к нему иначе, спрашиваю,
например,  сколько  лекций  должен  он  прочесть  в  Гарварде,  он,  правда,
отвечает, но так, словно  это его не  касается, словно я мелю вздор. Так что
же тут еще остается?
     342
     Он спрашивает, какой сегодня день педели, какое число; больше ничего...
     Наконец я ушел.
     Первый посетитель, первый, на  ком он должен был испытать свою силу для
тайны, преодолен...
     Башенные часы бьют четыре.
     Год -- долгий срок.
     Если бы он смог закричать!
     Бурри прав: сорок два -- это не старость.
     Позже вечером,  когда Эндерлин, сонливый от укола,  попытался  думать с
открытыми  глазами, глядя па эту гигиеническую виселицу в сумерках... Почему
не повесишься?  --  вот что  он,  может  быть,  думает, глядя на  эту  белую
перекладину над койкой,  в то время  как каждую четверть часа становится все
темней и темней. Что уж тут думать. Смерть, сколько ни думай, воображению не
поддается... Его лицу,  когда он  зажег свет, его лицу  в зеркале шкафа, где
уже  несколько недель висит его костюм, его лицу и его голой шее  и его коже
нужно  солнце, ничего  больше,  солнце в Энгадине или у  моря.  Или  в Перу!
Внезапно он думает  об этом без  иронии: Перу -- страна  его надежды!  Может
быть, Эндерлин воображает себя сидящим на лошади, которая ржет, год  в Перу,
человек, ускакавший  на  коне,  -- я  этого не знаю... Что можно вообразить:
старение, от  которого  он,  если  Бурри  не  ошибается,  избавлен  и,  если
ошибается, не избавлен... Сонливый от укола, но  бодрствуя от испуга, причем
то, что его  испугало, кажется  ему  сном, он  лежит с  закрытыми  глазами и
вытянутыми руками и  кисти его рук свисают с койки, в сущности, он  не хочет
жить, чтобы  не стареть,  но,  когда  ему приносят  диетический  ужин, когда
сестра,  как всегда, приподнимает подушки, чтобы господин  Эндерлин  сел, он
питает  свое тело, и, когда через  полчаса сестра возвращается, чтобы убрать
поднос, она говорит:
     -- Молодцом, господин Эндерлин, молодцом!
     Он не повесится...
     Для Бурри,  я  понимаю, это щекотливая  ситуация. Он  знает только, что
карточка лежала  на  его  столе,  и  подозрение,  что  Эндерлин  прочел  эту
карточку, занимает  его  настолько,  что  за нашими вечерними  шахматами  он
портит
     343
     партию.  Во  всяком случае,  славный  наш Эндерлин  вел  себя  довольно
странно, когда он сегодня  утром сообщил  ему о  его полном выздоровлении  и
скорой выписке.  Подозрение, впрочем, возникло  у  Бурри во второй  половине
дня, когда он  хватился карточки, заготовленной им не для Эндерлина,  а  для
другого пациента, которому  предстоит перевод в санаторий, и когда нашел эту
карточку в корзинке для бумаг, исписанную на обороте благоприятными  данными
анализов  для  Эндерлина.  Дурацкая  небрежность!  Мой  совет  Бурри  просто
поговорить с Эндерлином кажется  ему  совершенно  неприемлемым.  Это  только
утвердило  бы  Эндерлина  в мысли,  что от  него скрывают  правду.  С этим я
соглашаюсь. Бурри не видит другой возможности, он просто выпишет Эндерлина и
будет за  ним  наблюдать. Если человек считает, что ему осталось жить только
год, в лучшем  случае год,  он же не  станет жить так,  как  жил до сих пор,
считает Бурри. И я не возражаю, чтобы  мы могли сыграть  еще вторую  партию,
которая, надо надеяться, будет лучше. Теперь у меня белые. Бурри по-прежнему
неспокойно;   поэтому  он  так  медленно  расставляет  фигуры,  так,  словно
вспоминает, где  место слонов и где --  коней. Разве я, спрашивает он, после
того как  я пошел королевской пешкой, стал бы жить  так же, как до сих  пор,
знай я, что не позднее чем через год меня не будет в живых. Я этого не знаю.
Честное слово. Я не могу этого представить себе.  Я  разыгрываю разнообразия
ради гамбит.
     Что я могу представить себе
     (потому что сам испытал это):
     его  пробуждение  на следующее  утро, рассвет  за  открытым окном (идет
дождь),  серый и  без  трещин, как гранит; из  этого  гранита,  как крик, но
беззвучно, вдруг  лошадиная голова с красной гривой, она ржет, но беззвучно,
с пеной  на  зубах, но  туловище застряло,  вырвалась  только  голова, глаза
большие, безумные, ищущие  милосердия,  -- все это одно  мгновение, -- затем
терракота, искусно раскрашенная, черные ноздри и  белые, как мел,  зубы, все
только раскрашено, красная грива застыла, все медленно уходит назад в скалу,
которая беззвучно смыкается, без трещин, как рассвет за
     344
     окном, серый, как гранит Сен-Готарда; в долине,  глубоко внизу, далекое
шоссе,  виражи,  полные  крошечных пестрых  автомобилей, которые  катятся  в
Иерусалим...

     Вдруг я в Иерусалиме.
     Уже  час назад, когда я  пересек  Иордан --  просто канаву  -- и затем,
попетляв  по  мертвой долине с верблюдами, вдруг увидел высоко над  пустыней
далекие  каменные  стены,  желтые,  как янтарь, каменные  стены на  утреннем
солнце, это  был Иерусалим -- каким я  его представлял себе... И  вот я стою
здесь, выйдя  из  своей машины,  турист,  не единственный, но в одиночестве.
Дамасские Ворота. Когда я  запираю машину, меня осеняет: Масличная  гора,  я
проехал  мимо  нее  не  из  равнодушия, а  из-за ожидания, что сейчас  будет
Масличная  гора.  Как  только  перестаешь ехать,  становится жарко.  Я  ехал
семнадцать  дней, чтобы  стоять  здесь,  чтобы снова отпереть  машину, чтобы
выпить  чаю  из термоса, чтобы снова запереть машину; но вот  и это сделано.
Дамасские  Ворота:  мощно,  красиво,  известная  римская  кладка. Зачем  эта
поездка?  Я спрашиваю себя;  но вот я здесь.  И это  неправда,  что я здесь.
Дамасские Ворота на утреннем солнце, арабы,  крик осла. Мое пребывание здесь
как  факт: я не в каком-то  другом месте.  Я вижу свой автомобильный номер в
Иерусалиме, колючую проволоку на стене, пулеметы за мешками с  песком. Чтобы
проехать  через  границы арабских государств, я извел не менее шести метрик,
это  между прочим, только чтобы  сказать, что я  действительно проделал  это
путешествие. Несколько  тысяч  километров.  И уже теперь я знаю, что и через
много  часов,  когда я  все осмотрю до  изнеможения,  это будет неправдой. Я
вижу: дом Пилата, по меньшей мере то самое место, пятница,  двор, тень,  так
что я задерживаюсь, ветки с лимонами в листьях, вид через аркаду на арабскую
мечеть вместо Соломонова храма, ее купол  словно из  блеска мыльных пузырей.
Не знаю,  каждую  ли пятницу это  бывает: я вижу, как  монахи  опускаются на
колени  во дворе Пилата, францисканцы, все в коричневых  сутанах, кое-кто  в
белом или желтоватом тропическом шлеме, лица в пенсне, там и сям жуж-
     345
     жат  камеры,  снимающие  их  молитву,  паломники  в  шортах,  северяне,
принимающие  юг  за  дачное  место,  крестятся и преклоняют  колена,  покуда
францисканцы  не поднимаются,  чтобы отшагать  Крестный  путь.  Я  следую за
бормочущим  шествием. Шествие  через  арабский базар,  шествие  меньшинства,
дозволенное  законом,   арабская   полиция  заботится  о   беспрепятственном
следовании; жара, в узких улочках и солнце, и тень, и где светит солнце, все
в  дымке, сквозь которую ничего не видно, в темноте стучат  молотки по меди,
ослы кричат и здесь,  арабы  сидят  на корточках у  своих  ларьков, молча, с
длинными  наргиле, базар,  я вижу  мясо, распоротую  овцу, мясо  в крови  на
солнце, с  душком  и  облепленное мухами,  францисканцы преклоняют колена  и
молятся  на  каждой остановке, туристы тоже,  плащаница  Вероники, и  всегда
кто-нибудь  крестится  раньше, чтобы  потом подняться и  снять других, в том
числе  и  монахи,  которые снимают своих братьев. Я только смотрю. Я заранее
боюсь Голгофы. (Наши художники, Брейгель и другие, ввели меня в заблуждение:
Голгофа находится не за пределами стен.) Мы на Голгофе. (Я ожидал: скалы или
каменистая  земля, без тени уже много тысячелетий, может быть,  какие-нибудь
колючки,  травинки  на жарком ветру пустыни). Здесь упал  Иисус с крестом, я
вижу это  место,  а  там вон  воткнули  крест в землю,  спуск  к  могиле  по
мраморной  лестнице,  свет   свечей   в  сумраке,   Голгофа   как  интерьер,
архитектура,  которую  нужно  мысленно  отбросить,  шарканье  паломников  по
мрамору, теперь  надо снять темные  очки, чтобы что-то увидеть. И все меньше
правда, что я здесь. Мрамор, решетка, мрамор, свечи, мрамор, ладан, помпезно
и затхло. Я  не могу свыкнуться с ладаном, но остаюсь до ухода  богомольцев;
турист. Я вижу: место, где стоял  крест, мрамор распорот, как платье,  голая
скала как мясо, дыра в скале, дыра для креста... Потом я продолжаю осмотр, и
Гефсиманы тоже, полдень,  слишком жарко, чтобы  что-то есть, кругом  ничего,
кроме  пустыни,  долин  и  гор из  желтого песка,  никаких больше  деревень,
хуторов,  Иерусалим  --  единственный  город  под  небом, солнце кружит  над
Иерусалимом,  я  иду пешком, Гефсимана -- это  садик,  отрада  тени, но я не
сажусь.   Я  вижу:  это   маслина,  где   молился  Иисус,  сухое,   корявое,
серебристо-серое дерево. Сторож в форменной куртке, христиа-
     346
     нин-араб, указывает мне па  легендарные следы ног в скале, и я даю ему,
как он того и  ждет, монетку. Архитектура и здесь,  мрамор  и ладан, и здесь
тоже распорот мраморный пол, чтобы видна была священная скала...
     Все остается видимостью.
     Под вечер, когда я еду вниз и на каком-то  вираже останавливаюсь, чтобы
еще раз оглянуться на  Иерусалим, на его стены при контровом  свете,  я знаю
лишь  то, что  знал и  до  того, как приехал сюда,  я еду  дальше в  твердой
решимости никогда об этом не рассказывать. Потом я все-таки рассказываю.

     Вдруг праздник.
     Повода не  знает никто, Бурри  тоже, который хоть и с  опозданием,  как
всегда  ("Мне  пришлось  еще  принять роды!"),  все  же  явился,  праздник с
размахом,  дамы  в  вечерних  платьях располагаются  на  паркете,  господин,
который  в центре их  внимания (Зибенхаген?), острит, скрестив  ноги, в саду
танцуют, торшеры, ядовито-зеленый  газон под торшерами, Бурри в смокинге, он
поверил    розыгрышу,    единственный,    кто   мог   бы    угадать   повод,
врач-прорицатель...
     Год прошел.
     Эндерлин, хозяин  этого вечера, купил себе дом с  садом и  плавательным
бассейном, который сейчас  освещен и куда как  раз бросают какую-то  молодую
даму,  ее  крики,  потому что  холодно, грандиозная, кажется, потеха; только
Бурри, акушер в смокинге, топчется без дела и хочет есть, проигрыватель поет
"Rien de  rien, non,  je ne regrette rien"1, a Бурри  тем временем угощается
остатками и  все  еще  не  понимает,  что  это значит; друзья  с осоловелыми
глазами и съехавшим галстуком, какая-то пара в обнимку на диване, Эндерлин в
саду  в  гамаке, Эндерлин в возрасте сорока двух  лет, одиннадцати месяцев и
точно семнадцати дней; его похмелье оттого, что он остался тем же...
     Значит, стареть!
     Рассвет --
     но без лошадиной головы...
     1 "Нет, пустяки, я не жалею ни о чем" (франц.).
     347
     Серый --
     но без крика...
     Глупости, говорит Бурри, ты простудишься.
     Врач-прорицатель!
     Глупости, говорит Эндерлин, я доживу до семидесяти.
     Гости ушли...
     Пойдем теперь, говорит Бурри.
     Птицы щебечут...
     Бурри ушел.
     Значит, стареть!
     Эндерлин  не  пил.  Он этого  уже  не переносит,  известные ограничения
устанавливаются  без  указания врача, так  сказать, добровольно; не  хочется
оказываться совсем  разбитым на  следующее утро. До этого уже дошло. Еще  он
чувствует себя,  так сказать, молодым.  Только надо беречь себя. Ему льстит,
когда его находят моложе, чем он на самом деле. До этого уже дошло. Он дарит
драгоценности,  когда  любит. Раньше он не додумался бы до этого. У ювелира,
поднимая  глаза от колец  и  бус, он пугается:  драгоценности  дарят  сплошь
пожилые  мужчины. Еще никто не  встает  в трамвае, чтобы уступить ему место.
Это тоже  придет. Еще не может быть речи о  старости. Он  только поражается,
когда  случайно  видит какую-нибудь  прежнюю фотографию, лицо,  которого уже
нет. Еще  он тягается  с молодыми. Но уже дошло  до того, что на каждого  он
смотрит с мыслью,  моложе  ли он,  и ему возражают,  когда  он говорит,  что
стареет, по праву. Еще не видно, так сказать, никаких примет. А что ожидания
людям  его  года  рождения  уже  не  выдаются  авансом,  никто,  понятно, не
замечает,  кроме него. Дряблая  кожа и мешки под глазами, когда он,  бреясь,
поневоле  глядит в зеркало, -- все это еще кажется лишь признаком преходящей
усталости.  Он  отказывается  пугаться   этого.  Только  зубы,  иногда   уже
выпадавшие во сне -- известно, что это значит, --  зубы пугают  его,  и  еще
глаза: все белое становится пепельным или желтоватым.  До  этого  уже дошло.
Волосы не выпадают, они только ложатся более плоско, а лоб растет;  о лысине
говорить  еще рано.  Но это придет. Губы становятся  уже, выразительнее, так
сказать, но обесцвечиваются.  Еще впереди  исполнение желаний, Бурри нрав. И
женщины предлагают свои услуги, как никогда
     348
     прежде. Волосы на груди  становятся серебристыми; но видно это только в
ванной. Диета и немного  спорта, с  соблюдением меры  и затратой энергии, не
дают обрюзгнуть; мышцы от этого моложе  не делаются. Ходит он еще без труда,
но по своей тени он видит: пятидесятилетний мужчина, его  походка становится
сдержаннее, движение  уже  не  захватывает  все тело. Лицо  становится более
живым, чем тело, более личным от года к году, так сказать значительным, если
оно не усталое, а усталым оно часто бывает. Когда устает, он скрывает это по
мере сил, если нужно, то с помощью таблеток. Еще не дошло до того, чтобы ему
непременно надо было прилечь после обеда. Но все это придет. Еще он работает
вовсю. Это -- да. Он  делает даже больше, чем раньше,  потому  что благодаря
опыту быстрее определяет,  что не получится,  и в профессиональном отношении
наступает лучшая его пора. Это -- да. И придет то, чего он боится: его будут
встречать с почтением. С  почтением  к  его годам.  Ему будут  предоставлять
слово, потому что он старше, и  тут не поможет никакое панибратство, никакое
заигрывание с молодыми.  Они  становятся  все  моложе.  Они  слушают его  из
вежливости  и  все  реже  говорят, что они думают. Все  это придет. Он будет
ухаживать за ними, одновременно противиться тому, чтобы ему подавали пальто,
и  соглашаться  с их неопытностью и с их  экзальтированными ожиданиями.  Его
будут  находить  трогательным  и несколько  нудным,  а  он  не  будет  этого
замечать.  Он  будет  восхищаться, чтобы  не казаться  завистливым,  и будет
завидовать всему, что у него самого уже было, завидовать потому, что это уже
не  будет казаться ему  желанным. Все это  придет. Привыкнув к естественному
росту смертности  среди  своих ровесников и привыкнув к известным  почестям,
адресованным его  прошлому,  шестидесятилетний мужчина, которого начинают, и
притом все искреннее, уверять, что его духовные силы в расцвете, он не будет
жаловаться на свой возраст, наоборот, он возведет его в некий сан, удивляясь
тому, что  сан этот кажется не  то что  смешным, а  прямо-таки  заслуженным.
Всего этого не задержать. И может быть, он доживет еще  и до семидесяти, да,
благодаря средствам современной медицины. Еще не дошло до того, чтобы за ним
нужен был уход на каждом шагу. Конечно, ему нужна по-
     349
     мощь. Конечно, он должен беречь себя. Для чего? Его память, хотя ее уже
и не  хватит  на  то,  чтобы  выучить  какой-нибудь иностранный язык,  будет
поразительна; он будет вспоминать самые давние дела, некогда его занимавшие.
Молодые  (сорокалетние) будут спорить между собой, а он будет сидеть  рядом,
избавленный  от беспокойства.  Его взгляды  уже  нельзя  изменить.  Он будет
ежедневно совершать прогулку, может быть с палкой, во всяком случае в шляпе,
ежедневно  читать  газету, чтобы не гулять  в прошлом.  Сегодняшний день? Он
знает,  как  дошло  дело   до  этого  сегодняшнего   дня.  Иногда  он  будет
рассказывать  о  личных  своих  встречах  с  людьми,  которые  создали  этот
сегодняшний день, о  своем  времени, ставшем историей, каждый  раз одно и то
же...
     Почему не повесился?

     На вопрос, что бы она делала или чего бы не делала, если бы ей осталось
жить только год, в лучшем случае год, Камилла Губер отвечает сразу:
     -- Перестала бы работать.
     Что  подразумевает она под работой, Гантенбайн, конечно, не спрашивает,
делает вид, будто речь идет о маникюре.
     -- Хорошо, -- спрашиваю я, -- а что вместо этого?
     Камилла,  правда, не говорит,  что бы  она  стала делать, но -это можно
угадать сквозь ее обесцвеченные  перекисью волосы, когда вскоре опять звонит
какой-то клиент.
     -- К сожалению, -- говорит она, -- вы неверно набрали номер.
     И когда через минуту опять раздается звонок:
     -- Я же сказала, вы неверно набрали номер.
     Она продолжает делать маникюр.
     Первый раз Камилле не требуется история; она сама, кажется, придумывает
себе историю,  без слов: ее последний год  на белом свете, историю, по  всей
вероятности,   с   какими-то  переменами,  историю   с   глубоким   смыслом,
утешительную историю.
     Я отступился от Эндерлина...
     (Есть другие люди, от которых я не могу отступиться, даже если встречаю
их редко или вообще не встречаю боль-
     350
     ше.  Не  то  чтобы  они  преследовали меня в моем  воображении, нет,  я
преследую  их, мне по-прежнему любопытно, хоть  я и толком  не знаю, как они
ведут   себя  в   действительности.   Действительное   их  поведение   может
разочаровать,  но это ничего  не значит; им остается простор моего ожидания.
От таких людей отступиться  я не могу. Они мне нужны, даже если они обошлись
со мной скверно. Это могут быть, кстати сказать, и мертвые. Они на всю жизнь
приковывают меня к  себе моим воображением: я представляю себе, что, окажись
они в моей ситуации,  они иначе воспринимали бы  ее, иначе  действовали бы и
иначе вышли бы из нее, чем я, которому отступиться от себя самого не дано. А
от Эндерлина я могу отступиться.)

     История для Камиллы
     (утешительная):
     Али, как  ясно  уже из  имени, был  араб,  молодой  пастух  в  верховье
Евфрата, и  пришло время ему жениться. Но Али был  беден. Приличная  девушка
стоила тогда в  тех местах  15 фунтов,  большие  деньги для  пастуха. У  Али
просто-напросто было лишь 10 фунтов. Услыхав, что на юге невесты дешевле, он
не стал  долго  мешкать, взял своего  осла, наполнил водой бурдюки  и поехал
верхом на юг. Он ехал много недель. Просто пришло время ему жениться, он был
молод  и здоров. Так  ехал  он, полный надежд, с 10  фунтами  в кармане, как
сказано, много недель, питаясь  финиками. Когда Али наконец добрался до этих
хваленых  мест,  там  хватало и  дочерей,  которые  ему  нравились, и отцов,
которые хотели продать  их; но  невесты и на юге тем временем  вздорожали, и
жениться  за 10 фунтов никак нельзя  было, даже на некрасивой  девушке. Курс
дня -- 12 фунтов, 11 фунтов -- редчайшая удача; Али торговался целыми днями,
но безуспешно,  10 фунтов  --  это  было не предложение,  а оскорбление,  и,
убедившись,  что  ему  здесь  нечего  делать, Али  опять взял  своего  осла,
наполнил водой бурдюки и, огорченный до смерти, поехал на север со своими 10
фунтами в кармане,  ибо ничего  не истратил, словно все еще верил в чудо. И,
конечно, за чудом, которого Али заслуживал, поскольку признавал чудеса, дело
не стало. На полпу-
     351
     ти  между  югом  и  севером, у  колодца, где Али подкреплял силы своего
грустного  осла и свои собственные, он увидал девушку, какой еще ни разу  не
встречал, красивее всех, которых  он  не мог  получить  за свои  10  фунтов,
слепую девушку. Это было  досадно. Девушка, однако, была не только  красивее
всех, но и  милее,  поскольку она  была  слепая  и  ей  никогда,  ни в одном
колодце, не доводилось увидеть, как она хороша, и, когда  Али сказал ей, как
она хороша, всеми словами, известными арабскому пастуху, она тут