скольку мои
собственные суждения,  разжиженные таким путем до банальности,  нагоняют  на
меня  смертельную  скуку,  незнакомый  господин  приправляет  их  маленькими
примерами, которые  он придумывает. Допустим, говорит  он, два человека, как
мы,  пали друг  другу в  объятия. Или:  это  нам удается, из этого не выйдет
истории, допустим, мы зарекаемся от какого бы то ни было повторения. Он идет
еще на шаг дальше, чтобы сделать свой пример, взятый  в общем виде,  немного
наглядней;  он  придумывает  диалоги, неожиданно  позволяющие говорить "ты",
пример  этого требует,  и она, конечно,  понимает,  что незнакомый  господин
только примера ради говорит "мы".  Или "ты и я". Или: "Ты знала, что мы друг
друга бросим,  и я  это знал".  Она  курит  при  этом, она понимает, что  он
говорит  в кавычках,  и курит  задумчиво, и,  беря снова  мой  стакан, чтобы
показать,  что находятся они в этом безлюдном  баре и нигде больше, он снова
говорит "вы". Игра окончена. И она теперь долго молчит, дым из полуоткрытого
рта  окутывает  синеватой  вуалью ее лицо,  полное понимания  его  суждений,
общего, принципиального характера его
     259
     Суждений. Ни о какой влюбленности нет  речи, о нет, это ясно. Но игра с
"ты" привнесла нечто новое, несколько  меняющее  разговор,  и  возвращение к
"вы"  не  может  свести  это на  нет.  При  случае  я гляжу на  часы,  чтобы
предостеречь незнакомого господина; но безуспешно. Как ни строго соблюдается
в дальнейшем "вы", оно приобрело теперь очарование, которое прогоняет скуку.
Итак,   я  говорю  теперь  о  вещах   нещекотливых,   о   мировых  событиях,
монологически.  Время  от  времени, словно  дым ее  к  этому вынуждает,  она
полузакрывает  глаза,  как женщина  в  минуты  объятья,  и  было  бы  только
естественно,  если  бы незнакомый господин, будь то  с шуткой  или  с  немым
собачьим взглядом,  еще  раз дотронулся до ее обнаженного предплечья, до  ее
руки, до ее  лежащей у  пепельницы руки  с сигаретой, до  ее более  далекого
плеча, до ее затылка. Он этого не  делает. Без моего надзора он, может быть,
и попытался бы это сделать -- непроизвольно...
     Теперь я действительно хотел расплатиться.
     -- Пепе! -- крикнул я.
     Бармен, чтобы обходиться с  нами как  с  парочкой,  безотлучно торчал у
окна, делая вид, будто ни разу  еще не  видел  уличного движения  в дождь, и
притворялся глухим  всякий раз, когда  я  стучал  монетой  о цинк. Вдруг мне
опять стало очень  скучно. Именно  поэтому  стучать я осмеливался лишь очень
тихо, ненастойчиво.
     -- Вам надо идти, -- сказала она.
     -- К сожалению, -- признался я.
     -- Мне тоже, -- сказала она.
     Я опять постучал монетой.
     С  какой это  стати  незнакомый господин, который  наводил на меня  еще
большую скуку, чем на нее, потому  что  я слышу его речи не  в  первый  раз,
неожиданно говорит  об обаянии мужчин-гомосексуалистов, я не  знаю;  пытаясь
привлечь  внимание невнимательного бармена, я слушал с  пятого на десятое --
она соглашается с  ним,  о да,  насчет обаяния  таких мужчин,  которые любят
переодеваться (вспоминаю теперь:  мы  говорили об одном определенном актере,
потом об  актерах  вообще) и которые знают толк в женских костюмах, в духах.
На ней желтый костюм. Он признается, что ее костюм ему нравится, но вдобавок
и вот
     260
     в чем: нравься он ему меньше, он бы понятия не имел, как исправить его.
Он клянется в этом. А вот мужчина из числа  тех, так он считает, сразу же --
и он делает это просто примера ради  --  схватил бы ее  воротник, что-нибудь
изменил бы  в  нем и преобразил. Ее смущение делает ее еще красивее, я  вижу
это, иной, чем до сих пор...
     Теперь я расплачиваюсь.
     Я не хочу любовных историй.
     Я хочу работать.
     Она уже держала под мышкой сумочку -- черную,  что прекрасно сочеталось
с  желтым костюмом, черную,  как  ее  волосы,  -- когда  я  прятал  сдачу, и
сказала, что рада  была  со мной  встретиться.  Потом я подавал  ей  пальто.
Напрашивалось  приглашение  вместе  поужинать,  тем  более что муж ее  был в
отъезде, я не предложил ей  этого, когда она оправляла платок у шеи.  Я тоже
сказал, что  рад был  с ней встретиться,  в первый раз теперь, за секунду до
того,  как она скользнет в пальто, видя ее  всю целиком и, как я надеялся, в
последний раз.  Большинство любовных историй вовсе  не  должны состояться, я
считаю. Вы все  взяли? -- спросил я, как будто уже знал ее забывчивость. Это
ей понравилось.  Кто  это  теперь,  я  или  незнакомый  господин -- она  так
смущенно  глядела то на одного, то на другого  -- провел рукой по ее  лбу, в
шутку, так сказать, произвольно, безусловно насмешливо, чтобы как-то ласково
подчеркнуть эту  прихоть судьбы, кто из  нас это сделал, не знаю;  во всяком
случае,  это  произошло.  Наше прощание  на улице  под дождем, когда наконец
остановилось такси,  было быстрым и чинным.  Только когда она уже сидела под
крышей машины, обидно занятая лишь своей черной сумочкой, меня затронуло то,
что  принято называть чувством. Она, я думаю, заметила это по мне,  и, когда
неприветливый шофер, неприветливый потому, что на этом месте останавливаться
ему, собственно, не полагалось,  уехал с ней в дождь,  а я напрасно ждал, не
махнет ли она мне перчаткой, меня сковал страх, что моему произволу конец...
     Я надел кепку.
     Я повернулся на каблуках -- я не хотел быть тем "я", что переживает мои
истории, истории, которые я могу пред-
     261
     ставить себе, -- я повернулся на каблуках, чтобы отделиться, отделиться
как можно быстрее, от незнакомого господина.

     Я повернулся на каблуках -- ее такси  в грядке брызг, когда я оглянулся
еще раз, было такси как такси, его уже нельзя было отличить от других, когда
оно  остановилось у перекрестка, вдруг оказалось много  такси, брызги летели
от всех одинаково...
     Я поплелся в гостиницу.
     Внизу, в переулке перед  гостиницей, где я в  одежде  лежал на кровати,
строчил пневматический отбойный молоток, который мне  теперь,  когда я хотел
спать, казался дьявольским; не помогло и то, что я закрыл окно, даже спустил
жалюзи; стекла дрожали.  Я  не знал, что делать. Когда  он  вдруг  замолкал,
менялась лишь тональность грохота; тогда грохотал компрессор. Я в самом деле
не знал, что делать в этом городе, и набрал  ее номер словно бы в шутку. Она
была дома. Словно бы в шутку: едва ответил ее голос, я как бы передал трубку
незнакомому  господину.  Пожалуйста!  Мне нечего  было сказать, ей,  впрочем
тоже. Так что же? Я был остроумен. Ее смех (без лица) наводил на меня скуку.
Я  лежал  во  время  утомительной  болтовни  на  кровати,  разглядывал левую
штанину,  которая  колыхалась, словно марионетка,  разглядывал  синий  носок
незнакомого господина, чьими пальцами  на ногах  я мог шевелить произвольно,
большим даже  соло,  и не без  злорадства слышал, что сегодня вечером она не
свободна, а должна идти в оперу,  на гастроль Ла Скала, кажется,  по крайней
мере  так я  понял. Свободен  был  зато  билет  ее  мужа,  которому ведь,  к
сожалению,  как  я   знаю,   пришлось   уехать.  Дьявольский  грохот   вдруг
прекратился. Когда ее голос, теперь более тихий, поскольку город между нею и
мной внезапно затих, голос, кстати, как таковой, не обязательно вызывающий в
воображении образ красивой женщины, немного помедлив, спросил, а что же буду
делать сегодня  вечером я, я как на духу сказал, что  не интересуюсь оперой.
Незнакомый  господин  продолжал,  однако, болтать.  У меня  не было  желания
увидеть ее снова. Когда я положил трубку, было смешно -- как большей
     262
     частью  после   какого-либо  поступка:  неопределенную  договоренность,
которой закончил разговор  незнакомый господин, я не  считал к  чему-то меня
обязывающей, обременительной -- да, но не обязывающей. Стоило ли? -- подумал
я,  после того как  мой темный  костюм был вынут из  чемодана  и  повешен на
плечики, и  я снова  лег  на кровать, чтобы покурить, внезапно отрезвев... Я
видел незнакомого господина в моем темном вечернем костюме, сидящим на месте
ее мужа,  и себя  самого в образе  ее  мужа,  который уехал, которому  нечем
заняться в чужом городе, потому что идет дождь, и  который в рубахе и брюках
лежит в номере, в точно таком же, как этот, курит...
     Я попытался читать.
     (Иногда и  мне  кажется, что всякая книга, коль  скоро она не посвящена
предотвращению войны,  созданию лучшего общества и так далее,  бессмысленна,
праздна,  безответственна,  скучна, не  заслуживает того,  чтобы ее  читали,
неуместна. Сейчас не время для историй чьего-то "я". И все-таки человеческая
жизнь вершится или глумится над каждым отдельным "я", больше нигде.)
     Я просто не знал, что делать.
     В  начале седьмого (я не  хотел  отвечать на обещанный  ею звонок между
шестью и семью) я  покинул  гостиницу, чтобы пойти в  кино, чтобы не слышать
отбойного молотка, который опять  заработал. Дождь  перестал, мокрый асфальт
отражал  голубизну неба, весну.  Без  пальто, уже  переодевшись для оперы, в
темном  вечернем  костюме, стало быть, руки в карманах брюк, я вошел в зал в
середине  какого-то фильма,  так что не понял,  почему там стреляют, и очень
скучал; потом в один бар, в другой, где поиграл у какого-то автомата...

     Незнакомый господин: Эндерлин.

     На следующее утро, когда он снова находился на улице и в мире,  раньше,
чем  обычно, было  семь  часов  утра,  когда он,  господин в темном вечернем
костюме, спускался по чужому переулку, как другие, которые ежедневно идут на
     263
     работу, спускался без пальто, руки в  карманах брюк, стараясь как можно
меньше  бросаться  в глаза, и  когда  он в  каком-то баре,  в толпе рабочих,
которые прихлебывали кофе, тоже пил  кофе, покупал  сигареты, потому  что за
ночь  они  все  искурили,  он знал:  ночь с женщиной,  которая войдет  в  то
странное  число,  что никогда не  называют. Mille e tre1.  Он знал это  и ел
булочки, не  считая их, и  заказал вторую чашку кофе. Он  думал,  что это  в
прошлом, он  надеялся так  думать.  Хотя по его бледному  лицу  за бутылками
ничего не было видно, у него все-таки было такое чувство, что  у него все на
лице  написано;  это  смущало его,  как  солнце на  улице,  как  зеркало  за
бутылками,  как  уличное  движение чужого  города, как  тот  факт,  что  был
вторник,  вторник такого-то числа, и он не  понимал, почему это смущало его.
Никто его здесь не знал. Хоть и было слишком поздно, чтобы уйти под покровом
ночи  невидимо,  ему  удалось,  так  он  надеялся,  покинуть  дом  никем  не
замеченным. Он надеялся на это  ради нее. Попетляв по переулкам, он позднее,
замеченный, вероятно, только подметальщиком улиц, вымыл лицо у водоразборной
колонки,  которая  останется у  него  в  памяти... Мокрый носовой  платок  в
брючном кармане мешал  ему теперь, он  стоял и пил вторую чашку кофе, и  то,
что еще теперь  и здесь,  где шипел аппарат  "эспрессо", где  было шумно  от
чашек и голосов, он испытывал потребность ходить на цыпочках, -- это смутило
его  вконец!  Как  будто  эти  мужчины слева и  справа,  возчики  в  кожаных
фартуках, никогда не обнимали женщин! Кстати, с ее ключом  от квартиры все в
порядке; ключ лежал  теперь в  почтовом ящике, как договорились, а ключик от
почтового ящика  лежал на  ночном столике. Если она не заспалась, все было в
порядке...  После  второй чашки  кофе он был  бодр, как если бы  выспался, и
никакой  усталости не  чувствовал. Прежде всего  он был рад, что  теперь  он
один.  Один среди мужчин. Вероятно,  она спала,  а сон --  это самая далекая
страна, какая  существует  на свете;  он не то чтобы так  думал,  а  ощущал:
покуда она спала, ее не было в этом городе. А он,  он был в этом городе, как
вчера: один. Вспоров синюю пачку, радуясь первой сигарете, которую
     1  Тысяча  три  (итал.)  --  в  значении "очень  много",  "неисчислимое
множество", обычно о женщинах-возлюбленных.
     264
     он курит  снова один, он  обнаружил,  что  у  него нет зажигалки,  есть
только мокрый  носовой платок в  правом кармане брюк;  зажигалку  он оставил
среди  ночи. По сути, вполне счастливый, ибо действительно  думал,  что  они
избегут  повторения с незажженной  сигаретой  в  губах,  он  оглядывался  по
сторонам,  оглядывался рассеянно,  после  того  как  обнаружил, что  оставил
зажигалку. Один возчик все время плевал на пол, на мозаичный пол, посыпанный
опилками.  Где  это  бывает,  опилки на  мозаичном  полу,  в каких  странах?
Почувствовав  вдруг  все-таки  легкую  усталость,  которая  грозила  еще раз
соединить его  с  ней,  он перестал  медлить  и попросил  у одного  рабочего
спичек, но  получил лишь зажигалку, протянутую в потрескавшемся, маслянистом
кулаке, пламя для этой единственной первой сигареты, которую он мог выкурить
снова один, и все. Он поблагодарил чей-то затылок. Единственным лицом в этом
баре, которое время от времени за ним наблюдало, было его собственное лицо в
зеркале за бутылками, узкое лицо в роговых  очках,  стрижка  ежиком.  Он  не
знал, что тут иногда нравится женщинам. Только оба водянисто-серых  глаза --
они глядели из зеркала, словно действительно были там, в зеркале, а его тело
вне  зеркала,  --  только они  такие,  что  он узнает  в  них себя... Курить
сигарету,  которая не  переходит  с  нежной  игрой  изо  рта в  рот,  --  он
наслаждался этим,  вдобавок читать незнакомую газету, которую он только  что
купил.  В конце  концов,  мир существует.  Ее  хитрость,  выглядевшая  вчера
вечером так деловито и  чуть  ли не  весело, ее междугородний звонок,  чтобы
точно выяснить, действительно  ли ее муж  в  Лондоне, -- эта хитрость  вдруг
стала ему несимпатична, непроизвольно придя  на  память  теперь, когда он, с
чашкой в левой руке,  еще раз читал об  Алжире. Он не знал, почему он теперь
об  этом подумал.  В  конце концов,  это было ее дело. Огорчала  его  только
мысль, что  в  какой-то далекий день, который,  собственно,  уже начался, он
припомнит  ее  хитрость отчетливее, чем  все другое,  припомнит, как  она из
постели, с трубкой в левой руке, болтала с Лондоном, а правая ее рука была у
него на груди. Он тогда закрыл глаза, чтобы не  присутствовать при этом. Уши
он закрыть не мог. Потом они долго только  курили и молчали. В конце концов,
правда, не его дело, как
     265
     она  вмонтирует это в свой брак,  и теперь, когда он, с чашкой  в левой
руке, читал об  Алжире,  ему  не хотелось думать об этом. Но и Алжир тоже не
его дело, и теперь он желал расплатиться. Уже через четверть часа он был как
все другие в этом баре,  не было ничего, что отличало бы его, что смущало бы
его как какое-то отличие от всех других, и,  когда  он расплатился, он пошел
не на цыпочках, и его  уже не удивляло,  что был вторник такого-то числа. Не
подлежало  сомнению,  что  он сегодня поедет дальше. С  незнакомой газетой у
рта, поскольку он вдруг зевнул, он выбрался на улицу и подозвал такси, чтобы
поехать в гостиницу. Ему хотелось теперь спать, принять ванну и спать... Уже
то, что  он  знает  ее фамилию, --  это чересчур...  В движущемся  такси,  с
просунутой в  потертую  петлю  рукой,  он пытался  навести порядок  в  своей
памяти: это было вчера, предвечерний час в баре, шел дождь, он ждал кого-то,
встреча с женой этого кого-то, ее желтый костюм и ее мокрые волосы, лимонад,
игра незнакомого господина, от которой ему скучно, которую он знает, которая
не имеет с ним ничего общего, трещина между ним и этим чужим  господином; он
хотел идти своей дорогой...
     Это было вчера.
     Есть  какой-то  бес, так казалось  ему  сегодня, и бес этот  не  терпит
никакой игры,  кроме своей собственной,  он делает  нашу игру своей, и мы --
это кровь  и жизнь,  а никакая не роль, мы плоть,  которая  умирает,  и дух,
который слеп во веки  веков, аминь... Из движущегося такси,  с  просунутой в
потертую петлю  рукой, он видел мир: вчерашние фасады, вчерашние площади без
изменений, те же улицы  и  те же перекрестки, что  и вчера, огромная реклама
какой-то авиакомпании, уже вчера бросившаяся ему в глаза. Все без изменений:
только сейчас не вчера, а сегодня. Почему  всегда  бывает сегодня?  Праздный
вопрос, должно ли так быть, тяготил его, как мокрый носовой платок в брюках.
Он  опустил стекло,  чтобы  на  ходу, незаметно,  выбросить хотя  бы  мокрый
платок; но не решился. Тяготила его вовсе  не измена, которую они совершили,
оба, об этом ему не надо было еще думать; тяготило его просто то, что теперь
это факт, тождественный  всем фактам  на свете. Он удивился немного. Мужчина
более или менее опытный, чего же он ожи-
     266
     дал?  Уже  в   восьмом  часу  утра,  когда  она  еще  спала  со  своими
растрепанными  волосами,  мир,  сожженный  дотла  ночью объятий,  снова  был
налицо, реальнее, чем ее  объятия. Мир без изменений,  с грязновато-зелеными
автобусами и огромными рекламами, с названиями улиц и памятниками и с датой,
которой   он  не   хотел   запоминать.  И   все-таки  факт  остается,  пусть
незначительный,  невидимый, его не выбросить, как мокрый платок. Он ни в чем
не раскаивался.  Вот  уже нет. Его смущало только, что сегодня не вчера.  По
городу этого не видно. Он  был  рад этому. Он сам  по  себе. По сути, он был
очень рад. Бессмысленно встречаться снова, а он хотел  бы встретиться с ней,
но  он  не  позвонит  ей, даже  с аэродрома,  потому  что он знает,  что это
бессмысленно... Он не поехал в гостиницу, а велел остановиться, расплатился,
вышел; он хотел пойти в музей. Чтобы не быть в мире. Он хотел быть один и по
ту сторону времени. Но  музей был  в это время  еще закрыт, и вот  он стоял,
когда скрылось  такси, на  парадной  лестнице,  руки в  карманах  брюк,  без
пальто, господин в темном вечернем костюме, все еще небритый, с сигаретой во
рту, но  у  него  ведь  не  было спичек и  ничего не было  в карманах, чтобы
покормить воркующих голубей, ничего, кроме мокрого носового платка.
     Он понюхал тыльную сторону своей ладони.
     Ее духи испарились...
     Это  кончится,  если  они  увидятся,  и  это кончится,  если он  улетит
навсегда; в любом случае,  он  знал,  это  кончится, и  пет надежды уйти  от
времени...  И вот  он  стоял  здесь, и, поскольку было  прохладно, он поднял
воротник пиджака, а потом он сел на цоколь колонны,  и вокруг него ворковали
белые и  серые  голуби, которые время  от времени испуганно  -- что могло их
вспугнуть? -- вспархивали с громким шелестом на классические карнизы.
     Спала ли еще она?
     Они  обещали  друг  другу  не  писать  писем,  никогда,  они  не хотели
будущего, это была их клятва:
     Никаких повторений...
     Никакой истории...
     Они хотели  того, что возможно  только  один раз: сиюминутности...  Это
было вскоре  после полуночи и  оставалось в  силе  для  него,  который сидел
сейчас на цоколе колонны,
     267
     в  то время как кругом ворковали  белые и серые  голуби, спархивавшие с
карнизов  на пустую площадь  и лестницу, один за другим, теперь без громкого
шелеста, и не  знал, что  предпринять против будущего, ибо будущее, он знал,
-- это я, ее супруг, я  -- это повторение, история, бренность и проклятие во
всем, я -- это старение от минуты к минуте...
     Он посмотрел  на  свои часы, которые  были, однако, не на  руке у него;
чтобы побыстрее выйти из ее квартиры, он просто сунул часы в брючный карман.
Теперь было  9.05. Если только  они еще шли,  его часы.  В 11.30 у него было
свидание,  деловое совещание с последующим обедом,  по-видимому. Он приложил
часы, прежде чем надеть их на руку, к уху; они шли. Значит, 9.05.  С тех пор
как  они впервые увидели друг друга -- вчера, во  второй половине дня, в том
пустом  баре, --  не  прошло еще суток.  Никакого вчера,  никакого  сегодня,
никакого прошлого, время еще не обогнало их ни на один крут: все сиюминутно.
Их первое утро, их первый  полдень.  Кроме  нескольких незначительных  слов,
когда  он  заказывал  кофе  и  покупал  сигареты  и  попросил  рабочего дать
прикурить,  между  ними не  ле