накажет ее тем,  что  будет  со  слепым любезней,  чем  с  ней.  Готовясь
поставить подпись,  как  только эта желтая карточка, настоящее удостоверение
слепого,  будет  наконец  заполнена,  врач  уже  снимает  колпачок со  своей
самопишущей ручки. Кажется, все будет
     241
     в  порядке.  Нервирует  Гантенбайна  в   основном   лишь  его  излишнее
воображение, а вдруг, например,  ему придется дать присягу, подтвердить  под
присягой свидетельства  врачей-окулистов.  Ведь часто  разносчики,  сообщает
врач мэрии, обманом добывают себе  такие удостоверения, чтобы трогать сердца
домашних хозяек.  К чему он  это  говорит? Впрочем,  старушка,  кажется, ему
помогла, сославшись на мнение слепого господина,  ожидающего в приемной; его
появление здесь,  чувствует  Гантенбайн,  было драматургически подготовлено.
Легко   сказать!   --  говорит  любезный  врач   мэрии,   опровергая  мнение
Гантенбайна, но как устроить всех  стариков?  Он приводит цифры, чтобы затем
спросить: а вы видите  какой-нибудь выход? Вторгается телефонный звонок, так
что Гантенбайн может  подумать, прежде чем вопрос возвращается. А вы  видите
какой-нибудь выход? Гантенбайн ограничивается более сочувственным отношением
к  трудностям, с которыми ежедневно сталкивается  такой  врач мэрии. Слепота
мнения,  выраженного  Гантенбайном  в  приемной,  чтобы  ободрить  старушку,
приходится ему кстати: она придает правдоподобие и другой его слепоте. Когда
врач, чтобы  развеять дымом свое нетерпение, направленное против секретарши,
начинает молча искать спички, Гантенбайн вежливо щелкает зажигалкой. К этому
врач  не  был готов.  Теперь  секретарша  занята подчисткой. К  этому  врач,
напротив,  был  готов. Наши  мысли  не  могут  быть  везде одновременно;  он
забывает  о своей сигарете, как и Гантенбайн.  Немой  взгляд на  секретаршу,
старающуюся  не  потерять самообладания, пока  та наконец не подает готового
удостоверения, а  Гантенбайн  между тем  прячет свою  зажигалку. Теперь врач
подписывает. Желтая  нарукавная повязка, говорит  секретарша,  будет выслана
наложенным платежом.  Как всегда, когда он добился от властей того,  что ему
нужно,  Гантенбайн полон сочувствия к властям, и врач мэрии,  в свою очередь
благодарный за сочувствие, а может  быть, и  из потребности  посрамить  свою
секретаршу, которая  считает, что у  него  ужасный  характер, поднимается  и
лично  провожает  Гантенбайна до  лифта, не  преминув выразить надежду,  что
Гантенбайн,  несмотря  ни  на что,  найдет свой  путь  в  жизни.  Гантенбайн
старается  его успокоить, сострадание смущает его, он уверяет,  что вдосталь
нагляделся на этот мир до того, как ослеп; он побы-
     242
     вал не только в Греции и Испании,  даже в Марокко, которого врач мэрии,
например, еще не видел, в Париже, конечно, в Лувре, в Дамаске, а в молодости
как-то на Маттерхорне  --  о да, правда, туман был. Так, тем более что лифта
приходится ждать, завязывается  оживленный  разговор  о  путешествиях. Врачу
мэрии, понятно, мало доводится путешествовать, три или четыре недели в году.
Гантенбайн  особенно рекомендует Гавану. В будущем году, говорит врач мэрии,
ему хотелось бы тоже  съездить  в Испанию; Гантенбайн указывает прежде всего
на центральную часть этой страны: Саламанку, Авилу,  Сеговию, Кордову. Хуже,
чем в Испании, заверяет  Гантенбайн, дороги сейчас в Турции, не говоря уж об
Ираке, -- лифт  один  раз  пришел, но на это не обращают  внимания, так  что
двери опять  закрываются...  Он видел  достаточно,  говорит Гантенбайн.  Вот
только  в  России  ни  разу не  был,  как  и  врач  мэрии. Возникает  первый
политический разговор, который Гантенбайн ведет в роли слепого, и вести  его
легче, чем  когда-либо: просто  позволяешь  поучать  себя,  выслушивая чужое
мнение...  Во второй  раз открывается лифт, и уже нет времени  для множества
советов,  которые  Гантенбайн мог бы еще дать.  Если  Испания, то непременно
пещеры  Альтамиры. Если Сеговия,  то пообедайте в "Кандидо",  хемингуэевский
ресторан, прямо у акведука. Если Турция, не пропустите мечеть в Эдирне. Если
Иерусалим, то в  пятницу. Гантенбайн  стоит уже  в лифте,  когда врач  мэрии
просит  подать ему не  руку,  а палец,  что  Гантенбайн  понимает не  сразу.
Указательный  палец: чтобы положить  его  указательный  палец  на  ту кнопку
внутреннего  пульта,  которую он  должен  нажать,  как  только  услышит, что
захлопнулись  двери  лифта,  наружные  двери.  Гантенбайн   еще  раз  должен
заверить,  что  внизу  его  ждут. Повязку, говорит еще раз  врач мэрии,  ему
пришлют...
     Пока все в порядке.
     Один в лифте, расслабившись, как  актер за  кулисой, где его, он знает,
не  видят,  Гантенбайн  сразу  же  прочитывает  свою  карточку.  Он  признан
официально. От этого у  него сразу появляется  другое чувство, другая манера
держать себя --  даже  с самим  врачом  мэрии,  когда  Гантенбайн через пять
минут, спустившись и  поднявшись  на  лифте,  снова предстает  перед  врачом
мэрии; ведь Гантенбайн забыл свою
     243
     черную  палку. Верно! --  говорит врач мэрии,  намыливая и  ополаскивая
руки,  чтобы пойти пообедать, и, поскольку секретарша уже ушла,  Гантенбайн,
чтобы не утруждать любезного врача мэрии, сам снимает свою палку  со  спинки
кресла,  до  смерти  испуганный  своим безрассудством, которым  он  выдал не
только себя, но и двух врачей-окулистов. Что теперь? Но врач мэрии, кажется,
ничего особенного тут не усматривает, так верит он в собственную подпись, он
только  кивает,  теперь  вытирая  вымытые  руки,  в свою  очередь  несколько
смущенный,  поскольку  он без  пиджака, а неделю спустя,  с пунктуальностью,
какой  только  и  можно   ждать  от  швейцарских  властей,  приходит  желтая
нарукавная повязка, которая многое облегчает.
     Трудно по-прежнему только с женщинами.
     Конечно,  чтобы опробовать новую нарукавную повязку, Гантенбайн идет не
в то кафе, где всегда  бывал до того, как ослеп,  а в другое,  где официанты
его  не знают,  он  в восторге, оттого что видит сплошь новые  лица, женщин,
которых он еще ни разу не видел. Его восторг не дает им покоя, он это видит.
Гантенбайн  пьет кампари,  черная палочка между коленями,  желтая повязка на
рукаве;  он кладет  сигарету  в  сахарницу и чего только  еще не  вытворяет.
Неужели  они  не  верят  его официальной  повязке?  Он  чувствует,  что  его
разглядывают.   Он   принимает   всевозможные   позы,   выражающие   мужскую
непринужденность, позы, которые выдают его, и видит  результат: она, дама за
соседним  столиком,  тоже принимает непринужденные  позы,  то  начиная вдруг
пудрить нос, подкрашивать губы,  то отворачиваясь, словно не хочет, чтобы на
нее пялили  глаза,  то вдруг прямо-таки проверяя  его улыбкой. Будет трудно.
Женщины  не  совсем верят в его  слепоту, что им повязка, женщины  чувствуют
спиной, когда на них смотрят.

     Я  сижу в баре, задолго до вечера, поэтому  наедине с барменом, который
рассказывает мне  свою  жизнь.  Прекрасный рассказчик!  Я  жду кого-то.  Моя
стаканы,  он говорит: "Вот как дело было!"  Я пью. Подлинная история,  стало
быть. "Верю!" -- говорю я. Он вытирает вымытые стаканы. "Да,  -- говорит  он
еще раз, -- так было дело!" Я пью
     244
     и завидую ему -- не оттого, что он был в русском плену, а оттого, что у
него не вызывает сомнений его история...
     -- Гм, -- говорит  он, -- ну и дождь  опять! Я на это не  поддаюсь, пью
молча.
     --  Любая история --  вымысел, --  говорю я через некоторое  время,  не
сомневаясь, однако, в том, что ему пришлось несладко в русском плену, говорю
вообще, -- любое проявление "я" -- это роль.
     --  Господин доктор,  -- говорит  он, --  еще  стакан  виски?  Господин
доктор!
     -- Наша жажда историй, -- говорю я и замечаю, что  выпил уже много, это
видно по тому, что  я не договариваю фраз до конца, а предполагаю,  что меня
уже поняли в силу моего понимания, -- два-три случая,  может быть, -- говорю
я, -- каких-нибудь  два-три случая, самое большее, -- вот и все, что есть за
душой   у  человека,  когда  он  рассказывает   о  себе,  вообще   когда  он
рассказывает; схемы пережитого, но не история, -- говорю я, -- не история.
     Я пью, но мой стакан пуст.
     -- Нельзя видеть себя самого,  вот  в чем дело, истории видны только со
стороны, -- говорю я, -- отсюда паша жажда историй.
     Я не знаю, слушает ли меня бармен, после того как  он шесть  лет провел
на Урале, и достаю сигарету, чтобы быть независимым.
     -- Есть ли у вас история? -- спрашиваю  я, после того как он только что
рассказал мне то, что он явно считает своей историей, и говорю: -- У меня --
нет.
     Я курю -- я наблюдаю, как он берет мой пустой стакан с цинковой стойки,
чтобы окунуть его в  воду,  и как хватает другой,  свежий, сухой,  я не могу
помешать ему приготовить мне следующий стакан виски; именно потому, что я за
ним наблюдаю, я  не могу  ему помешать...  Я  думаю о  человеке с  Кеша,  об
истории, которой я до  сегодняшнего дня никому не рассказывал, хотя она меня
снова и снова преследовала,  об истории  убийства, которого я не совершил. Я
верчу свой стакан, спрашивая:
     -- Вы были когда-нибудь на  Кеше? -- Кеш, -- спрашивает он, --  что это
такое? -- Пик Кеш, -- говорю я, -- такая гора.
     245
     -- Нет, -- говорит он, -- а что?
     Чепуха!  --  думаю  я.  Почему он должен  быть  именно  тем  человеком,
которого я встретил на Кеше в 1942-м? Я умолкаю. Чепуха. Я пью.
     --  Каждый  раньше  или  позже выдумывает  себе  какую-нибудь  историю,
которую он принимает за свою жизнь, -- говорю я, -- или  целый ряд  историй,
-- говорю я, но я  слишком пьян,  чтобы уследить за своими  же мыслями, и от
досады на это я умолкаю.
     Я жду кого-то.
     -- Я  знал  одного человека, --  говорю я, чтобы говорить о  чем-нибудь
другом, -- одного молочника, который плохо  кончил. Он угодил в  сумасшедший
дом,  хотя не считал себя ни Наполеоном,  ни  Энштейном, наоборот, он считал
себя молочником и никем другим. Да и на вид он был настоящий молочник. Между
делом  он  собирал почтовые  марки,  но  это была единственная в  нем  черта
фанатика; он  был старшиной пожарной дружины, потому что он был так надежен.
В  молодости, я думаю,  он занимался гимнастикой; во  всяком случае, это был
здоровый и миролюбивый человек, вдовец, трезвенник, и никому в нашем приходе
и в голову не взбрело бы, что его когда-нибудь посадят в сумасшедший дом.
     Я курю.
     -- Его звали Отто, -- говорю я, -- наш Отто. Я курю.
     -- "Я", которое  выдумал себе этот славный человек, не оспаривалось всю
его жизнь, тем более что это ведь не требовало от  окружающих никаких жертв,
напротив, -- говорю я, -- он приносил в каждый дом  молоко и масло. Двадцать
один год подряд. Даже по воскресеньям. Мы, дети,  поскольку он  часто  сажал
нас на свою трехколесную тележку, любили его.
     Я курю. Я рассказываю:
     -- Однажды  вечером, дело было  весной, в субботу, наш Отто, покуривая,
как все эти годы, трубочку, стоял  на балконе  своего  стандартного  домика,
который  хоть  и  выходил  на  сельскую  улицу,  но  был  окружен  столькими
палисадниками,  что  черепки ни для кого не представляли опасности. Так вот,
по причинам, так и не открывшимся ему самому,
     246
     наш  Отто схватил вдруг горшок с цветами  -- геранью, если не ошибаюсь,
--  и  швырнул его  довольно-таки отвесно  в  свой  палисадник,  немедленным
результатом чего были не только черепки, но и всеобщее  внимание. Все соседи
сразу же повернули головы; они стояли на своих балконах, без пиджаков, как и
он,  чтобы наслаждаться субботой, или в своих  палисадниках,  чтобы поливать
грядки,  и  все сразу же  повернули головы. Всеобщее это внимание настолько,
видимо,  разозлило нашего молочника, что он  и все остальные горшки,  числом
семнадцать, швырнул в  палисадник,  каковой,  в  конце концов,  как  и  сами
горшки, составлял его  скромную собственность. Тем  не менее его засадили. С
тех пор наш Отто считался сумасшедшим.  Он, вероятно, и был  сумасшедшим, --
говорю я, -- разговаривать с ним больше нельзя было.
     Я курю, а  мой бармен понимающе улыбается, но ему невдомек, что я хотел
этим сказать.
     -- Ну  да, --  говорю я и  вдавливаю сигарету  в пепельницу на цинковой
стойке, -- его "я" износилось, такое  бывает, а другого он  не придумал. Это
было ужасно.
     Не знаю, понимает ли он меня.
     -- Да, -- говорю я, -- вот как дело было.
     Я достаю новую сигарету.
     Я жду кого-то.
     Мой бармен протягивает мне зажженную спичку.
     -- Я знал одного человека, -- говорю я, -- другого, который не угодил в
сумасшедший дом, -- говорю  я. --  Хотя жил целиком своим воображением. -- Я
курю. --  Он воображал, что он неудачник, честный,  но совершенно  невезучий
человек. Мы все жалели его. Стоило ему скопить немного денег, как -- на тебе
-- девальвация.  И так всегда и во всем. Черепица не падала с крыши, если он
не проходил мимо. Выдумка, будто ты неудачник, одна из самых ходовых, потому
что  она удобна.  Месяца не  проходило без  того, чтобы у этого человека  не
нашлась причина на что-нибудь Да пожаловаться, даже недели, даже чуть ли  не
дня.  Кто  его  более  или  менее  знал, боялся  спрашивать: как  дела?  Он,
собственно,   даже  не  жаловался,  он   просто  улыбался  по  поводу  своей
потрясающей невезучести. И правда, с  ним всегда случалось что-нибудь такое,
что минует других.
     247
     Просто невезение, ничего не скажешь, в  большом и и малом. Переносил он
это, однако, стойко, -- говорю я и курю, -- пока не случилось чудо.
     Я  курю  и  жду,  чтобы  бармен,  занятый  главным  образом  стаканами,
осведомился вскользь, что же это было за чудо.
     -- Это был удар для него, -- говорю  я,  -- настоящий удар, когда  этот
человек выиграл  большую сумму. Это было напечатано  в газете, так что он не
мог этого отрицать. Когда я встретил его на  улице, он был бледен, вне себя,
сомнение вызывало у него не его выдумка, будто он неудачник,  а  лотерея, да
что  там, сомнение  вызывал у  него весь мир вообще. Было не  до смеха,  его
пришлось прямо-таки утешать.  Безуспешно. Он не мог взять в толк, что  он не
неудачник, он никак не  мог взять этого в толк и  был в таком  расстройстве,
что  по дороге из банка действительно потерял бумажник.  И я  думаю, так ему
было лучше, -- говорю я, -- а то ему, бедняге, пришлось бы придумывать  себе
какое-то  другое "я",  -- это, понятно, поразорительней,  чем потеря  битком
набитого бумажника, ему пришлось  бы отказаться от всей истории своей жизни,
пережить все случившееся с ним еще раз, и притом иначе, поскольку оно больше
не подходило бы к его "я".
     Я пью.
     -- Вскоре после этого ему еще и жена изменила, -- говорю я, -- мне было
жаль его, он был действительно неудачник.
     Я курю.
     На  улице  по-прежнему идет дождь... Я уже не знаю, что я,  собственно,
хотел этим сказать, и разглядываю своего  бармена: может  быть, это все-таки
он? --  думаю я, хотя он это отрицает; я уже  не помню, как он выглядел, мой
человек с  Кеша,  может быть,  поэтому я не могу от него избавиться, и курю,
думаю об этом, молчу, курю.

     Это было  в 1942  году,  в воскресенье  в апреле или  в  мае,  мы  были
расквартированы в  Самадене,  кантон  Граубюнден,  день  был безоблачный,  я
получил  увольнительную на  конец недели, но не поехал домой, а хотел побыть
один и пошел в горы. Вообще-то получавшим увольнительную
     248
     строжайше запрещалось ходить в  одиночку в горы  ввиду опасности; но я,
значит, все-таки  пошел,  и  притом на  пик  Кеш. Переночевал я па  каком-то
сеновале, где холод стоял собачий, сена  не было, сквозняк, звездная ночь; я
хотел обойти кешскую горную хижину,  потому  что  там, по  всей вероятности,
были офицеры, которым я, рядовой  артиллерист, обязан был бы  доложить  цель
моего увольнения, а этого-то я и  не хотел.  Чтобы быть уволенным, уволенным
от обязанности докладывать. Поскольку всю ночь я мерз, я встал рано, задолго
до  восхода солнца; увидеть меня  на сером  фоне  засыпанных галькой склонов
нельзя  было,  я и сам  был защитно-серого цвета,  и поднимался  я  довольно
быстро, и, когда дошел до снега, он был еще до звонкости твердый. Я  устроил
привал в расселине Кеша, как раз  когда  всходило  солнце, кругом не было ни
души, я позавтракал нерастворенным концентратом заменителя кофе. При мне был
ледоруб, потому я и не хотел, чтобы меня кто-нибудь увидел в долине одного с
ледорубом.  Теперь  я был рад,  что со мной эта  маленькая блестящая мотыга,
обойтись, вероятно, можно было бы и без нее, поскольку на солнце снег быстро
размякал, но в тени приходилось прорубать ступени. Сняв с себя грубошерстный
китель, я привязал его  к ремню, время от  времени я оглядывался, не идет ли
кто-нибудь, офицеры чего доброго. Если я заберусь на вершину, они уже ничего
не смогут мне запретить, думал я, разве что спросят, известен ли мне приказ,
а в общем-то  отнесутся ко мне как к товарищу по альпинизму. Но я так никого
и не видел, во всяком  случае на снегу, а когда работал ледорубом, то ничего
и  не слышал.  Я  был один,  как на Луне. Я слышал,  как катятся  по  скалам
обломки замерзшего снега, больше  ничего, время от  времени  звяканье  моего
ледоруба об острые  скалы,  ветер, больше ничего, ветер над гребнем. Когда я
потом достиг  вершины,  я  оказался наедине  с геодезическим  крестом  и был
счастлив. Становилось  все  теплей и  теплей, и,  соорудив себе  из  валунов
укрытое  от  ветра ложе, я даже  снял  пропотевшую рубашку,  скатал китель в
подушку. Потом я спал, усталый  от ночи, не знаю, как долго, по крайней мере
закрыл глаза  и дремал,  ничего другого не  делал.  Человек,  который  вдруг
заговорил со мной, штатский, -- он сказал: "Поклон!", что считал швейцарским
приветствием, явно немец, -- не хотел мне мешать, как он сказал, увидев
     249
     мое  смущение; но,  конечно, я сразу  же приподнялся, сперва онемев. Он
был здесь  явно уже некоторое время:  его  рюкзак лежал несколько поодаль. Я
сказал "здравствуйте", поднимаясь  на  ноги, так что теперь мы стояли рядом.
Он, с  полевым  биноклем  у глаз,  хотел только  узнать, которая же  из  гор
Бернина.  Вы  ведь  солдат!  --   сказал  он  не  без  усмешки,  увидев  мои
невообразимые трубчатые штаны, и, показывая ему то, что он  хотел  узнать, я
скоро заметил,  как  хорошо  он ориентируется  на  местности. Явно  любитель
Энгадина, иностранец, но знаток; по крайней мере названия  ему  были  хорошо
известны: Бернина, и Палю, и Розач, да и названия деревень в долине внизу. У
него  была  карта,  как полагается, хотя  географические  карты  были  тогда
конфискованы, и еще лейка. Его упорное стремление все время подражать нашему
диалекту, притом так, словно это какой-то детский язык, прикидываться своим,
не улавливая разницы в  интонации, притом добродушно-покровительственно,  не
замечая,  что меня  это коробит, мешало беседе больше, чем ветер. Конечно, я
отвечал  на  литературном   немецком,  хотя  и  с  алеманским  акцентом,  но
безуспешно. Он знал даже, что швейцарцы произносят слова "кухонный шкаф" как
"хухонный хаф".  Это между прочим, к беседе это не имело никакого отношения.
Много военных здесь, да. Он старался, я  это видел, принимать мою солдатскую
одежду всерьез. Может  быть, натянутость  идет от меня, подумал я, когда  он
предложил мне  свой  полевой  бинокль, и взамен предложил ему  свою походную
флягу, вельтлинское.  Теперь  я увидел в  его бинокль, что он воспользовался
моим следом. Больше  никто не шел сюда. Я поблагодарил за бинокль. Он пробыл
со мной около получаса, и болтали  мы прежде всего о  горах, также о  флоре,
причем в  его  тоне звучало  одобрение.  Я не  мог  заставить  себя (почему,
собственно?) взглянуть  ему  в лицо,  словно  ожидал какой-то  бестактности,
которая  меня  заранее смущала, и  не знал,  что говорить. За  кого он  меня
принимал, не знаю, за недотепу во всяком случае; он страшно удивился,  ко