой  призывности, трогательны. Как  может  такой
человек, говорит  уже несколько недель защита и повторит это  в своей  речи,
пустить  в  ход  какую-то  веревку  для  занавесок?  Но  это  не  производит
впечатления. Не совокупность косвенных улик, не спорные данные экспертизы об
отпечатках пальцев, не история с ключом от лифта, даже не то обстоятельство,
что у него нет стопроцентного алиби на те четверть часа, когда слышали крики
из  ее  квартиры,  обличают   обвиняемого  прежде  всего,  а  непроизвольное
вздрагивание  уголков его  рта, его  нервные припадки и прежде всего  тонкое
чувство  вины, которое  его письма  предвосхищают,  ироничность  его писем в
отношении самого  себя  и всего,  что,  наверно,  все-таки свято  для  лица,
занимающего руководящее положение. Пропащий человек, пропащий в общественном
смысле, голова,  обесценивающая речи своего  защитника  тем, что  находит их
чересчур примитивными; это видно по нему, даже когда
     458
     он  молчит. А  когда  он  говорит,  что случается все  реже и  реже, он
беспомощен, словно  ему мешает какой-то  опыт, который другие могут  извлечь
только  из  действий. Известный как  блестящий  оратор  в парламенте, членом
которого был, обвиняемый навлек  на себя особое подозрение тем, что  не раз,
когда на него  наседал прокурор,  кстати сказать, его товарищ по партии,  он
начинал  заикаться, по-настоящему  заикаться. У него нет  слов, доказывающих
его полную невиновность. Не так это было! Это каждый может сказать. А как же
было? Словно  не исключая, что он мог  это  сделать, он уже несколько недель
говорит,  что  он  этого не сделал,  не  сделал. Сначала,  как сказано было,
скандал вызвало то, что подозрение вообще пало на  этого человека. Никто  не
считал его способным на подобную переписку. Если  на первых заседаниях, хотя
его уже обличали  серьезные улики, представление об убийце проститутки с ним
никак не вязалось,  то  впоследствии ему удалось (в силу его личных качеств)
изменить  представления  на  этот  счет,  так  что   вердикт,  в   сущности,
предопределен.
     Председатель:
     -- На этом допрос свидетелей заканчивается. Суд соберется сегодня в два
часа,  --  говорит он, понижая  голос,  -- чтобы  выслушать речи обвинения и
защиты.
     Я свободен...
     Единственный вопрос, которого я  опасался, не был задан,  вопрос, видел
ли  Гантенбайн  обвиняемого в ту  ночь, о которой идет речь, и в то время, о
котором идет речь (00.35 -- 00.50), будь то в названном баре или на улице. Я
не знаю названного бара, это,  судя по  описаниям, заведение низкого пошиба,
сомнительное,  давно  хорошо знакомое  полиции,  и Гантенбайн мог бы в  этом
смысле  и ответить, потом умолкнуть. Но конечно,  этот  вопрос вообще не был
задан ввиду  желтой нарукавной  повязки. Другие  свидетели,  которые были  в
баре, точно не помнят; иные из них сначала припоминали было, но потом, когда
их образ  жизни лишал их доверия, теряли уверенность. И теперь, в заключение
допроса свидетелей, задать этот вопрос еще и слепому было  бы дурной шуткой.
Бесспорно, что  машина обвиняемого стояла  на Фельдегштрассе;  соблазнившись
вытекающей отсюда возможностью искать свое алиби в названном баре, об-
     459
     виняемый  сам,  кажется,  не   может  вспомнить,  где  он  в  то  время
действительно  был.  После  того  как  защита,   уцепившись  за  его  ложное
воспоминание,  уже  несколько недель делала ставку на этот бар, другое алиби
вряд ли показалось  бы правдоподобным, тем более алиби благодаря Гантенбайну
с его желтой  повязкой. Мы не раз видели друг  друга в лифте,  но, поскольку
он-то  не знал,  что  Гантенбайн его  видит,  мы  никогда  друг с другом  не
здоровались,  о чем  можно пожалеть;  а  то  бы в  ту  ночь,  когда  я между
двенадцатью и часом,  прогуливая  своего Пача,  бродил  по набережной  Уто и
видел, как он кормил лебедей, завязался бы, может  быть, доказывающий  алиби
разговор, о котором он мог бы вспомнить  и  который  Гантенбайн  мог бы тоже
преспокойно  засвидетельствовать,  не  жертвуя  из-за  этого ролью  слепого.
Председатель:
     -- Заседание закрыто.
     Голоса вразнобой.
     Прежде чем закрыть глаза,  я еще раз вижу обвиняемого, дрожанье уголков
его  рта,  словно  он  давно  знает,  какая  тут  на самом деле  идет  игра:
руководство  страны, виноватое  во многом,  в  чем, однако,  без последующей
утраты  руководящего положения признаться  нельзя, не может позволить  себе,
чтобы один из его людей, уличенный  в постыдном образе жизни и подозреваемый
в преступлении,  хотя бы  оно  носило  и  чисто личный  характер, был  из-за
недостатка  доказательств всенародно оправдан: это  выглядело бы так, словно
не  все  перед  законом  равны,  и  смутное  подозрение   пало  бы  на  само
руководство; такого человека держать нельзя; руководство страны  должны хотя
бы на высших постах представлять люди, чья личная корректность покрывает все
остальное; иначе руководство превратится в диктаторство.
     -- Господин Гантенбайн... Я закрываю глаза.
     -- Здесь ступеньки! --  говорит  служитель суда, беря за локоть слепого
свидетеля, а когда мы выходим на улицу, он спрашивает: -- Вы доберетесь?
     Я благодарю.
     -- Вот край тротуара.
     460
     Я стучу палочкой.
     У каждой роли своя вина...
     Я с нетерпением жду вердикта.

     Единственная достоверность  насчет Лили: такой, какой  я представляю ее
себе, ее нет на свете;  позднее когда-нибудь я тоже, может быть, буду видеть
ее, Лилю, со стороны...

     Вот я снова  стою на борту парохода в последние минуты  перед выходом в
открытое  море, в веселом настроении, несмотря на пасмурную погоду,  набивая
трубку, в сущности, я  просто  не  знаю другого места, соответствующего этим
мгновениям  взволнованной удовлетворенности, нельзя же вдруг начать напевать
или приплясывать среди  народа на палубе; не хочется и докапываться,  почему
мне так хорошо на борту белого парохода, перед отплытием, и одному не только
на пароходе,  одному  в порту, стоять, набивая трубку, которую  нет  желания
закуривать, праздно, в то время  как портовые рабочие пытаются снять длинные
и тяжелые тросы с  железных тумб на  молу  и трудятся в  поте  лица, праздно
стоять уже сейчас  в предвкушении праздных дней на этом судне,  которое  уже
подняло сходни, стоять, стало быть, с трубкой во рту, не куря, руки в брюки;
почему  мне так хорошо:  мне не  нужно никому махать  рукой,  я жду  глухого
гудка, который пронизывает до костей, второго, хриплого  гудка; один раз уже
проняло до костей.  Я  ни  о ком  не думаю,  я  опираюсь  обоими локтями  на
поручень,  чтобы  видеть буксиры в  дыму  дворнягами на поводках. Неаполь за
дымкой.  Позднее  я  пробираюсь  на  другую  сторону,  чтобы  видеть  людей,
множество людей, которые остаются на  берегу и машут руками,  семьи, друзей,
невест,  всхлипывающую старушку. Я не вижу Везувия. Серый денек,  душно, при
этом ветрено. А теперь тяжелые тросы плюхаются в темную портовую воду, между
бараками и  таможнями прокатывается гудок, машут дружнее, платки белеют, как
грядка  нарциссов; рядом со мной дама, которая тоже никому не  машет,  в  то
время как  скважина между  молом и пароходом медленно  расширяется; при этом
ощущение, что поворачи-
     461
     вается  мол,  не наш пароход; буксиры дымят и  с важным  видом разводят
пену.  Ее  лица не видно  (какое мне до этого  дело!)  из-за  развевающегося
платка. Она просто стоит, руки в карманах жакета; ей тоже некому  махать. Мы
медленно движемся, я вижу, еще без волны. Некоторые на борту все  еще машут,
машут, машут,  но их лица меняются, когда они  еще машут; они  уже не видят,
кому  именно  машут,  а чувства поворачиваются  к окружающему, которое  пока
просто пусто, открыто, легко, несколько озадачивающе пусто. Теперь  и черные
буксиры дали гудки, отцепляют бурые тросы, бросают их  в воду и меняют курс,
а  мы идем теперь своим ходом, медленно, но верно. Последний мол,  черный от
водорослей  и  выбеленный чайками,  скользит с маяком мимо  нас;  там  летят
брызги от волнорезов, и вот мы свободны -- на семь  дней: шлейф  наших волн,
всегда одинаковый, теряется в утре, и в полудне, и в вечере...
     Я сижу на палубе.
     Скука с видом на море, блаженная скука: не мертв и не обязан жить...
     Я пытаюсь читать.
     Удавалось ли когда-либо работать на борту судна?
     Прогулка от нечего делать в бар...
     Мне хорошо, как было сказано, не очень хорошо, но безразлично хорошо; я
не ищу разговоров, так  называемых встреч; я только, когда пробирался в бар,
узнал синий платок, обратил внимание на ее лицо -- хорошее лицо, наверно, за
тридцать, необычное лицо, но озабоченное, робкое, лицо, которое высматривает
людей  на пароходе,  а само не хочет, чтобы его видели. Я не заговорю с ней,
она ошибается, мы только узнали друг  друга, двое, которые не махали рукой в
Неаполе. И я остаюсь в баре, чтобы почитать свою книжку карманного формата.
     Море серое, пустынно-гладкое.
     Я осматриваюсь: много итальянцев, есть и американцы.
     Я продолжаю читать.
     Она сидит спиной ко мне у стойки. Теперь без платка; светловолосая, как
бывают светловолосы  итальянки  с  темными  глазами.  Ее  лицо, которое  она
окутывает  дымом сигареты, я  вижу в зеркале.  Красивая.  Она  это  знает  и
старается держаться неприметно; но она бросается в глаза, потому
     462
     что при всей своей напускной скуке  и неподвижности она нервничает. Как
человек,  откуда-то  убежавший.  Она  (так  мне  представляется) в отчаянном
настроении что-то решила,  настроение прошло, отчаянье --  нет, решение надо
исполнить из уважения к себе; она пьет...
     Первый ленч:
     Я  оказываюсь за одним столиком с какой-то молодой парой, все  довольно
натянуто, четвертый стул за нашим круглым столиком остается пустой...
     Погода разгуливается.
     Во второй половине дня на палубе.
     Палермо:
     Мы  как раз сидим  за обедом, молодая пара и  я, которого информируют о
материальных возможностях в Канаде, и киваем головами, когда она по указанию
стюарда  садится  за наш  столик,  дама  с  синим платком,  теперь  в черном
вечернем  платье  и,   конечно,  без   платка.  Она,  кажется,  разочарована
доставшимся  ей  столиком;  мы  в  этом  не виноваты.  Она  носит  жемчужное
ожерелье,  какое и я однажды уже дарил, ее волосы зачесаны  теперь наверх, к
тому же она в темных  очках,  чтобы  ничего  нельзя было  прочесть  у нее по
глазам. На ее руке (я вижу  это,  когда она держит большое меню) обручальное
кольцо. Чтобы не  смотреть больше, я  делаю  вид,  будто  в  моей рыбе полно
костей. Ее  итальянский  (с официантом) превосходен, но  не родной  ее язык.
Волосы у нее  (я вижу  это, когда  оборачиваюсь,  чтобы подозвать разносчика
вин) не светлые, но, может быть, так кажется из-за освещения в этом зале. За
бортом Палермо в сумерках, мы  все еще стоим на  якоре. Уставившись  в  свою
рыбу, работая как  хирург, я  даже  не  поднимаю  глаз, когда  разносчик вин
показывает мне этикетку; целиком занятый костями, которых нет, я вижу только
ее руку,  которая ломает и крошит гриссини,  и ее  локоть; ее возраст. Потом
молодая  канадская  пара  говорит  между  собой.  Слава  Богу: кто-то должен
говорить. И после того  как официант убрал мою тарелку, я гляжу  прямо перед
собой. Она, навер