ого спектакля,  после
того  как Гантенбайн погулял с Пачем, и  на  следующий  день Лиля, казалось,
вообще  об  этом  не думала. Зачем  же  Гантенбайну  думать  об этом? Но  он
все-таки  думал об этом, впрочем без  смятения, порой чуть ли не с радостью,
представляя себе, как  будет Лиля выглядеть в  роли матери, и его  удивляло,
что  Лиля не заикается об этом три  дня, четыре  дня. В ее беспечности  было
что-то  подкупающее, но.не  заразительное. Некую  мысль, мелькнувшую у  него
тогда в  уборной, пока что  удавалось прогонять, некую  мысль,  связанную  с
календарем,  и на  случай, если  думать  ни о чем не понадобится, Гантенбайн
предпочел  бы, чтобы  у него  не  мелькнула  тогда именно  эта  мысль.  Лиля
оставалась беспечна, он это видел, она  была счастлива ожиданием потрясающей
роли на следующую осень. Когда Гантенбайн под каким-то предлогом (квартирная
плата)  спросил,  какое  сегодня  число,  был март;  Лиля  испугалась  из-за
просроченной  квартирной  платы  и  вообще: "Как  время  летит". Это  было в
ресторане,  Лиля  в декольте, свет  свечей  в ее  жемчугах,  смеясь: "Что ты
скажешь, если у нас действительно  будет ребенок?" Ресторан был, конечно, не
тем местом, чтобы в это поверить: метрдотель, хотя и на солидном расстоянии,
торопил с заказом. Они стали молча отщипывать от булки. Подозревать, что она
хочет  родить  ребенка, утаив  это от Гантенбайна, было, конечно, нелепо: на
пятом месяце и слепой  бы заметил.  Просто ресторан был не тем местом, чтобы
об  этом говорить. Даже  его предложение, чтобы Лиля сходила  к врачу,  было
воспринято как  что-то неуместное, и атмосфера стала  натянутой, несмотря на
мерцание свеч.
     С тех пор молчал и Гантенбайн.
     В кругу друзей,  прежде как-то, она сказала: захоти  она иметь ребенка,
ей было бы все  равно, кто  отец!  -- возражая одному мистику крови и потому
справедливо, в  тот  момент  правильно; люди  говорят  многое,  что в данный
момент правильно, -- Гантенбайну не хотелось больше думать об этом...
     482
     Сообщила же это Лиля в момент, когда он действительно об этом думал, за
три минуты до прихода гостей:
     -- У нас будет ребенок. Гантенбайн растерянно промолчал.
     -- Я была у врача...
     Словно в  пьесе, раздался звонок. Гости! И  случилось чудо:  та  мысль,
связанная  с  календарем,  которой  Гантенбайн  стыдился,  действительно  не
пришла, Гантенбайн радовался вслепую, приветствуя гостей, которым ничего  не
оставалось, как принять его бурный восторг на  свой счет; кое-кто еще не был
знаком с господином Гантенбайном, он  видел  их замешательство перед слепым,
которого  им  представляли...  Тогда   она  в  первый  раз  рассказала  этот
восхитительный  анекдот о  том,  как Гантенбайн является с розами  к  ней  в
уборную...  На следующее  утро, проснувшись,  как от удара обухом по голове,
Гантенбайн  не помнил  о вечере,  а помнил только  новость насчет  ребенка и
счастье, что у Лили были тогда репетиции и она как раз уходила, а то  бы он,
может быть, спросил, была  ли она  с  тем другим в феврале. Что тогда? Может
быть, она сказала бы: "Да". Без  промедления, просто: "Да". Или, помедлив  и
после  молчания,  дав  ему  почувствовать  всю  смехотворность  его вопроса,
закуривая сигарету:  "Почему ты  об этом спрашиваешь?" Даже и в таком случае
это мог бы  быть ребенок от Гантенбайна; спрашивается только, захотела ли бы
Лиля после этого  вопроса, чтобы  он был отцом  ее ребенка; может  быть, она
никогда  больше  не  говорила бы:  "Наш  ребенок".  Ребенок  остался  бы  ее
ребенком...  И вот  Гантенбайн  лежал,  проснувшись, как от удара обухом  по
голове, и, поскольку он  был один в доме, вопрос остался незаданным... Может
быть, она  и  сказала бы:  "Нет". Пусть  помедлив, но потом просто: "Нет". И
вряд ли это  было бы лучше для будущего, это было бы минутное облегчение, но
видеть его облегчение было бы  ей  противно, ей не  захотелось бы поцеловать
отца своего  ребенка после такого  разочарования, может  быть,  и ребенок не
появился бы на свет после этого... Значит, счастье... Выход один: Гантенбайн
полагает,  что  ребенок, ее ребенок,  не от него, но  никогда не  показывает
этого, в надежде, что ребенок станет его ребенком.
     Я представляю себе:
     483
     Ее справедливое тогда возражение мистику крови; теперь Лиля не признала
бы, что она могла такое сказать.
     Я представляю себе:
     Беатриче  в  ванне,  шестилетняя,  Гантенбайн  в роли  папы, который ее
намыливает, ее  тельце, ее невинная  кожа, прежде всего эта кожа, кудряшки в
мыльной пене, ее папа ведь  не видит, где  Беатриче спрятала ножку, но потом
он все-таки ее находит, чувствительные к щекотке пальчики, чтобы намылить  и
их,  Гантенбайн в одной  рубашке,  рукава  которой надо  к тому же засучить,
конечно, это не  Беатриче устраивает  такие каверзы, а Кризимизи, из-за него
эти  брызги  и всплески, Кризимизи -- это существо, которое щекочет  папу  и
прячет  мыло, существо для папы невидимое,  ведь Кризимизи -- муж ведьмы, и,
только когда Беатриче  говорит  с  Кризимизи,  он  слушается,  тогда  брызги
прекращаются, тогда Гантенбайн может намылить ей спинку и попку,  даже  уши,
даже  подмышки, только ей нельзя выдавать слепому, как выглядит Кризимизи, а
потом  Беатриче  вдруг хочет,  чтобы папа увидел  ужасную  царапину у нее на
коленке, и Гантенбайн в  самом  деле  видит ее, эту  крошечную  царапинку на
коленке, он  избавляет  ее от мыла и  припудрит ее  и  перевяжет, вот только
Кризимизи он никак не может увидеть, даже когда  снимает очки из-за пара,  и
поэтому  Кризимизи  не  страшно,  когда  Гантенбайн ругает  его  или  только
предостерегает,   и  брызги  и  всплески  не  прекращаются,  покуда  наконец
Гантенбайн  не  выпускает воду  из ванны, чтобы обдать Беатриче из душа,  ее
кудряшки в мыльной  пене,  ее мокрые, блестящие от мыла ручки и бедрышки, ее
тельце со  всех сторон, нет, матроса из нее не выйдет,  о нет, из нее выйдет
девушка, тут не помогут ни брючки, ни ручки в карманах, ни  локти вперед, ни
любые фокусы на краю ванны, теперь ее прыжок на ковер, это папе следовало бы
увидеть,  и,  когда она,  завернутая  в белую  мохнатую простыню, на  минуту
притихшая,  чтобы  сполна  этим  насладиться, предоставляет  растереть  себя
сильным его рукам,  вдруг вопрос: "Это правда, папа, что ты вообще ничего не
видишь?" И чтобы это проверить, вскоре потом  ее заявление: "Я умею летать!"
--  в чем папа,  будучи слепым, усомниться не может,  и  поэтому  он должен,
пожалуй, в это поверить и отнять от нее свои руки, чтобы Беатриче могла
     484
     сказать: "Не видишь, как я летаю?" И когда он, задумавшись на секунду о
том, что  Беатриче,  может быть, действительно  не его ребенок, поднимает ее
высоко вверх, вытянув руки, ее ликованье: "Вот видишь!" Ее ликованье: "Ты не
видишь меня?" Ее ликованье...
     Я представляю себе:
     Беатриче, десятилетняя, упала,  катаясь на велосипеде,  кровоизлияние в
мозг, всю ночь страх, что она умрет, общий страх матери и отца, этот страх с
открытыми глазами, которые плачут...
     Я представляю себе:
     Гантенбайн  совсем  не  плохой  отец,  после  того  как  он  постепенно
отказывается от своего  стремления  воспитывать ребенка  -- из-за своей роли
слепого... Если Беатриче  просто не делает  того,  что ей как раз не хочется
делать, надеясь, что ведь  Гантенбайн  этого не увидит, не увидит, например,
повешены  ли  ее платья на  плечики или все еще  валяются где попало, и если
Гантенбайн, заботясь не  столько о платьях, сколько о человечке, который, по
его, Гантенбайна, мнению, должен  ведь когда-нибудь  и как-нибудь  научиться
делать то, что ему, человечку, как раз не хочется делать, -- если Гантенбайн
вечером спросит, сделано  ли это, видя, к сожалению, что ничего  не сделано,
да, что тогда? Если Лиля, как мать, тогда тоже играет слепую и молчит, чтобы
во всяком  случае  быть на  стороне ребенка и  помешать как  бы  то ни  было
одернуть  его, --  нужны годы, чтобы  Гантенбайн  понял, что  ребенка нельзя
воспитывать, если мать этого не хочет,  и чтобы он, Гантенбайн, войдя в роль
слепого  и по  отношению  к ребенку  и  позволяя обманывать  себя в  тысячах
мелочей, стал милым  папой,  у которого нет  никакого педагогического зуда и
который готов помочь Беатриче, когда ее одернет сама жизнь.
     Такое бывает.
     Такое бывает и  забывается от раза к разу,  если помочь удается, да, но
отец  не  волшебник:  парез   век  вследствие  непослушания  во  время  кори
неизлечим;  случай  педагогического  упущения, легкий случай  вины, один  из
многих, но вина  творит отцовскую любовь,  и Гантенбайн  уже не представляет
себе жизнь без ребенка...
     Беатриче не анекдот.
     485
     Время детских  рисунков  прошло,  и  доказать  отцовскую любовь игрой в
верховую  лошадку уже нельзя. Давно уже  нельзя. Беатриче борется с латынью,
accusativus cum infinitivо, любовь видит перед собой  задачи, которые и  для
Гантенбайна трудны.  Чего  только не требуют  наши дети  от их отцов!  Чтобы
притворяться, будто он  помнит вслепую  все, что  когда-то  выучил  сам,  он
должен, покуда Беатриче сидит в школе и за ним не следит, сам еще раз тайком
пройти курс школы. А алгебра! Зрелый человек думает, что  он умеет извлекать
корень,  а оказывается,  ему надо  учиться этому  заново, человеку  с седыми
висками,   видя  перед  собой   уравнение  с  одним   неизвестным,  с  двумя
неизвестными, с тремя неизвестными и так далее.
     Я представляю себе:
     В  один  прекрасный,  особенно  прекрасный  и  очень  голубой  день они
возвращаются с прогулки,  Лиля за рулем нервничает,  колонна машин, а в семь
Лиля должна быть на аэродроме, чтобы кого-то встретить, кого-то,  Гантенбайн
не спрашивает, кого-то, кто прилетает один и был бы разочарован, если бы его
никто не  встретил  на  аэродроме, тем более что он приезжает  ради Лили  по
делу,  наверно,  насчет  какого-то  фильма,   значит,  ее  дела,  Гантенбайн
понимает,  Гантенбайн в  очках слепого,  так что он не мог прочесть  (вчера)
распечатанной  телеграммы, знает, кто прилетает в семь  двадцать, поэтому он
не спрашивает,  а  сейчас уже  шесть, но  колонна  остается колонной. Лиля в
отчаянии,  время, всегда время, времени уже не хватит, чтобы  сперва завести
Гантенбайна и ребенка домой, а  потом уж  поехать на  аэродром,  невозможно,
бедная Лиля за рулем, кто-то будет очень разочарован, тем более что Лиля его
пригласила,  катастрофа,  Гантенбайн  предлагает  хитро  сократить  путь, не
домой, стало быть, а прямо на аэродром,  Лиля умолкает, нет, это невозможно,
почему невозможно,  это  значило бы, что на аэродроме  будет стоять не  одна
Лиля, а  Лиля с мужем и ребенком, "family style", кто-то был бы разочарован,
и если Гантенбайн этого не понимает, нет, но Гантенбайн понимает, Гантенбайн
настаивает  на  том,  чтобы сократить  путь, подло-благодушный Гантенбайн  с
трубкой во рту,  и Лиля останавливается  перед  поворотом, сокращающим путь.
"Это невозможно, -- говорит она, -- это не годится!" -- словно
     486
     сомневаясь  в  слепоте  Гантенбайна,  и  Гантенбайн  берет  ребенка   и
вылезает, пожалуйста, среди дороги; сзади сигналят...
     Относительно Зибенхагена:
     Близок он  с  Лил
й сейчас  или  был близок  прежде,  когда  еще  носил
бородку, кто его знает, друзья,  может  быть, но  они не  сплетничают; может
быть, все уже с ней были близки, за исключением Бурри, кто это знает. А если
и так! Гантенбайн пожимает плечами. С  кем его Лиля  близка и с кем  нет  --
этот  вопрос  ему противен,  вопрос  как таковой. А  если  и так!  При  всем
уважении к ее  тайне становится безразлично,  господин  Зибенхаген  тоже или
нет. Может  быть, вряд  ли. И кто  это знает  действительно, Гантенбайн,  во
всяком  случае, не  знает,  друзья,  может быть,  но,  может быть,  все  они
ошибаются.
     Ребенок -- вот что сомнению не подлежит.
     БЕАТРИЧЕ
     Позднее (а  может быть, до  этого дело и  не дойдет)  они сидят в кафе,
отец и дочь, которая теперь  барышня и в  скверном  положении; беда, которую
надо  обсудить,  не так  уж и велика, провал на школьном экзамене,  неудача,
надо просто подумать, какие еще есть  школы, неудача пополам  с  пирожным, а
Гантенбайн  тем временем курит  не без гордости,  что  он существует в  мире
благодаря  этому  цветущему  существу,  которое провалилось  на  экзамене  и
нуждается  в его помощи и поэтому ест пирожное. Кто не проваливается ни разу
в жизни? Гантенбайн  в  своих очках  слепого:  он видит свою старую руку  на
столике,  как увеличенный  снимок,  слыша  собственные  слова,  слова  отца,
которому тоже хочется, чтобы его поняли, который претендует  на товарищеские
отношения;  в  то  время  как  Беатриче развлекается сбитыми  сливками, она,
которую  он  считает  нужным  ободрить  рассказом  о  собственных  неудачах,
наводящим, однако,  на ребенка  лишь скуку. Она  ребенок,  семнадцатилетняя,
значит  смышленая,  однако  никакого  опыта  у нее  нет, поэтому она  и  ест
пирожное  молча; только непроизвольное  вздрагиванье  в  уголках рта и порой
вспышки в  глазах  выдают ее нетерпенье, когда она  слышит сплошные трюизмы,
например,  что женщине  нужно приобрести профессию,  чтобы быть независимой,
сплошные   трюизмы.   Зачем   эти  обстоятельные  примеры!   Чужие   неудачи
неинтересны; Беатриче
     487
     нужно  не  утешение,  а его  подпись  и  деньги  на  школу  получше; ее
притязание ясно и  просто,  это  не притязание на  товарищеские отношения, и
незачем отцу, чтобы втереться в доверие, рассказывать  ребенку о собственной
жизни и о своих тяжелых ошибках; ребенок их и так  видит,  улыбаясь, глядя в
парк.  Против этого все  бессильно, Гантенбайн это видит, против смышлености
без опыта.  Чего  он, собственно,  хочет? Его  подпись  и пирожное  -- этого
достаточно. Как может ребенку, даже самому  славному, прийти в голову, что и
у отца  есть свои беды? Это  ведь его дело.  Как все, кто сегодня еще делает
погоду, он  принадлежит прошлому,  а настоящее  -- это не отец с  дочерью, а
дочь. Еще чего не хватало -- отец, который  не помогает!  Очень уж много  он
говорит,  после того как поставил подпись. Беатриче права,  он видит  сквозь
дым своей трубки,  или сигары, как  она  тихонько и холодно усмехается,  как
краснеет из-за отца,  который  рассчитывает  на товарищеские  отношения,  --
Гантенбайн  подзывает  наконец  официанта  и платит; там, в  парке, ждет  ее
приятель, который берет ее под руку... Ах, мой ребенок!
     Он уж пойдет своим путем...
     Наш ребенок!
     Как-то  поздно  вечером (о  чем, собственно,  шла  речь,  так  что  это
излишнее  известие оказалось неизбежным?) Бурри говорит, что  кто-то  сказал
ему,  будто Зибенхаген  сказал,  что Лиля сказала, что женщина всегда знает,
кто действительно отец ее ребенка, она, например, знает это наверняка, Лиля,
по словам Зибенхагена, по словам кого-то, кому сказал это Зибенхаген...
     Сплетня!
     Какое-то  мгновение, так мне думается, Гантенбайн воспринимает это  как
конец; он, правда, всегда предполагал, что так оно и есть, но не ожидал, что
тайну  о Беатриче, тайну,  которую Лиля хранила  от него и  которую он  тоже
хранил,  она  откроет  каким-то  третьим  лицам  (Зибенхаген),  --  какое-то
мгновение, потом он не говорит ни слова.
     Он не находит нужного слова.
     ( "Предательство" ? )
     Ее лицо как всегда...
     Поглядите-ка на ее лицо!
     488
     Ее лицо ни о чем не говорит...
     Сплетня!
     Может быть, Бурри тоже болтун.
     Что дальше?
     Гантенбайн на аэродроме; можно  подумать,  что  это бывает каждый день,
раз  в неделю по меньшей мере, Гантенбайн на аэродроме и всегда в этом зале,
он  опирается  на свою черную палку,  чтобы встретить  Лилю  в  своих  очках
слепого; а ведь это бывает даже не каждую неделю, Гантенбайн  знает, это ему
только так кажется, будто он стоит всю  жизнь  так, как сейчас, всю жизнь на
аэродроме, и в  этом  зале,  и точно на этом месте, чтобы встречать Лилю всю
жизнь...  как сегодня, как всегда:  Гантенбайн  у  киоска, пока  не настанет
время очков слепого,  а потом  он идет на смотровую  террасу, чтобы следить,
как садятся самолеты  все из  других мест, а потом: опоздание из-за тумана в
Гамбурге. Гантенбайн слышит это сообщение задолго  до того, как репродукторы
затарахтят, заскрежещут и  затем загремят, а потом,  когда  это сообщение на
трех  языках глохнет в собственном  гуле и  отраженном, Гантенбайн вдруг  не
знает:  это было сегодня, сообщение о тумане, или это было в прошлый раз?  И
он справляется у  information desk1, были ли эти оглушительные репродукторы,
которые  он  только  что  слышал,  в  действительности  или  только  в   его
воспоминании -- что,  собственно, для  ожидания  не  имеет значения... Пачу,
псу, ожидание дается легче: он не ждет, он пес с навостренными ушами, он все
обнюхивает, он весь,  от  морды до хвоста, сиюминутен, пес без  времени, пес
постоянно,  он  подходит к борзой суке, которая очень уж  крупна, которую он
забывает, как  только хозяин  сажает его, во исполнение  правил, на привязь,
забывает и вытягивается на полу, ничуть не скучая.
     Псу хорошо.
     Скучая от своих мыслей,  которые он  знает, как подергиванье стрелок на
часах, Гантенбайн шагает взад и вперед, он рад  узору на полу, расчленяющему
время, и не Лилю он ждет с любопытством, а ждет с  любопытством,  попадет ли
он  черной  палочкой  снова  в  щель между  плитами;  шагает  он  как  можно
медленнее, ибо чем быстрей он шагает, тем
     1 Справочный стол (англ.).
     489
     медленней идет время, а по сведениям information  desk остается  еще не
меньше сорока  минут  до того, как  он увидит  Лилю,  Лилю с  ее  сумками  и
журналами, как всегда и всю жизнь. Что такое время? Узор на полу, мысль: чем
быстрее  Гантенбайн  ходит,  тем  медленней летит самолет, и он  путается --
самолетам  нужна,  как  известно,  какая-то  минимальная скорость,  чтоб  не
свалиться с неба; его терпение -- вот что держит Лилю, сила мужчины, который
медленно  ждет, медленно  бродит,  медленно,  шаг за  шагом, медленно  туда,
медленно сюда, медленно, как стрелки часов, ждет всю жизнь.
     (Нужно ли мне придумывать, еще и Зибенхагена?)
     Лиля  приземлилась,  и --  на тебе  --  Лиля одна,  нагруженная сумкой,
пальто и журналами, одна-одинешенька.
     Что случилось?
     Никакой господин не помогает в таможне...
     Зачем теперь-то брак со слепым?
     Никакой господин не  проходит  мимо слепого Гантенбайна, не здороваясь,
-- то  есть  я  хочу  сказать:  все  проходят  мимо  слепого Гантенбайна  не
здороваясь, но  нет  никого,  кто  пользовался  бы слепотой  супруга...  Еще
немного, и Гантенбайну впору будет  махать  Лиле  рукой. Когда Лиля проходит
через  барьер,  ее поцелуй, как всегда.  Потом под руку, как всегда.  Только
Гантенбайн другой,  молчаливый, в то время как Лиля делает вид, что  все как
всегда. Что  озадачивает его: никакой перемены в  ее лице...  Он забирает ее
тяжелое пальто  и сумки. Как  всегда. Но безмолвно. По ее лицу не видно, что
она не лжет, что она  ничего не утаивает. Лицо у нее открытое, как всегда. В
машине,  когда  он  все  еще  молчит,  она   озабоченно  спрашивает,  что  с
Гантенбайном. И  сама  рассказывает, что всегда  рассказывала, только теперь
это чистая правда.  Он  ей не верит? Он  несет ее багаж, как всегда. И когда
они  сидят друг перед другом -- ее радость, как всегда, ее радость,  что она
опять  дома. Гантенбайн не рад?  Он поражен. Ее радость, что она опять дома,
годами Гантенбайн делал вид, что верит в ее радость, и только  теперь видит,
как совершенна была ее игра, как ни на йоту не отличалась она от сегодняшней
подлинности. Это-то, наверно, и  лишает его дара речи. Она садится на колени
к нему, как всегда. В первый раз он не гладит ее
     490
     волосы, хотя  они те же, что всегда; нет,  Гантенбайн  поднимается  под
предлогом, что ему хочется пить.  Он несносен. Как можно сейчас х