знаю?
     Конечно, этот Гантенбайн  не так  деликатен, как я изображаю, один раз,
кажется, он все же прочел письмо из Дании, и две-три фразы остались у него в
памяти.
     "Я всегда буду на месте".
     (К сожалению, без даты.)
     "Хорошо  и так.  Почему ты  плачешь? Я  все  понимаю.  Почему  я должен
злиться, если ты там, как ты пишешь, счастлива? Хорошо и так".
     388
     Лиля, стало быть, счастлива.
     Чего Гантенбайну еще желать?
     "Когда мы отправимся на седьмое небо? Твой Нилъс".

     Гантенбайн в качестве гида --
     Гантенбайн за разделыванием форели --
     Гантенбайн за игрой в шахматы --
     Гантенбайн у озерца Крумме Ланке --
     Гантенбайн в роли хозяина, принимающего гостей, --
     Гантенбайн у муниципального врача --
     Гантенбайн в момент короткого замыкания в доме --. .
     Гантенбайн в boutique Диора --
     Гантенбайн при составлении букета --
     Гантенбайн на аэродроме -- :
     Гантенбайн как слепой супруг -- . . ..
     все это я могу представить себе.
     Но Гантенбайн в качестве друга?
     Мы  встречаемся  на  улице,  Гантенбайн  со  своей  желтой   нарукавной
повязкой,  так  что мне жаль его,  и  разговор идет о  мире, которого он  не
видит. Он, правда, каждый раз спрашивает, как я поживаю; но я не решаюсь ему
это  сказать.  Знакомы мы издавна. О собственной  карьере  не  говорят, если
другой не видит ее. Я не хвастун.  Гантенбайн знает  мои прежние взгляды, и,
поскольку я убежден, что Гантенбайн не видит, как меняется  год от  году мой
образ жизни, я  делаю вид, будто мы от рукопожатья до рукопожатья все те же,
и Гантенбайн поступает так же...
     Но однажды Гантенбайн придет ко мне в гости.
     Я  забыл, как изменился мой образ жизни,  я привык  к  нему, я  прихожу
домой и насвистываю, я чувствую замешательство, лишь когда вешаю свой берет:
это мой  берет,  несомненно, но такой новый. Берет без пропотевшей подкладки
из кожезаменителя. И куртка моя, я вижу, справившись было  с замешательством
и снова посвистывая, тоже новая:  замшевая, но без пропотевшего воротника. У
меня,  видимо, много таких курток, которые бывают в чистке без моего ведома;
потеешь же, а светлая замша, по моим воспоминаниям, очень чувствительна. Как
бы  то  ни  было,  я швыряю куртку как  придется, небрежно,  словно это  моя
прежняя
     389
     тужурка и словно я вхожу в свою студенческую  каморку былых времен.  Но
снаружи доносится лай. Я вижу себя с поводком в руке, тоже  новым, из свиной
кожи.  Лай меня озадачивает. Может быть, у пас появился дог? Надо надеяться,
он не  кусается. Собираясь  снова накинуть куртку,  ту самую,  что  небрежно
бросил,  потому что  упорный лай  заставляет  меня предположить,  что кто-то
пришел, я, несмотря на свою рассеянность, вижу: замшевая куртка висит уже на
плечиках. Явно есть  слуги.  Не  предпринимая  больше  никаких  действий,  я
спрашиваю, почему это дог  так лает. Какой-то  господин, говорят мне, ждет в
холле. Это, я должен сказать, тоже новость, что у нас есть холл. И горничная
с наколкой на голове говорит: "Господин по фамилии Гантенбайн". Ее интонация
дает понять, что в случае, если моя собака не поладит с его собакой, то она,
горничная, будет целиком на моей стороне -- доказательство, что мы ей хорошо
платим, этой особе, которая  подает мне сейчас замшевую куртку.  Я несколько
обескуражен  лаем,  и Гантенбайн, которого  в холл провел явно другой слуга,
должен меня извинить; сначала мне надо взять на поводок дога или какой там у
нас еще пес. Извини!  -- говорю  я  слепому, пришедшему  в наш  новый  дом в
первый раз,  и вижу не дога, а трех догов, которые  при виде своего  хозяина
тотчас же успокаиваются.  На место!  --  говорю я, и в  поводке  свиной кожи
надобность отпадает; посему я бросаю его  на  сундук, сундук  не  новый,  а,
наоборот, явно старинный. Извини! --  говорю я еще раз,  и Гантенбайн делает
вид, будто пальто  с него тем временем сняла и повесила  тоже на  плечики не
горничная,  а я, который сейчас здоровается  с ним за руку. Наше рукопожатье
былых времен. Радость моя неподдельна. Только  доги  меня смутили. Поскольку
он  ничего  не  говорит  насчет Матисса, который  висит  в холле,  я  вправе
предположить, что он  действительно слепой, и это постепенно возвращает  мне
непринужденность;  мешает  мне  теперь только  замшевая  куртка. Устраивайся
поудобней! -- говорю  я,  и, поскольку он  кресла не  видит,  подвожу  его к
креслу, испытывая облегчение оттого, что Гантенбайн не видит нашей гостиной;
только я вижу ее словно впервые. "Ну, что нового? -- спрашиваю  я, как будто
здесь все по-старому. -- Как поживает твоя Лиля?" При этом я при-
     390
     стально слежу  за Гантенбайном, моим другом былых времен. Действительно
ли  он не осматривается? Все же  он, кажется, чувствует, что в домашнем баре
стоит не одна-единственная бутылка, и, когда я предлагаю ему кампари, отдает
предпочтение коньяку.  Вот чего нет! -- говорю я с некоторым облегчением,  и
это  правда. Зато  у меня  есть арманьяк, девяностолетний, о  чем  я могу  и
умолчать. Но он  узнает  это по вкусу. "Мать честная!" -- говорит он, словно
видел и бутылку, особую бутылку, семилитровую, которая, может быть, на вид и
слишком пышна, да ведь просто дешевле покупать оптом...
     Я не знаю, о чем говорить.
     Я вижу только бобрик на полу...
     Гантенбайн,  ублаженный арманьяком, говорит,  слава  Богу, о Лиле,  как
всегда с  нежностью,  которая  предстает преклонением  перед  ее  искусством
(чтобы не  докучать  интимностью), и  посрамляет  сплетни  об этой  женщине,
известные мне,  конечно, как всем.  Надо  надеяться, он  не заблуждается!  Я
желаю ему этого. Она, несомненно, большая актриса.
     Итак, мы говорим об искусстве...
     Я вижу:
     Бобрик цвета голубики, на его фоне мой левый ботинок, новый, что толку,
что я  время от времени меняю  положение ног, правый ботинок мой тоже новый,
ботинки  у меня  приятного светло-серого  цвета и носки в тон; только кожа и
волосы  на  моей  большой берцовой  кости  не новые.  И  наши дети,  которые
неожиданно  врываются  и  потом  несколько   озадаченно,  поскольку  он  так
великолепно  играет слепого,  здороваются с господином Гантенбайном, тоже не
новые,  это  только так  кажется,  потому что все, что на них, новое,  как в
витрине, и высшего качества, даже домашние туфли. Ступайте отсюда! -- говорю
я, но  и это нисколько  не меняет того факта,  что  запонки  у меня все-таки
золотые; я незаметно натягиваю рукава свитера на шелковые манжеты,  кашемир.
О  чем мы говорили?  Дети, да, и как они растут,  и тут мне хочется привести
одно препотешное  детское изречение, но, поскольку вся  соль его  пропадает,
если не  упомянуть,  что мы побывали на  Канарских  островах, я оставляю это
намерение и расспрашиваю Гантенбайна о его заботах, которые, надо надеяться,
с деньгами не связаны,
     391
     а то бы я смог мигом ему помочь, и стало бы ясно, что я теперь  человек
богатый.
     Молчание.
     Политические взгляды у нас по-прежнему одинаковые, да, различие  только
в  степени  нашей серьезности; мы -оба  левые, но  более серьезным  стал  я;
Гантенбайн отпускает насчет левых такие шуточки, которых я позволить себе не
могу...
     Раздается бой часов с маятником.
     Наследство! -- говорю я.
     Гантенбайн не озирается, только прислушивается, покуда  мое  наследство
не умолкает, потом выпрашивает еще одну рюмку арманьяка.  Не находишь ли ты,
что здесь очень тепло? -- спрашиваю я невзначай и снимаю замшевую куртку, да
и галстук тоже. Занавесок, обоев, бобрика с пола я снять не могу. Гантенбайн
находит, что  здесь не так уж тепло, отнюдь,  скорей холодно, и я размышляю,
не  зажечь  ли камин. Чтобы отвлечься от  камина,  вывезенного  из какого-то
тосканского палаццо, и  поскольку вижу я как раз книжные полки во всю стену,
я  говорю теперь об одном первом  издании Бальзака, которое я недавно нашел.
Просто даром! -- говорю я и называю  цену, чтобы Гантенбайн не вообразил Бог
знает что, и,  поскольку я все равно уж на  ногах, предлагаю сигары. Какие у
тебя?  -- спрашивает  on,  и вдруг я не вижу  причины его обманывать. У меня
есть всякие. Даже совсем  особенные, каких  Гантенбайн и знать-то  не знает:
гаванские,  но заплетенные,  как  коса,  да, бывает  и такое  на свете.  Мой
поставщик  меня балует.  Попробуй-ка!  -- говорю я, не  прерывая из-за этого
нашей беседы. Нашей беседы  о чем? Во всяком  случае, кончик  своей сигары я
откусываю,  словно   не  вижу  серебряной  отрезалки,  и  снова  усаживаюсь.
Пепельница  тоже есть,  фарфоровая, китайская, тоже  драгоценность,  которой
Гантенбайн  не  видит,  но я  вижу все. Говорим мы, по-моему,  о музыке,  об
электронной  музыке. Я надеюсь  только,  что моя супруга  не явится;  любому
гостю, как  только  речь  заходит о музыке, она раньше или  позже показывает
свою  арфу, которую  я недавно  купил  по случаю. Обошлось  тоже недорого. А
потом  она играет  на  ней, и шкатулка, где  хранятся  ноты,  тоже  находка,
средние века, по-моему, Южная Франция. Когда
     392
     Гантенбайн не  говорит, в  комнате тихо, но не совсем; тогда словно  бы
говорит кушетка из белой оленьей кожи, и, куда  я ни взгляну, я вижу хороший
вкус, ничего пышного, о  нет, но  ни один предмет не  мог бы быть еще лучше,
еще красивее или  хотя бы полезнее.  Я  почти  рад дыре, которую Гантенбайн,
играя слепого, прожигает в нашей белой оленьей коже; я ничего не говорю. Как
насчет   бургундского?    Гантенбайн,   не    преминув    походя   похвалить
сигару-косичку,  все  еще говорит  об искусстве, и я  не глух к  мнению, что
искусство должно стать  свободным от содержания, нетенденциозным,  это ясно,
что в задачу  искусства не входит  изменять  мир. К счастью, бутылка есть  в
комнате,  так что  мне  не  надо  звать  горничную,  которая нас  прервет. Я
откупориваю,  без всякого  предубеждения против абсурда. Не  знаю,  за  кого
Гантенбайн  принимает  меня. Разделяют нас не взгляды и мнения, а только эта
пепельница,  которой он не видит, и все  прочее. Изменило ли меня богатство?
Что  вкус  у  меня  есть,  это  не  ново;  только  раньше его  не  удавалось
реализовать.  Так  что  ж?  Прибавился  еще  вкус моей  супруги...  Но  ведь
Гантенбайн ничего не  говорит, только хвалит бургундское.  Это меня  радует.
Почему бы мне не послать ему ящик  бургундского? Для меня это  была бы сущая
радость, если только он не  поймет это  превратно. Это  между прочим. Я тоже
нахожу, что, пожалуй, прохладно, пора зажечь камин. Я удивляюсь, что спички,
которые  я  достаю из нефритовой  коробочки, по-прежнему деревянные;  еловые
поленья  и буковые чурбаки,  которые я укладываю в тосканский камин, тоже из
обыкновенного  дерева,  дешевы  до  смешного;  вообще  именно  дешевые  вещи
непрестанно напоминают мне о деньгах...
     Потом приходит моя супруга.
     Она, кажется, не совсем  верит, что Гантенбайн  действительно слепой, и
это создает между нами известную напряженность; я лично верю, что Гантенбайн
не видит ее украшений; во всяком случае, он ничем не выдает себя, словно уже
привык к ним, как я.
     Я говорю о своей работе.
     Я  работаю много: не для того, чтобы стать богаче. Но это неизбежно. За
что я  теперь ни возьмусь,  все  делает меня  богаче. При  этом я трачу лишь
столько, сколько возможно
     393
     в  пределах  разумного. Я покупаю холм  в Тессине, бухту  близ  Малаги,
лесок в  Австрии. Я держу  адвоката, который обогащается  на мне и  не хочет
оставаться в долгу, так что
     он обогащает и меня,  а  он не  единственный,  все  хотят  сделать меня
богаче. У денег, я тут ничего не могу поделать, появилось  другое русло: они
текут ко мне. Что мне толку
     от  холма в Тессине, холма, который я осмотрел всего один раз? Траву  я
подарил  какому-то старику  крестьянину,  чтобы  он косил  ее,  равно  как и
каштаны,  которые мне не нужны,  и ежевику.  А он что делает,  этот холм? Он
свою стоимость  утроил. Перед этим беспомощен и самый простой образ жизни; я
мог бы поститься  в пепле и вретище, я ем  сосиски с  картофельным  салатом,
когда  бываю  один, я работаю не пять дней в неделю,  как мои люди, а шесть,
да,  даже по воскресеньям и часто  до поздней  ночи; это нисколько не меняет
того факта,  что я становлюсь  все  богаче  и  богаче. Или,  может быть, мне
играть в гольф?..  Этого  я, конечно,  не  говорю, я  только об этом  думаю,
рассказывая  о своей работе, что  моей супруге слушать скучно, она и так все
знает.
     -- Ты слишком много работаешь.
     Но рассказываю-то я Гантенбайну, чтобы он  понял меня. Почему он ничего
не говорит? Он только заставляет меня самого видеть все, о чем я  умалчиваю.
Почему он  не говорит, что все здесь, от Матисса в холле до платиновых часов
на моей супруге, кажется ему тошнотворным?
     Мы не друзья больше.
     Он огорчает меня.
     И хотя  он играет  слепого, хорошего  вечера не получается,  и позднее,
отвозя его на вокзал, я  беру наш  "фольксваген",  а не "ягуар", чтобы он не
услыхал перемены в моей жизни, на тот случай, если он действительно слепой.
     Гантенбайн лишает меня уверенности.
     Я спрашиваю себя, люблю ли я его...

     После  партии  в  шахматы, которую  я  проиграл,  разговор  с  Бурри  о
женщинах, по  видимости  о женщинах, а по существу о мужчинах, которые могут
натворить бед, будучи о женщине слишком высокого мнения...
     394
     Бурри (насколько я его понял):
     Мужчина, страдающий из-за своей жены, сам виноват...  Что делает мужчин
зависимыми: их презрение к женщине, в котором они не признаются  сами  себе;
поэтому  они вынуждены идеализировать ее и навлекают на себя слепоту;  когда
действительность дает им урок, они бегут к следующей, как будто следующая не
женщина  опять-таки,  и не могут расстаться со своей  мечтой... Что вызывает
презрение: их пассивность, их  кокетство даже там, где  дело идет  совсем  о
других вещах, неизменность их позиции "женщина --  мужчина",  всякие  другие
интересы --  это  на поверку  предлог,  или  камуфляж,  или  интермедия,  их
неутолимая потребность в  любви, их привычка к тому,  что за  ними ухаживают
(спички) и что привилегия быть разочарованными всегда принадлежит им, вообще
их склонность упрекать, причем упрек должен быть угадан, их  умение молчать,
они  хотят  и умеют оставаться непонятными самим себе, их умение терпеть, их
лукавое  искусство быть жертвой, вдобавок их ужасающая способность утешиться
в любой  момент, их предрасположенность к флирту даже  в счастье,  хитрая их
готовность  предоставлять  действовать  мужчине,  а   когда  мужчина,  чтобы
действовать, хочет  знать,  на что  он может рассчитывать, их  ловкое умение
оставлять  вопрос открытым, они сразу сваливают на него решение, а тем самым
вину, вообще их обидчивость, их потребность в защите и безопасности и притом
призрачная нерешительность  с их  стороны, одним  словом -- их волшебство...
Мужчина  предстает  тем  большим  рыцарем, чем  больше  презрения он  должен
скрывать...  Биологическое различие: женщина  может за одну ночь побывать  с
десятью мужчинами, а мужчина с десятью  женщинами  не может;  ему необходимо
желание, она может допустить это и без желания; поэтому потаскушка возможна,
а  ее  мужское  подобие  невозможно.  Вынужденная  из-за  тщеславия  мужчины
лицедействовать,  женщина  разыгрывает   полноту  наслаждения,   даже  когда
такового  нет; мужчина никогда не знает наверняка,  что женщина испытала  на
самом деле; выдает себя  мужчина, не женщина; это делает его недоверчивым...
Женщина -- человек до того,  как ее любят,  иногда и после этого; как только
ее полюбят, она чудо, и значит, ненадежна...
     395
     -- Да, -- говорю я, -- давай играть.
     -- Согласен?
     -- Не совсем, -- говорю я, -- твой ход. Бурри, сделав ход:
     -- Что касается твоей Лили...
     -- Моей? Я пошел.
     -- Ага, -- говорит Бурри, -- ага-а.

     Я меняю профессию Лили.
     (Театр мне опротивел.)
     Лиля по профессии не актриса, а научный работник, медичка, Лиля в белом
халате,  ассистентка  в  рентгенологическом  институте   университета,   все
совершенно другое, Лиля привлекательна, но  не брюнетка, а блондинка, другой
у  нее словарь, Гантенбайна он  иногда  пугает, и  по крайней мере на первых
порах Лилю почти не узнать, она высказывает то,  о чем актриса умалчивает, и
умолкает  в   тех   случаях,   когда   актриса  высказывается,   перемещение
стыдливости,  другие  интересы,  другой  круг  друзей,  но  прежде всего  ее
словарь, настолько другой, что все разговоры между Лил
й и Гантенбайном надо
вести  сначала,  начиная  с  первого  поцелуя. Ее  принадлежности в  ванной,
которые Гантенбайн видит, остаются те же...

     Или:
     Лиля   --  итальянская  графиня,  католичка,  венецианка,  морфинистка,
завтракает в постели, обслуживает  ее лакей в синей блузе. Глаза как  вишни.
Словарь  ее опять-таки  другой,  равно как  и круг  друзей,  где Гантенбайна
считают  слепым;  место  действия  -- палаццо. Ее принадлежности  в  ванной,
которые Гантенбайн видит, остаются те же.
     N.B.
     Гантенбайн остается тот же.

     Вышел новый журнал, ответственный редактор  --  Эндерлин, первый  номер
неплох, даже поразителен; но мое решение  отказаться от Эндерлина остается в
силе.
     396
     Лиля -- графиня:
     (почему и так ничего не получается)
     Она  действительно  графиня, за  много  веков  отвыкшая, чтобы  на  нее
кричали, да мне никогда и в  голову не пришло бы кричать  на нее, не  говори
она сама то и дело, чтобы я не кричал на нее, -- а я только спросил, неужели
она не слыхала гонга. Это было в начале нашего счастья; с тех пор, зная, как
она чувствительна, как  пуглива, как  чуток ее  слух  к  каждой нотке такого
вопроса, я  никогда больше не спрашивал  ее, неужели она не слыхала гонга. Я
просто жду, когда она явится к столу. Нет у нее чувства времени,  и все тут,
зато она очень чутка к другому, что, видит Бог, важнее, например к стилю. Не
только в  ее  венецианской  мебели, не  только в  ее  словаре, способном без
единого  вульгарного слова выразить все, о чем она не хочет умалчивать, даже
в ее молчании есть свой стиль; просто немыслимо, чтобы кто-нибудь  обращался
с ней не как с графиней. Даже люди,  которые  с ней встречаются, приобретают
свой стиль. Я вижу это снова и снова. Я вижу  это даже по Гантенбайну; он не
граф,  но  он  ведет себя как  граф, при этом я  не видал ни  одного  графа,
который вел бы себя как граф. Итак, я жду.
     Я  жду не обеда. Я жду  просто  потому,  что пришло время обеда.  Я жду
графиню, которая может  появиться  в любой момент, потому  что  пришло время
обеда. Я не могу работать, когда я жду. Итак, я  жду; не графиню, а момента,
когда  она появится,  выходя  из лоджии  или спускаясь  по лестнице... Может
быть, она  еще  спит  и не слышала гонга... Я мог бы, чтобы убить время, уже
сейчас  описать,  как  она появится,  выходя  из  лоджии  или  спускаясь  по
лестнице:  в  халате,  но  причесанная,  в  халате  или в  брюках, по-детски
удивленная  тем,  что  на  свете  уже  опять  полдень,  и  с  потребностью в
ободрении,  бледная,  но  красивая, с  несчастными  глазами-вишнями, во  рту
длинный мундштук (янтарь) с сигаретой, которая ждет  огня...  Итак, я жду...
Может быть,  она  как  раз причесывается...  Я жду, стало быть,  не глядя на
часы, и пытаюсь  угадать, что она делает  со временем,  с  моим временем, со
своим  временем;  у  нее другое время,  и поэтому  мне нет  никакого  смысла
глядеть на часы; часы ее обижают, часы всегда видимость, будто есть какое-то
одно время, какое-то всеобщее, так сказать, вре-
     397
     мя... Может быть,  она  читает книгу,  которой как  раз увлеклась,  или
играет с собакой, или уже идет сюда -- жаль было бы, если бы я сейчас (через
три четверти часа, по-моему), в последние полминуты, потерял вдруг терпение.
Всякое нетерпение, даже обузданное, она воспринимает  как замечание;  всякое
з