гло  ни одного  слова, ни  одного разговора  с
другими людьми. Мир был еще просто вовне. Теперь он курил; он вдруг все-таки
нашел спички рядом с влажным  платком, и  одна из них еще зажглась. И вот он
сидел  теперь   и  курил,  глядя  на  свои  черные  лаковые   ботинки,   уже
запылившиеся,  и  не  знал,  что  предпринять  против  будущего, которое его
воспоминаниями уже начиналось...
     Он вспомнил квартиру:  она хотела показать  ему  перуанские фотографии,
когда он заехал за ней перед оперой, и  не отказалась от намерения, хотя уже
пора  было  спешить в  театр.  Он стоял  в  холле  и  ждал  не  без  легкого
нетерпения, хотя интересовалась оперой она,  не он. Он предпочел бы  кино --
кино, а потом ужин.  Он  ждал, спрятав мешавшие ему руки в карманы  пиджака,
сведений о  Перу, которые ему, по  ее  мнению, могли  понадобиться,  она все
искала  карту дорог Перу, ибо он  тоже собирался объездить  Перу на  машине,
если уж случится там побывать. Еще за секунду до того, как это произошло, он
не поверил  бы, что это  возможно, она  стояла и обстоятельно  разворачивала
карту дорог Перу. Он не поверил бы, что это возможно, вернее
     268
     сказать: он вовсе об этом не думал,  и, когда  он почувствовал, что его
рука, находившаяся,  как  он полагал, в пиджачном кармане,  скользнула по ее
лбу,  он  был  удивлен больше,  чем она. Она сделала  вид, будто  ничего  не
заметила. Разве этот жест, похожий на  невинную  шутку, не был  уже  однажды
сделан?  Он это забыл,  вспомнил теперь  и устыдился повторения. Уже днем, в
том  баре, рука его нечаянно скользнула по ее лбу: словно бы в шутку. Словно
бы  на  прощанье. Она сделала вид, будто приняла это  за его манеру,  и вот,
стало  быть,  они рассматривали ветхую карту дорог Перу,  которую  я  годами
хранил как сувенир, и, хотя его жест ее не  обидел,  все  же возникла пауза,
прежде  чем  они  заговорили   об  особенностях   перуанских  дорог,  теперь
деловитее, чем когда-либо. Это было в восемь часов.  На ней было пальто, они
ведь собирались в оперу, и это не было уловкой; они и теперь еще верили, что
поедут в оперу, хотя и опоздают  на один акт. Ее машина, которую она даже не
заперла,  стояла внизу  в  переулке,  где  стоянка  разрешалась  только  для
погрузки и  разгрузки,  и  она даже  (как он  увидел  на следующее утро)  не
выключила  свет. Перед  картой Перу,  которая так  и лежала, расстеленная на
сундуке, на следующее утро, когда  он  покидал квартиру, они говорили иначе,
чем днем в пустом баре, где был  флирт от смущения, только с  его стороны; в
баре  он  не знал,  о  чем ему с ней  говорить. Теперь они говорили  как два
благоразумных человека перед картой Перу. Она пожалела,  что  ее  муж уехал;
ведь  ее муж, сказала она, мог бы дать  куда более точную информацию о Перу.
Она предполагала,  что  он  действительно  собирается в Перу.  Он улыбнулся.
Перу!  Это слово  стало тем  единственным именем,  которое он произносил  во
время  объятия; но этого  он еще  не знал,  когда улыбнулся,  и  его  улыбка
немного смутила ее.  Хотя он вежливо старался поделиться своими знаниями  об
инках, в то время как она, не  садясь,  впрочем и не предлагая стула,  взяла
сигарету, они, по  сути, не знали, о чем шел разговор. Они взглянули друг на
друга. Было часов девять, когда она все еще ничего не предлагала, и  они все
еще курили стоя, на ней все  еще было пальто.  Ей хотелось, кажется, нет-нет
да упомянуть имя мужа, словно ей грозила опасность его забыть; ей явно стало
спокойнее, когда и он один раз произнес имя ее мужа, которого
     269
     он знал только по имени, но не в лицо, и она нашла смешным, что они так
и не сели. Он напомнил об опере, которая неудержимо шла своим чередом, а она
села, не  сняв,  однако,  пальто.  Он  долго  еще  не садился.  Он испытывал
неловкость, оттого  что был без пальто; это создавало впечатление, что он не
просто на минуту зашел. Он говорил  стоя, говорил много, но сам был на грани
скуки; руки он держал в  карманах брюк, он боялся своих рук, которые  его не
слушались.  Боялся пауз.  Третий раз уже они  просто  глядели друг на друга,
мужчина  и  женщина, без слов,  без улыбки.  Без смущения.  Тем временем  он
все-таки  сел,  но  так, что  между ними  стоял стол,  и  они оба  словно бы
страшились любого действия,  которое изменило бы  что-либо  внешне, например
поставить пластинку. Они  сидели и курили. Он говорил о кошках, сам не  зная
почему.  Было  почти  одиннадцать,  когда  они признались  друг  другу,  что
чего-нибудь выпили бы. Она сразу раздавила свою сигарету о пепельницу.  Хотя
удобнее было бы выпить что-нибудь  здесь, в  ее квартире, оба почувствовали,
что должны пойти в город, чтобы что-нибудь выпить, опять в какой-нибудь бар.
Это согласие  озадачило  его, согласие  без  слов.  Радуясь, что им  хочется
выпить, оба поднялись, хотя, как он почувствовал, это  не было бы нарушением
обычая,  если  бы  она около  полуночи  кого-нибудь  угостила. Она  погасила
торшер. До сих пор  вся квартира была освещена и все двери были  открыты уже
несколько часов, открыты  с тех пор, как она искала карту Перу, даже дверь в
кухню, словно  они  страшились  закрытых  дверей.  Странно было,  когда  она
погасила торшер, затем и верхний свет; он стоял в холле, а она ходила взад и
вперед  в распахнутом пальто. Фигуру ее, она как раз гасила свет в кабинете,
он впервые видел с приятным сознанием, что эту фигуру он никогда  не забудет
--  он забудет ее!  Он знал это,  когда сидел  на  цоколе колонны, а  кругом
ворковали белые и серые  голуби, и он не мог решить,  увидеться с  ней опять
или нет. Он  хотел уйти. Куда? Он поднялся, как вчера, и стоял, держа руки в
карманах своего темного вечернего костюма, как вчера в ее квартире. Он хотел
выпить.  Это  было  вчера:  оба хотели уйти. Куда? Они  уже стояли в  холле,
готовые  уйти,  и он ждал только, чтобы она нашла ключ  от  машины. Только в
холле еще
     270
     горел свет. Оглядываясь, словно что-то могло быть не в порядке, она уже
дотронулась до выключателя левой рукой. Пойдемте! -- сказала она, когда  его
рука, словно бы в
     знак прощанья  с  некоей  возможностью, непроизвольно и  в то же  время
иронически -- он отдавал себе отчет в том, что это повторение, -- скользнула
по ее  лбу.  Пойдемте! -- сказал он, и  она погасила свет, и  света не  было
больше, до тех пор пока не рассвело за окнами. Она все еще стояла в
     , пальто, когда всякая одежда,  уничтоженная поцелуями,  давно уже была
смешна, это  была  ложь  из меха и шерсти и шелка, которую отбросить было не
так легко, но лжи этой требовали приличия страсти. Ей придется, сказала она,
платить штраф, на ее  машину наклеят квитанцию. Она сказала это, когда он, с
кажущейся  невозмутимостью  совершая   манипуляции,   которые  выдавали  его
знакомство  с  дамским  бельем  и  все-таки не  увенчались бы успехом без ее
насмешливой  помощи, уже  полагал,  что  все  будет  совершенно так же,  как
всегда, как всегда. Он был трезв, да,  но без иронии,  трезв  и нем. Уличный
фонарь освещал потолок комнаты, потолок освещал комнату,  когда он, господин
в черных лаковых ботинках для оперы, в белой рубашке с галстуком и все еще с
часами на руке, но без очков, которые она сняла с его лица, дотронулся до ее
незнакомого тела; она пальцами прочла его улыбку по его незнакомым губам. Не
знать  друг друга  в такой степени, которая  превосходит всякую  возможность
знания, было прекрасно. В  десять часов  ровно  музей  открылся.  Он  закрыл
глаза, как ребенок, который сказал, что теперь он закроет глаза, чтобы в них
не попала  и  не погасила  их ночная темень... Он сидел теперь на скамейке в
зале  с  окнами верхнего  света...  Он  слышал  свистки с  товарной станции,
которой никогда  не видел, пыхтенье паровозика, лязг буферов,  свистки и эхо
свистков, потом снова грохот товарного состава,  скрежет осей, стук колес на
стрелках, свистки,  визг тормозов, эхо свистков,  снова  лязг буферов, затем
тишину,  снова  пыхтенье.  Так всю  ночь.  Когда он  проснулся,  свистки уже
умолкли, он не знал,  где он, воркованье голубей тоже умолкло -- голубей уже
не было,  ни  белых,  ни серых, ни единого голубя... Он сидел  на скамейке в
зале с  окнами верхнего света,  где прохаживался  служитель,  который за мим
наблюдал; он спал публично.
     271
     От этого он пришел в ужас.
     Спал  он,  вероятно,  две-три  минуты, сидя,  как спят в  поезде или  в
самолете,  с  открытым  ртом, на манер идиота,  с перекошенным лицом;  может
быть, через  зал проходили люди, какая-нибудь группа с экскурсоводом, слышны
были голоса... Не ночь, не ее тело ночью, а то, что он находится в этом зале
с   окнами  вверху,  казалось   ему  сном,  воркованье  голубей  --  далеким
воспоминанием; только отсутствие ее маленького тела было реально, было явью,
когда он так стоял, скрестив на груди руки, и слышал издалека город, как шум
прибоя,  глухой,  монотонный,  волнообразный,  то были зеленые волны.  Может
быть, служителю мешало, что па нем был утром темный вечерний костюм,  да еще
с поднятым воротником. Вот оно что! Он опустил воротник.
     Он заставил себя прочесть:
     "Гермес.  Вероятно, начало  III века до н.э., частичная  реконструкция,
левая нога, а также шея заменены. Посадка головы (подлинник) спорная".
     Он рассмотрел посадку головы.
     Был вторник.
     Он не знал, что именно терялось от часа к часу,  чувствовал только, что
его воспоминания отделяются от нее, от подлинной, и злился на себя за это. В
то же время  это было для него облегчением. Он был свободен. Он вдруг достал
бумажник, поглядеть, на месте ли еще билет на самолет. Билет был на месте. В
18.40 он  должен прибыть  на  аэродром. До этого  он  был свободен. То,  что
сообщала его память о женщине, которая его заполняла, было верно и никчемно,
как  объявление  о  розыске, подходило к кому  угодно, было бесполезно,  как
объявление о  розыске, ничего  не говорящее, когда разыскиваемый  не найден:
цвет волос такой-то, носит желтый костюм (но  это было днем в баре,  вечером
на  ней  был  белый),  черная  сумка, говорит  с  легким акцентом,  вероятно
эльзаска, возраст лет тридцать, стройная...
     Служитель ушел.
     Иногда  снова слышались  голоса, кто-то входил  в зал с окнами  вверху,
потом  уходил,  иногда  слышен был самолет  над  этими  окнами.  Затем снова
наступала тишина. А на улице светило солнце. Но порой над незнакомым городом
шли облака; это видно было по тому, что все вдруг серело,
     272
     мрамор делался  более  плоским,  потом  снова становится очень  светло,
мрамор делался зернистым...
     Почему он не шел дальше?
     Один в этом большом зале с окнами вверху, упираясь сзади руками, словно
рассматривал мраморную  статую со спорной  посадкой головы, он все еще сидел
на скамейке с мягкой обивкой:  вдруг очень один. Но  он не пошел звонить ей.
Он знал как это будет. Настает день, когда спрашивают  друг друга, пусть так
только: что ты вчера вечером делал? Я звонила  три раза. Где ты был? Вопросы
эти  еще  так  безобидны,  чувствуешь   себя  даже  польщенным  любопытством
партнера; ведь не узнать хотят что-то, а просто показать, как тоскуют...
     Теперь он поднялся.
     Чтобы не оказаться во власти будущего...
     Это было  смешно:  поднимаюсь,  сажусь, курю,  стою, сплю,  просыпаюсь,
поднимаюсь, иду, сажусь, поднимаюсь.
     На улице снова воркующие голуби...
     Он подозвал такси.
     Ночью, хотя они вряд ли спали,  они почти ничего не сказали друг другу,
чтобы не подпускать к себе мир словами и именами;  они не молчали, о нет, но
говорили шепотом, словно на свете существовали только они и не было никакого
"до" и никакого "после", ни одного имени, только они, без имен.
     Теперь било одиннадцать.
     Совещание в 11.30 он хотел отметить.
     В его ячейке для ключа в гостинице лежала записка, которую ему передали
вместе с ключом от номера, какое-то известие. От кого? Вид, с каким передали
ему то и другое вместе, подчеркнуто таинственный,  вызвал  у  него обиду  за
нее. Ведь мог же  он вернуться и из мужской компании. Записка  сообщала, что
звонила  какая-то  дама,  просила позвонить ей, затем ее  номер, ее фамилия,
которая  теперь,  когда он побывал  в ее  объятьях, как-то неприятно удивила
его. Больше  того. Просьбу позвонить ей -- записку он читал  в лифте и забыл
при  этом  номер  своего  этажа,  номер своей комнаты --  он  воспринял  как
вероломство, как подлость, как измену. В то  время  как  он не отступался от
ночной клятвы, от этого единственного их общего достоя-
     273
     ния,  она объединялась с миром.  Так воспринял  он  это,  войдя в  свой
номер, где хотел  поспать до отлета; он  не  позвонит ей; он  скинул  черные
лаковые  ботинки,  разочарованный,   усталый  от   разочарования  и  немного
довольный этим разочарованием, освобождавшим  его от нее,  женщины,  которая
растворилась в анонимности всех женщин, нуждающихся в мужчине. Теперь только
прочел  он  записку  внимательно,  чтобы  подогреть  свою  обиду,  и  увидел
отмеченное  время, 19.10, и  тем самым  свою  ошибку. Позвонить она  просила
вчера. Это опять все изменило. Он прикинул: в 19.10, вчера, он был на пути к
ней. Текст этой записки представлял собой просьбу дамы, которой в таком виде
уже нет, уже  никогда больше не будет, незнакомки  в желтом костюме днем, на
табурете  в пустом баре. Зачем  это воскресенье из мертвых? Он  уже  скомкал
записку и бросил  ее в корзину  для бумаг, досадуя  не на  нее,  даму,  а на
время, которое непрестанно нас обгоняет, бренное в каждой мелочи; убрал свой
темный вечерний  пиджак в чемодан, расправив его безжизненные рукава, словно
это был труп, и положил сверху свои темные брюки, сел на край кровати и снял
с  запястья часы, когда снова увидел в корзине для  бумаг скомканную записку
-- единственное,  что  у  него осталось  от нее,  дамы, кроме  его фантазии.
Развернув и расправив  записку, он еще раз ее рассмотрел: почерк был  не ее.
Он не  знал  даже  ее  почерка. Словно то, чего он боялся, и  то, на  что он
надеялся,  поменялись местами, его все-таки охватила какая-то грусть оттого,
что ее звонок, ее просьба позвонить срочно, -- не  сегодняшние. 19.10 -- это
могло быть только вчера. На  улице уже снова строчил пневматический отбойный
молоток,  но молчание,  которое  он  теперь слышал,  было  громче,  чем этот
грохот; ее  молчание.  Не свое  молчание, которым  он  наслаждался бы, а  ее
молчание. Что,  если бы он  сейчас позвонил? Чтобы нарушить ее молчание.  Он
сидел, держа  руку на телефоне. Его постель была расстелена, но не  тронута.
Наконец он поднялся. Он принял душ... До сих  пор  каждая женщина, думал он,
каждая, которую он обнимал, чувствовала себя любимой; но каждая, которую  он
действительно начинал любить, раньше или позже говорила ему, что он, как все
мужчины, понятия не имеет о любви... Он стоял под журчащим душем, когда
     274
     зазвонил телефон, поколебавшись было,  потом решившись, он остался  под
душем. Когда он, поскольку звонки не прекращались, все-таки снял трубку (его
вызывают,  минутку,   соединяю),  снял  не  без  сердцебиения,  одновременно
забавляясь, телефон щелкнул.  Алло? Он стоял голый, как  Адам,  и  мокрый  и
ждал, когда опять раздастся звонок,  и онемел от сердцебиения. Он не мог уже
представить себе ее  голоса.  Готовый  всем клятвам вопреки увидеться  с ней
опять, он глядел на занавески, которые не были задернуты, так что его могли,
пожалуй, и видеть, но оставался у телефона, пока не услышал голоса какого-то
мужчины, который,  как  договорились, ждал его внизу, в холле гостиницы. Да,
сказал он медленно, он идет.

     Назову себя Гантенбайн.
     Я представляю себе:
     жизнь с большой  актрисой, которую я люблю и потому заставляю поверить,
что я слепой; наше счастье вследствие этого.
     Назову ее Лиля.

     Мир считает это чистым безумием, когда мы, чтобы зарегистрировать брак,
стоим,  освещенные   вспышками  магния,   актриса  и   слепой;  браку  этому
предсказывают срок (я вижу это по их  поздравительным  физиономиям) от  силы
одно лето -- в лучшем случае, и неясно им при этом только,  кто, собственно,
из двух, Лиля или Гантенбайн, заслуживает сочувствия.

     Мы счастливы, как, может быть, ни одна пара на свете.
     Я представляю себе:
     Лиля  обманывает  меня  (употребляя это  очень глупое  слово)  с самого
начала, но она не  знает, что  я это вижу, и  радуется, как ребенок, когда я
встречаю  ее  за городом,  в аэропорту,  каждый  раз.  Я  жду  на  смотровой
площадке, опираясь  на свою черную  палочку, в  очках, надев на руках желтую
повязку. Она не машет мне, когда потом идет в стайке
     275
     пассажиров, ведомой через широкое бетонное поле, и я, конечно,  тоже ей
не машу.  Чтобы  не выйти из роли на радостях. Я  вижу  какого-то господина,
который несет ее пальто, и  Лиля, озираясь, держит  его под руку. Теперь она
увидела меня! Я это вижу. А потом они исчезают внизу, в  таможенном зале.  Я
никогда не спрошу, кто был этот господин. Ведь Лиля же  никогда не упоминает
о нем, и  я не смог  бы объяснить, откуда я вообще знаю о его существовании,
не отказавшись тем самым от своей роли. А если я  спрашиваю, как  же это моя
Лиля собирается таскать за собой  в поезде весь свой скарб, сумки и  пальто,
зонтик, иллюстрированные журналы и прочие свои принадлежности, она  уверяет,
что  всегда  найдется  кто-нибудь,  кто  поможет  даме.  Я  могу  об этом не
беспокоиться. Иногда в таможенном зале дело идет долго, Лиля тут ни при чем.
Я  люблю  ожидание  на аэродромах,  люблю смотреть  на  реактивные самолеты,
независимо от того, идет дождь или нет,  люблю  слушать гулкие динамики, мир
полон целей: Вена, Каир, Штутгарт, Афины, Бейрут, Бангкок, Токио, Стокгольм,
Лиссабон, Каракас, Прага, Лондон, Нью-Йорк...
     Прежде чем направиться к таможенному  залу, я,  конечно, удостоверяюсь,
все ли в  порядке,  подхожу к  зеркалу  и немного смещаю  галстук налево или
направо,  чтобы  после  первого  бурного  обмена  приветствиями  Лиля  могла
поправить его.
     Сердце у меня определенно колотится.
     Другие,  ожидающие  с  Лил
й  конца  таможенных  формальностей  и  тоже
ожидаемые мужьями или женами, делают знаки  через стекло и пробуют свои силы
в  языке  глухонемых, который  нам, Лиле  и  мне, не  нужен. Наконец очередь
доходит и до Лили.  Господин,  несущий ее тяжелое пальто,  всегда один и тот
же, даже тогда, когда Лиля вылетает на день позже, чем собиралась. Почему он
качает головой? Не хватало еще, чтобы они перепутали багаж, эти мальчишки из
таможни.  Счастье,  что кто-то заступится за мою  Лилю!  Все другие  господа
заботятся только о собственном  багаже.  Теперь они  расстаются, я  вижу, не
целуясь. Неужели  она  все-таки сомневается  в  моей  слепоте?  А потом этот
господин  проходит мимо меня, а Лиля, нагруженная теперь пальто и  сумками и
журналами, идет медленнее, чем он.
     276
     Поскольку,  проходя  мимо меня,  он всегда  смотрит в  другую  сторону,
насчет его лица я ничего не могу сказать. Как она плетется! А я не могу даже
пойти  ей  навстречу, я стою, как манекен в витрине, покуда меня не  целуют,
тогда я говорю: Лиля? и хватаю ее пожитки. Что же она  забыла?  У  Лили  нет
даже  времени  поправить мой  съехавший в сторону  галстук. Не  ищет  ли она
своего носильщика? Он идет  на расстоянии десяти  шагов позади нас, и, чтобы
указать ей на это,  я спрашиваю,  взяла ли она уже носильщика. Но  дело не в
этом. Мой вопрос, как  прошли  съемки, преждевременен.  Об этом  потом.  Она
просит меня подождать минутку, не сходя с места, а  то  она не найдет  меня.
Газета, говорит она, она хочет только купить газету. Итак,  я стою на месте,
манекен, снаряженный ее пальто и ее  зонтиком, у всех поперек пути. Она явно
что-то забыла; он  пропустит  свой автобус,  думаю я, а чтобы  этот господин
ездил на нашей машине, не принято. Я вижу, как он пугается, потом обшаривает
свои карманы, слева, спра