ва, качая  головой, продолжает искать, не знаю что.
На  все  это я смотрю, как  смотрят  фильм:  не  без напряжения, не без того
предвосхищающего интереса,  какой  испытываешь в начале фильма, надеясь, что
потом-то уж прояснится, в чем тут дело. И как в кино:  люди на полотне одни,
хотя я могу  их видеть, без меня;  я могу только сопереживать, но я вовне, я
свободен  от всего,  поэтому  невозмутим.  Может  быть,  у  него остался  ее
паспорт? Я терпеливее, чем носильщик. Верно! Теперь они смеются. Ну конечно,
ее паспорт (почему  Лиля не спросила меня?) у нее в сумке. Смеяться тоже мне
не  пристало.  Я  осведомляюсь  у  носильщика о погоде,  чтобы  отвлечь  его
внимание  на  тот   случай,  если  Лиля  и  этот  господин,  который  теперь
действительно пропустил свой автобус, от одного лишь облегчения, что паспорт
нашелся, все-таки поцелуется.  Я еще не настолько  свободен, насколько хотел
бы;  у меня  испортилось бы  настроение,  если бы  этот носильщик (общество)
подумал, что он видит больше, чем я. Теперь Лиля -- она уже не  нервничает и
снова держит меня  под руку,  --  я это чувствую, целиком  моя.  Купила свою
газету? -- спрашиваю я без подтекста, но теперь она отвечает на  мой вопрос,
каково было в Гайзельгаштайге. Ах! Мы ищем теперь ее машину, которую я вижу,
но Лиля точно
     277
     помнит,  что поставила ее дальше, на той  стороне, а я  не спорю. Я иду
туда, иду сюда, угрюмому носильщику не до  смеха.  "Вот! -- говорит Лиля. --
Вот же  она стоит!" Я  не  говорю "вот видишь!"  Большую  любовь подтачивают
маленькие разногласия. Затем, в  машине, когда Лиля сидит за рулем, я  знаю,
что я самый счастливый любовник.

     Надо  надеяться,  Гантенбайн  никогда  не   откажется  от  своей  роли,
состоящей  в  том, что  он верит. Как нежна  бывает  Лиля каждый  раз, когда
возвращается  из гастрольной  поездки! Она сидит  у него на коленях, мера ее
непринужденности  соответствует  его  мере,  она  --  сплошное расположение,
потому  что  тут  нет  взгляда,  который  делает  ее  упрямой  и лживой; она
счастлива, как никогда не  была ни  с одним мужчиной, свободна от лицемерия,
потому  что  не  чувствует никаких  подозрений,  никакой слежки.  Потом  она
снимает мои темные очки,  чтобы поцеловать Гантенбайна в глаза, и  ее любовь
неподдельна,  я это  чувствую, поскольку  Гантенбайну ей  лгать  не надо. На
какое веселье способна она в любви! Она не хотела бы жить  ни с каким другим
мужчиной, говорит Лиля, и я верю этому. Не всегда будет легко, но игра стоит
свеч; слепого нельзя провести.

     Я не полагаюсь на свои глаза.

     Ее чемодан, молния которого  раскрыта только наполовину, извергает свое
содержимое в коридор, тексты ролей,  письма,  обувь,  и так все остается  на
несколько  дней, но  Гантенбайн ничего не скажет;  наша  квартира становится
похожа на корзину для бумаг, как только Лиля возвращается домой с покупками,
и так все останется, я знаю,  до тех  пор, пока Гантенбайн тайком не соберет
бечевки и не уберет бумагу. Не  говоря ни  слова, Лиля думает,  что  порядок
возникает  со  временем  сам  собой,  она  верит  в  добрых  гномов,  и  это
трогательно.
     Что значит порядок!
     278
     Только человеку,  который в  разладе с  миром,  нужен порядок, чтобы не
погибнуть; Лиля не в разладе с миром.

     Лиля красива. Это ей,  конечно,  многие  говорят.  Когда ей говорит это
Гантенбайн, он  закрывает глаза, причесывает  ей  волосы  своими пальцами  и
наполняет поцелуями ямку у нее над ключицей.
     Лиля перед зеркалом.
     -- Боже мой, -- говорит она, -- я опаздываю. Она не может  найти своего
ожерелья.
     -- Который час? -- спрашивает она.
     Она всегда будет  опаздывать, тут Гантенбайн  ничего поделать не может,
но  она не  явится  без ожерелья;  поскольку он тайком наводил  порядок,  он
знает,  где ее  ожерелье, и,  поскольку  он ее любит, он кладет его на такое
место, где Лиля его найдет.
     -- Подумай,  -- говорит  она, --  вот оно! Так дело всегда улаживается.
Кое-как.

     Я представляю себе:
     Иногда  у  нас  бывают гости, и  это  труднее --  потому что  наблюдают
другие,  например,  когда  Лиля  не  видит,  что  пора  наконец   опорожнить
пепельницы, что  к черному кофе, к  сожалению,  не подан  сахар,  что  своим
храпом  под  столом  наша  собака  (думаю,  у  нас  есть  собака)  никак  не
способствует решению вопроса о том, претерпел ли эволюцию Эрнст Юнгер, тут я
должен быть начеку  и не выдать  себя,  не  встать  вдруг, чтобы  опорожнить
наконец  переполненные  пепельницы. Кто-то  переходит  на  Джойса.  Итак,  я
поглаживаю храпящую собаку  (таксу или дога?),  глядя, как  паши гости  ищут
глазами  сахар,  и  храня молчание, ведь  благодаря моим  темным  очкам  мне
незачем  притворяться, будто я  тоже  читал  "Поминки по  Финнегану".  Когда
опорожнят  пепельницы?  Кто-то  переходит на  Бенна, что не  удивляет  меня;
очередь Кафки уже прошла. Лиля -- с ее синими, открытыми  красивыми большими
синими глазами! Она не  видит, что у непреклонного господина, который теперь
в лю-
     279
     бом разговоре  козыряет великим примером Брехта,  то  же лицо, что и  у
господина, который до самого конца сидел в Имперской палате по делам печати,
и я, конечно, делаю вид, что тоже не вижу этого. Все это требует напряжения.
При  случае я поднимаюсь  и опорожняю пепельницы...  Мой  страх, что я выдам
себя  такими  услугами,  страх слепого,  который видит, что надо  опорожнить
пепельницы, связан  не  с  Лилей; Лиля как-то  уже привыкла  к этому; только
гости, которые еще не знают меня, представляют для меня известную опасность,
и в кухне, когда я опорожняю пепельницы, у меня колотится сердце. Я слышу из
комнаты:
     -- Скажите, Лиля, он действительно слепой?
     -- Он всячески старается, -- говорит  Лиля, -- чтобы этого не замечали.
Я тоже всегда делаю вид, что ничего не замечаю.
     -- Насколько он, собственно, слеп?
     --  Поразительно, -- говорит кто-то,  -- как он  замечает, когда за ним
наблюдают.  Только  когда  он сам  говорит, действительно чувствуешь, что он
слепой. Правда? Когда он горячится, как было недавно.
     (...О Литл-Роке1.)
     --  Вы правы, -- говорит господин, который теперь открыл Брехта, -- это
поразительно,  когда  он вот так сидит  и гладит собаку, неизменно возникает
такое чувство, будто за тобой наблюдают.
     -- Правда?
     -- С каких пор он слепой?
     --  С  тех пор,  как  мы знакомы,  -- говорит Лиля просто. -- Сперва  я
думала, что он шутит. -- Пауза. -- Я вам об этом никогда не рассказывала?
     -- Нет.
     И  затем  Лиля рассказывает нашу  историю, от  раза  к разу забавнее, я
слушаю  ее  с  удовольствием; она рассказывает тем подробнее, чем  меньше он
соответствует действительности, этот всегда занятный анекдот о  нашей первой
встрече  -- как Гантенбайн приходит к ней в уборную, господин с непременными
цветами восторженного поклонника. Лиля не расположена его принимать, если бы
старуха
     1 Главный город  штата Арканзас  (США).  В 1957--1958  годах расисты  в
Литл-Роке выступили против того, чтобы негритянские дети посещали школы, где
учатся белые. -- (Здесь и далее примеч. переводчика)
     280
     костюмерша  не   заверила   ее,  что  это   слепой,  --   Лиля   сейчас
разгримировывается, на ней лишь нижнее белье да открытый халат. Слепой? Лицо
у нее (так Лиля всегда говорит) как у ведьмы,  масляное. Как  так слепой? --
спрашивает она,  но, прежде  чем она успевает  решить, как это может  слепой
прийти  в  восторг от ее игры,  Гантенбайн уже стоит в дверях,  неудержимый,
какими  ведь  бывают  слепые, он не видит, что входить нельзя, не видит даже
растерянной физиономии костюмерши. Стоит себе с розами,  три штуки в руке, и
говорит, в каком он восторге. Волей-неволей веришь ему. А Лиля как раз в тот
вечер  (это  она тоже всегда  говорит) играла  хуже, чем обычно,  прямо-таки
катастрофически.  Он  не знает,  куда деть розы.  Лиля  перед  гримировочным
зеркалом, лицо,  как сказано, масляное,  ведьма с распущенными волосами, она
предлагает,  как на  грех, шаткое кресло, а костюмерша забирает у  него  три
розы, причем он целует  руку костюмерше (это Лиля рассказывает, только когда
меня  нет) и, что  потрясающе, не замечает  своего промаха, и  как он потом,
сидя  в шатком кресле,  говорит  об Ионеско,  умно, первый посетитель  в  ее
уборной,   который  не  стреляет  глазами  по  сторонам,   а  имеет  в  виду
исключительно искусство, а  Лиля тем временем причесывается при  нем и затем
одевается, да, уже через каких-нибудь четверть часа кажется,  что ты замужем
за  слепым... Кто-то  смеется  дурацким смехом...  Теперь я  приношу  чистые
пепельницы. Молчание. Я вижу их удивление,  когда Гантенбайн  ставит на стол
чистые  пепельницы, одну  сюда, другую  туда,  не опрокидывая  их чашек  или
стаканов. Почему  же  вы  не  пьете?  --  спрашивает он  и наполняет  пустые
стаканы, на него смотрят, я точно определяю, с  затаенным  сомнением или без
оного. Кто сомневается, тому я наливаю через край. Такие уловки нужны бывают
все реже и реже... Кто-то переходит на Музиля.

     Важное обстоятельство: Я живу на содержании у Лили. Причина:
     Нет, пожалуй, такой пары на свете,  которая, самое позднее при разрыве,
не обнаружила бы, что вопрос денежных
     281
     отношений между мужчиной и женщиной так и не  был решен, и не оказалась
бы этим глубоко оскорблена. Речь идет  не о счастливой паре, у которой денег
слишком мало; тут вопроса денежных  отношений между мужчиной и женщиной нет,
вопрос этот возникает лишь тогда, когда оба зарабатывают достаточно для себя
одного, а  значит,  достаточно и  для обоих, так считается. Попытки жить  на
общие  деньги --  каждый одновременно  дает и берет  -- делались, но  они не
удаются  из-за нынешнего  общества, которое,  начиная от получателя чаевых и
кончая государством, по-прежнему обращается к мужчине...
     Я представляю себе:
     Лиля  и  Гантенбайн  в  ресторане, Лиля,  у которой я,  стало быть,  на
содержании, и официант приносит счет. Пожалуйста.  Я вижу стыдливо сложенный
листок  на  тарелке и играю слепого, продолжаю болтать,  как женщина,  когда
приносят  счет, болтаю в то время, как Лиля ищет теперь свою сумку и платит,
болтаю,  как  будто  ничего  не произошло.  Когда  официант  возвращается  с
мелочью, я спрашиваю, есть ли у  него  сигары. На это уходит какое-то время.
Итак, мы разговариваем. Лиля великолепна, молчалива, как мужчина, ни слова о
деньгах,  так  что можно  действительно  беседовать.  С  моей  стороны самое
большее  вопрос: мы уже, собственно, расплатились? Иногда я действительно не
вижу этого, поскольку это не мое дело.  Лиля рассказывает о своем детстве, в
то время как  я  выбираю  себе сигару,  и мне  очень  любопытно слушать о ее
детстве. Но теперь,  в то  время  как я отрезаю  кончик сигары,  Лиля  снова
должна  взять  сумку, чтобы  снова  платить, поскольку  мальчик с  сигарами,
которого  ее детство,  в  конце концов, не касается, иначе  не  исчезнет.  Я
понятия не имею, сколько стоит моя сигара, знаю только, что за нее заплатят,
и с любопытством, без отвлекающих помех, слушаю, как там дальше дело было  в
ее  детстве, покуривая.  Когда  мы  выходим  из такси, я  говорю: а дождь-то
перестал!  В  то  время  как Лиля  снова роется  в сумке  и платит  и должна
определить чаевые. Я жду ее руки. Когда в почте нет ничего, кроме  счетов, я
говорю: сегодня я не получил  вообще  никакой  почты!  О счетах мы  говорим,
только когда они  необычные; в квартирной  плате, в периодических  счетах за
телефон и электричество, за ото-
     282
     пление,  за  уборку мусора и от управления  городского транспорта и  во
всем, что периодически повторяется,  пет  ничего необычного,  следовательно,
это не  тема  для разговоров, как и  взносы  по  обязательной  страховке для
обеспечения старости. В таких случаях я слепой. Если Лили нет дома, я  плачу
из ее  денег, лежащих в выдвинутом ящике.  Лиля не  требует  отчета,  тем не
менее я ей сообщаю об этом, если не  забываю,  каждый раз, когда ящик  опять
пустой. Лиля  ужасается или не ужасается. Хотя я принципиально,  чтобы между
нами  не  вставал  вопрос о  деньгах,  не интересуюсь соотношением доходов и
расходов,  я  сочувствую  Лиле, когда у нее  вдруг  -- а  она  не скупая  --
появляется  чувство,  что  нам  надо  экономить.  Я  уважаю  ее  чувства.  Я
отказываюсь от сигар, не проявляя неудовольствия, зная, что есть целые  слои
населения,  которые  не  курят  сигар. Я  готов,  она  это  знает,  к  любым
ограничениям.  Если  Лиля  мне,  несмотря  на  это, приносит  сигары,  целую
коробку, хотя, к сожалению, не совсем  те,  что нужно,  я  их курю, конечно;
Лиля ведь знает, что мы можем себе позволить. Что мне нужен наконец смокинг,
идея  не  моя,  и  я  оттягиваю это  предприятие,  поелику возможно; лаковых
ботинок к нему у меня тоже нет. Зато мне  нужно сходить к зубному врачу,  во
что бы то ни стало, незачем объяснять, какая это для меня  мука. Мы об  этом
не говорим. Сколько зарабатывает моя Лиля, я не спрашиваю; она сама этого не
знает, и  я вижу только, как много она работает, и нахожу снова и снова, что
ей  надо бы устроить  себе каникулы. Непременно. Ей  это нужно,  это слепому
видно. Карманные деньги, которые дает мне Лиля, не строго  определены, но  в
среднем  мне  хватает их, чтобы подарить  ей надень  рождения  или Рождество
что-нибудь, чего Лиля сама никогда  бы  себе  не позволила,  она каждый  раз
бывает этим растрогана, и я  целую ее  тогда в волосы. Если я, что ведь иной
раз случается, иду куда-нибудь с другой  дамой, за  меня  не платят:  в этом
смысле обмен ролями у нас не полный. Любая дама,  чем увереннее она,  что ее
не  считают продажной, позволяет платить за себя. Так уж оно заведено, и это
меня забавляет. Впрочем,  это компенсируется, поскольку  и Лиля,  когда идет
куда-нибудь с  другими мужчинами, безусловно позволяет платить за себя,  и я
знаю, что Лиля наслаждается этим, хотя бы лишь потому, что ей
     283
     не надо то и дело хвататься за сумочку из-за каждой чашки кофе, каждого
такси, каждой гардеробщицы,  каждой газеты, каждого  кино, каждых  картонных
часов на стоянке. Иногда мне  бывает жаль Лилю.  И тогда я жульничаю,  платя
тайком от  нее;  Лиля  никогда  этого  не  замечает,  она  женщина,  хотя  и
самостоятельная. Слишком далеко заходить в  своем  жульничестве  я  не могу,
чтобы не лишать ее чувства самостоятельности. Лиля не знает, что у меня есть
собственный текущий счет в банке, и я  никогда ей этого  не скажу. А то  все
разладится.  Чтобы яснее было: я ни разу еще не  тратил лично на себя денег,
лежащих у меня в банке. Я живу целиком, от макушки до  пят,  за счет Лили. И
она это знает, и этого достаточно. Трачу я деньги с  тайного своего счета на
бытовые мелочи, не стоящие того,  чтобы о них говорить, это налог на собак и
случайные штрафы, которые  бы ее огорчили, смена  масла  в машине  и смазка,
почтовые  марки, всякие  сборы, это нищие, носильщики, Армия спасения -- все
пустяки. Я просто не могу  видеть, когда  женщина, точь-в-точь как  мужчина,
все время хватается за кошелек. Достаточно  того, что в принципе меня кормит
и одевает Лиля  и  что  ее питание,  ее  одежда, ее  косметика,  ее  и  наши
удовольствия  --  это  не  мое  дело.  Когда  Лиля  говорит:  давай  сегодня
полакомимся  омаром,  я  подчиняюсь ее веселому  настроению. Почему  решать,
когда наступило  время  роскошествовать, должен мужчина?  У каждого человека
потребность в роскоши появляется  в какой-то свой час, и один из двух должен
подчиниться  другому.  Лиля  безрассудна, как мужчина,  который  платит.  Но
платит-то ведь  она.  Рассудительность  другого, который не  платит,  просто
нагоняет  тоску,  а  нагонять тоску  я опасаюсь, даже  если не  всегда легко
лакомиться омаром только из любви к кому-то; но кто живет на содержании, тот
должен и подчиняться. Я живу на содержании. Лиля при этом счастлива.

     Живем мы весело.
     На   концерте   я  вижу,  что  на  лестнице   нас   подстерегает  мадам
Дурашлеппель, и среди нашего  разговора вдруг говорю: кстати, не знаешь, как
поживает эта  Дурашлеппель?  Лиле до  нее  нет, конечно, ни малейшего  дела.
Надеюсь, здесь
     284
     ее нет! -- бросаю я вскользь, и  тут же  Лиля дергает меня за рукав. Ты
будешь  смеяться, говорит  она, вот  она стоит! И я смеюсь,  словно не  верю
этому, а мы тем временем сворачиваем на другую лестницу.
     Лиля верит в мое шестое чувство.
     Она  вычитала,  что  слепой  ориентируется  у  себя  дома лучше  любого
зрячего,   вынужденного  полагаться  на   свои  глаза;  слепой  никогда   не
промахнется,  когда тянется рукой к ручке двери или к  водопроводному крану;
благодаря  особому  чувству  пространства, не  допускающему  ошибки даже  на
сантиметр, он передвигается,  как  ангел  бесплотный,  не задевая предметов.
Это,  хотя  и научным  языком,  говорилось в одном  американском журнале,  в
статье одного профессора, проделавшего свыше  тысячи опытов. Лиля прочла мне
ее.  И я этого придерживаюсь. Только  вот когда короткое замыкание погружает
нашу квартиру во мрак, я испытываю неудобства как человек, который все видит
или,  вернее, ничего  не видит,  потому что  темно,  хоть  глаз  выколи.  Но
поскольку темно,  хоть глаз выколи, Лиля  тоже  не  видит,  что  я испытываю
неудобства, а когда я наконец появляюсь  со спасительной свечкой, я для  нее
снова как ангел.
     Я представляю себе:
     Лиля покупает платье. Гантенбайн должен сопровождать ее, тогда ей будто
бы легче решиться, и вот  я сижу полдня, единственный мужчина, в  маленькой,
но дорогой  лавке, высоко котирующейся  у  сведущих  женщин всего  мира, она
увешана костюмами и уставлена  зеркалами, куда я и поглядываю: Гантенбайн  с
черной палочкой  между  коленями, в  темных  очках. Я вижу: Гантенбайн  стал
элегантнее; с тех пор как я живу на содержании, я обязан этим Лиле; светский
слепой. Лиля примеряет теперь следующую  модель,  пятую, которой  он  должен
вынести приговор.  Мне,  конечно, интересно; не  модель интересна, интересен
приговор Гантенбайна.  Дама, которой  принадлежит  эта  высоко  котирующаяся
лавка,  не продавщица, а художница и  к тому же  приятельница, сама чересчур
полновата,  чтобы тягаться  в  элегантности  со своими  клиентками,  но тоже
светская дама, она обращается с Лилей ни в коем случае не как с клиенткой, а
как с сестрой, так сказать, как со знатоком, как с  человеком, как с кем-то,
кто способен разделить
     285
     ее  восторги, и  даме этой,  как  она то  и дело дает  понять,  ничего,
собственно, и не  нужно,  кроме понимания  бескорыстной  и  непосредственной
радости, доставляемой ей именно этой  моделью, которую Лиля  сейчас наденет;
эта дама, стало быть, глубоко мне противная, в восхищенье от Гантенбайна. Не
каждый мужчина, будь то супруг или любовник, способен, мол, выкроить столько
времени. Тут мы, Лиля и я, всегда бываем немного смущены очевидностью  нашей
любви. Теперь эта дама задергивает занавеску; одновременно она убеждена, что
я слеп в отношении цен: Лиля каждый раз выкладывает целые пачки купюр, когда
ее, как они обе думают, никто не видит, и, поскольку  эта дама, несмотря  на
хорошее знание людей, которое она себе  приписывает, понятия  не имеет,  кто
тут кого  содержит,  я в ее  глазах не только  самый терпеливый,  но и самый
великодушный  мужчина  из  всех, кто  прокуривает ее маленькую,  но  дорогую
лавку, именуемую, конечно,  не лавкой, а ателье или boutique1. Покуда Лиля в
кабине, продавщица всегда  делает  вид,  будто я не слепой. Вы  увидите!  --
говорит она и посылает за чашкой кофе в кафе напротив, чтобы моя способность
восторгаться не пошла на убыль. Вот вы увидите! Такие уж у нее обороты речи.
Но и Лиля за занавеской делает вид, будто все это устраивается исключительно
для моего удовольствия. Прихлебывая кофе, я сижу как  паша, делающий покупки
для  целого  гарема; Лиля всего только