чтобы  по твоему  поручению
(неохотно, но чего люди  для  тебя  не делают?) сообщить, что ты опоздала на
поезд? Наверно, так и есть. А как насчет замочной скважины в твоем ящике? Но
твои  тайны устарели;  я предпочитаю:  в  обитую кожей  мебель. Пиф-паф-пуф!
Бездарная охота на буйволов.  Затем постыдное непопадание в глиняную собачку
эпохи инков из Перу, и снова уже  надо перезаряжать, глядя на местность, где
мы были  дома. До последнего  патрона, да,  в этом  сомнений нет:  отступать
поздно.  Как насчет  электрических лампочек? На четыре лампочки я трачу пять
патронов,  и  из темноты  сыплется гипс;  последний  патрон -- луне, которая
сразу  же пытается  заменить  электрический свет и  явно  считает, что она в
безопасности за оконным стеклом: трах! -- а потом в дверях стоит полицейский
-- его счастье, что в стволе уже нет
     1  Имеется в виду современный американский писатель Генри Миллер, автор
эссе "Мир пола".
     444
     патрона, -- и, снаряженный бесстыдно слепящим фонариком, требует данных
о моей личности... Но я не Свобода.

     Назову себя Гантенбайн.

     Мои  истории  для  Камиллы  --  в одно  прекрасное  утро  это кончится,
последний мой маникюр.
     -- Ах, эти ваши истории!
     Она  смеется, обрабатывая  как  раз  левый большой  палец  Гантенбайна,
смеется  коротко  и не  поднимая глаз, так что Гантенбайн  видит  только  ее
крашенный  перекисью  вихор, а впрочем,  вихор  этот не крашенный, уже  нет.
Может быть, уже давно не крашенный. Гантенбайн перестал, кажется, ее видеть,
по-настоящему видеть.
     -- Камилла,  --  спрашиваю  я, --  что  с  вами?  Ее  спрос  на истории
удовлетворен; у Камиллы, кажется у самой есть история, подлинная история.
     -- Да, -- говорит она,  -- вам придется поискать другую маникюршу, -- и
пилит в последний раз ноготь  моего большого пальца, не поднимая глаз, когда
прибавляет: -- Я ведь выхожу замуж...
     Мои поздравления по этому поводу.
     Ее жених,  зубной  врач, которого она  нашла по  объявлению, не  хочет,
чтобы  его Камилла  продолжала  заниматься  маникюром.  Значит, снова  конец
самостоятельной женщины.
     -- Я буду ему помогать, --  говорит она, -- вести прием, -- говорит она
с несомненным почтением к этим двум словам, -- во всяком случае покуда у нас
не будет детей.
     -- Вы хотите, чтобы у вас были дети?
     Когда я потом  смотрю  на пальцы правой моей руки, я, стало быть, знаю,
что  это был мой последний  приход  к  Камилле Губер, Я сожалею  об этом.  Я
понимаю зубного  врача, который не  хочет, чтобы  она продолжала  заниматься
маникюром.  Мы вообще  больше не будем видеться, я понимаю, а то еще  зубной
врач вообразит  бог  весть что, а  я тоже  этого не хочу.  Я  повторяю  свои
поздравления, но мне жаль: Ка-
     445
     милла и Гантенбайн  стали  друзьями, как сейчас  выясняется, настоящими
друзьями.
     -- Господин Гантенбайн, -- говорит она.
     -- Что такое?
     -- Вы не слепой?
     Я не спрашиваю, с каких пор она это знает.
     -- Да, -- говорю я, -- а что?
     Когда  я беру черную палочку и  когда  мы стоим в передней, собственно,
уже попрощавшись, я  уже положил руку на ручку двери, я вижу по ее лицу, что
Камилле хочется еще что-то сказать.
     -- Господин Гантенбайн, -- говорит она. Я жду.
     -- Я  никому  не скажу, -- говорит  она,  -- что вы  не  слепой, можете
положиться на меня, и вы тоже никому не говорите, что вы видели.
     Это договор.

     Только  что  я не без  ужаса  заметил, что у  Лили,  какой бы  я ее  ни
представлял до сих пор, ни в одном варианте нет ребенка. Я просто ни разу не
подумал об этом.
     Ребенка от кого?
     Я представляю себе:
     Тогда  в  баре,  среди бела дня, когда незнакомый господин  спросил ее,
есть ли у нее  дети, спросил,  конечно, не с интересом, а просто так, болтая
за солеными орешками,  она вовсе не умолчала об этом, даже сообщила, сколько
ему  сейчас лет,  ее  ребенку.  Только  он,  кажется, успел об этом  забыть,
незнакомый господин в темном вечернем костюме,  когда, зайдя за  ней,  чтобы
поехать в  оперу, стоит в гостиной  и ждет.  Со склоненной  к плечу головой,
чтобы  читать  заголовки,  он  стоит перед  книжными полками,  держа  руки в
карманах  пиджака,  чтобы ни  до чего не дотрагиваться. Он не знает, что эта
дама так долго делает,  после того  как он уже  подал ей меховое пальто.  Но
ждет он без нетерпения, без тени недовольства. Может быть, она ищет ключи, а
он тем временем  осознает, в сколь выгодном свете предстает он в сравнении с
ее  супругом,  чьи  трубки  стоят  в  кружке эпохи  инков  и который  сейчас
находится в Лондоне: таким
     446
     свободным от нетерпения ни один супруг, когда его заставляют  ждать, не
бывает. Не знать,  больше того, не догадываться, что Лиля так долго  делает,
-- для  незнакомого господина есть в этом какое-то очарование. Вдруг стук ее
каблучков  где-то в передней. Выходя, она, правда, предложила ему угоститься
у бара.  Но  он  не хочет. Не хочет  здесь  ни  к чему  прикасаться.  Руки в
карманах  пиджака, незнакомый господии, который находится здесь, но не хочет
знать, где он  находится, он ждет спокойно, без любопытства. Взгляд на книги
был уже  лишним,  он был неким  проникновением, неким соприкосновением с  ее
средой, о  которой он ничего не хотел знать. А тут  еще  эти трубки в кружке
эпохи инков. Он знает, что  она не с неба упала, только чтобы пойти с ним  в
оперу; в бар, среди бела дня, еще ни  одна дама  с неба не падала. Известное
дело,  раньше  или позже это  выплывет: реальность  какой-то среды, какая-то
семья, какая-то история, реальная и замысловато-обыкновенная. Но он не хочет
этого  знать.  Не хочет  даже  присесть.  Даже  то,  что  он  воспользовался
зажигалкой, "Данхилл-голд",  которую она, вероятно, подарила своему супругу,
на какую-то долю секунды портит ему настроение; он не хочет чувствовать себя
здесь как дома. Он  курит, стоит  и  курит. Не  знает, почему  эта  квартира
Свободы  --  Лили как-то ему  мешает;  обставлена  со  вкусом.  Часы в стиле
Людовика XV. Мебель, обитая белой кожей. Глиняная собачка эпохи инков. Все с
большим  вкусом;  но оно  присутствует.  Почему  лицо,  которое  встречаешь,
никогда  не  парит  в  пустоте?  А  ему  не  хочется  осматриваться  слишком
внимательно. Лучше уж  в оперу!.. Когда  она вдруг возвращается, он стоит  у
окна, чтобы смотреть не  на  квартиру, а на улицу; он забыл, что  у нее есть
ребенок, которого надо ублажить, прежде чем мама уедет в оперу.
     -- Почему вы ничего не пьете?
     Когда она идет к бару, чтобы угостить незнакомого господина, он слышит,
что  ребенок плакал; но теперь, кажется, ребенок  утешен обещанием, что мама
расскажет ему всю оперу, когда вернется домой.
     --  Сколько лет ребенку?  --  спрашивает он. Она говорит  еще  раз.  --
Спасибо, -- говорит он, -- большое спасибо!
     447
     И они  пьют, говорят о другом и курят, садятся и говорят,  в  оперу они
давно  опоздали, Лиля  по-прежнему в пальто, оба  чувствуют, что  им надо бы
покинуть  квартиру  и пойти  в город, хотя бы в том, что она угощает кого-то
около полуночи, никакого  нарушения обычая, пожалуй, и нет.  Впрочем, еще не
полночь...  Ребенок спит... Он снова, кажется, забыл о ребенке;  она -- нет.
Она  мать.  Она не говорит о своем ребенке, который  спит, да  и не думает о
ребенке; но она знает,  почему она не  со Свобом в Лондоне. Потому  что  она
мать. Это уж так. Это счастье. Завтра она повезет  ребенка в детский сад; ей
не нужно думать об этом, она это знает. Она может положиться на себя. Иногда
Лиля  (ей тридцать один)  кажется  себе старухой...  Они  поднимаются, чтобы
пойти в город,  на мгновение озадаченные немым согласием; она  гасит торшер.
До сих пор вся квартира  была освещена и все  двери,  кроме двери в детскую,
были открыты  уже несколько  часов, открыты  с тех пор, как она искала карту
Перу,  даже дверь  в  кухню,  словно  страшилась  открытых  дверей.  Странно
становится, когда  она гасит торшер,  затем  и  верхний  свет;  ее  тянет  в
переднюю,  где еще  горит свет, и он, готовый выйти,  ждет только, чтобы она
нашла ключи от машины. Оглядываясь, словно  что-то могло быть не  в порядке,
она  уже  дотронулась до выключателя левой рукой. "Пойдемте!" -- шепчет она,
когда  его  рука,  словно   бы  в  знак   прощанья  с  некоей  возможностью,
непроизвольно и в то  же время иронически -- он отдает себе отчет в том, что
это  повторение, -- скользит  по ее лбу.  "Пойдемте!" -- шепчет он. Куда? Об
этом  нет речи. Они шепчутся, чтобы  не разбудить ребенка. Шепот объединяет.
Это  ошеломляет ее, и она  не  глядит на незнакомого господина,  гася свет в
передней, я  света нет  больше  до тех пор,  пока не рассветает за окнами --
только в  детской один раз загорится свет: в три часа она идет туда,  потому
что  услышала кашель, и зажигает  свет,  чтобы  удостовериться, что  ребенок
спит.  Он спит.  Не  из  хитрости  ли  она будит  его? Она будит его.  Чтобы
сказать, что мама дома, что  она была в опере. Она рассказывает ему оперу не
подробно, однако так, что ребенок вспомнит ее рассказ. А когда он подрастет,
он тоже пойдет в  оперу. А чтобы подрасти, надо  сейчас спать.  Она поит его
подслащенной водой. Потом гасит свет.
     448
     Ждет у кроватки,  не целуя ребенка; но говорит, что завтра приедет папа
и,  конечно,  что-нибудь  привезет, куклу  в шотландской  юбочке  (если  это
девочка) или парусный кораблик (если это  мальчик),  но только если  ребенок
сейчас  уснет. И она ждет, покуда не бьет четыре; потом она закрывает  дверь
снаружи, и, когда она  возвращается, ни  слова,  ни слова даже  шепотом, она
прячет лицо в его  ладони, а он ровно дышит открытым ртом, прислушиваясь, --
тишина...
     На другой день приезжает Свобода.
     Ребенок  (насчет  шотландской  куклы  он,  видимо,  уже не слышал  и не
разочарован тем, что  папа  ничего не  привез)  рассказывает оперу,  которую
видела мама, очень потешно.
     Ребенок как ангел-хранитель?

     Я  купил магнитофон,  чтобы записывать  ваши  разговоры, разговоры  без
меня. Это подло, я знаю. Я  и стыжусь  каждый раз, когда дрожащими  пальцами
вставляю в эту дьявольскую машину этакую коричневую тесемку,  наговоренную в
мое отсутствие...
     Зачем?
     Как продолжаются разговоры моих друзей без меня, это я иногда могу, мне
кажется,  представить себе,  иногда  -- нет. Говорят ли  они сейчас, когда я
ушел, все  еще об  истории папства? Или  о чем? Но  прежде всего --  как они
сейчас говорят? Иначе, чем прежде? Точно  так же? Серьезнее или шутливее? Не
знаю, почему мне хочется это  знать. Есть  люди,  о которых я думаю, что они
после  моего  ухода  будут  говорить точно  так  же, как при  мне,  и в них,
откровенно говоря,  есть,  на мой взгляд, что-то скучное, что-то чуть ли  не
бесчеловечное.  Конечно, может  быть,  я  ошибаюсь.  Если кто-то  продолжает
говорить точно так  же, после того как откланялся  Бурри, это еще не значит,
что и после моего ухода он будет говорить точно так же. Одни люди  подбивают
на предательство, другие  нет.  Да и что значит предательство!  Я не  думаю,
что,  едва оставшись одни, люди говорят о моей  особе, а если  и говорят, ну
что же; мне любопытно . нечто другое. Не будет ли, например, у Бурри наедине
с Лил
й и совсем другое лицо? Придумывая разговоры, происходящие без меня, я
стану, чего доброго, бояться людей,
     449
     или уважать  их, или любить в  зависимости  от того, как  говорят они в
моем  представлении,  когда меня нет. Мое  почти слепое доверие, например, к
Бурри, только потому, что в придуманных мной разговорах он говорит не иначе,
и  молчит  не иначе, и смеется не иначе, чем в моем присутствии,  доходит до
того, что я  просто не верю,  когда стороной узнаю, что Бурри на днях сказал
то-то и то-то. Сплетня! Я не хочу слушать сплетню. Что  из этого получается:
мое подозрение падает не на Бурри,  а на людей, которые  говорят мне, что на
днях сказал Бурри в мое отсутствие. Может  быть, он и правда это сказал,  но
не так, как передает  сплетня. Возможно, этими же словами, но не этим тоном.
Просто-напросто, я не могу  представить себе, чтобы  Бурри продал меня  ради
красного словца. И в точности так же обоснованно или необоснованно, такой же
результат моего слепого вымысла, который раньше  или позже окутывает каждого
человека,  мое многолетнее  недоверие  к  другим, например  моя  мучительная
скованность перед Дольфом только потому,  что,  когда он  говорит  не в моем
присутствии, а в  моем воображении,  Дольф становится  вдруг гораздо умнее и
тоньше, не  только богаче знаниями, если ему не нужно держать про  себя свои
большие  знания из-за моего невежества,  но  и  богаче  всякими  озарениями,
остроумнее. Я убежден,  некоторые люди прячут  от меня свое  остроумие; я за
это на них не в обиде, я только всегда поражаюсь, что в моем присутствии они
не становятся остроумны, не бывают в ударе, нет в них ни веселья, ни задора,
ни озорства. Я полагаю, что они мстят мне за это; доказательств  тому у меня
нет. Таков Дольф. Ибо  в разговорах, которые я придумываю, возвращаясь домой
или лежа в  ванне, в разговорах без меня  этот Дольф -- олицетворение юмора,
кладезь знаний, которые  он  всегда от меня  утаивает. Как  это  получается?
Часто я не хожу в какое-нибудь общество лишь потому, что буду присутствовать
там,  как  бы  я  тихо  себя ни вел; как только  я  появлюсь,  это будет  не
общество, которое меня интересует, а общество масок -- по моей вине...
     Отсюда магнитофонная лента!
     Торопливо, в то время как я спокойно стыжусь,  орудуют  над бобиной мои
дрожащие пальцы,  я  действительно стыжусь каждый  раз,  когда  включаю  эту
машину, но ничего не
     450
     могу  с собой поделать. Первый метр я всегда отрезаю, но  на  некоторых
лентах  я все-таки застигаю собственный  голос, его негромкую ложь: "Я схожу
за сигаретами!" Что я  потом  и делаю, после того как  пустил адскую машину,
спрятав ее за  книги. Моему обету  никогда не  пользоваться этими лентами --
грош  цена. С ленты запись можно стереть, с памятью этой  операции проделать
нельзя.  Чего я, собственно,  жду? Обычно  разобрать  удается мне  мало что,
поскольку все говорят наперебой, сумбур голосов,  я  курю себе. Я удивляюсь,
что вы понимаете  друг  друга. Смех! Я не вижу  повода.  Смех за  смехом! Из
текста не явствует, что  вас  так веселит. Столь же  непонятно  и  внезапное
молчанье.  Вдруг  кажется, что  лента оборвалась. Но нет. Гробовая тишина. Я
понятия не имею, что сейчас  произошло. Все еще гробовая тишина. Может быть,
вы  заметили, что я  спрятал машину, ухо,  память? Теперь  голос, негромкий,
какая-то  дама:  речь о домашних работницах. Я  курю, ожидаю глухого  голоса
Дольфа,  его  юмора,  который,   однако,  не  появляется  и   постепенно   я
разочаровываюсь: с таким же успехом я мог  бы сидеть с ними. А  Лиля? Только
Лиля звучит иначе, так что я задерживаю дыхание. Но и она  не говорит ничего
такого,  чего  мне без ухищрений не довелось  бы  услышать, избегает тех  же
имен, что и в моем присутствии. Тем не менее -- звучит она иначе. Свободнее.
Она смеется  иначе и  больше, когда кто-нибудь острит, громче. Не боится  ли
она в моем присутствии, что я отнесу ее смех на свой счет?  Она неотразимее,
мне кажется, когда  меня нет в комнате.  Больше  похожа  на  девочку. Но это
понятно. Потом  она звучит как тогда, когда я с  ней познакомился, давно это
было,  -- в  точности так; а  ведь запись,  которую  я прослушиваю,  сделана
сегодня. Она отваживается на шутки, которые бы и  меня  восхитили,  и порой,
хоть  и  находясь в незавидном положении подслушивающего, я невольно смеюсь.
Вы говорите сейчас о политике. Вдруг, когда я почти не слушаю,  произносится
мое имя. Выключить? Слишком поздно:  кто-то уже меня похвалил. За что, этого
я не понял. Я мог бы и перемотать ленту, чтобы послушать еще раз, но я этого
не делаю.  Может  быть, вы похвалили мой погреб,  поскольку  теперь  следует
разговор о  винах,  Лиля спрашивает, между прочим, куда же  я делся.  В этот
момент у меня
     451
     гаснет трубка.  Лента  сейчас наполовину  прокручена.  Вы,  кажется, не
торопитесь,  вы   ждете   конца  моей   катушки,   чтобы   поговорить  потом
по-настоящему,  без  масок.  Вы ищете  сейчас  штопор, я слышу и не могу вам
помочь: штопор был в  кухне. По  мнению  Дольфа,  жаль,  что  я не занимаюсь
политикой, очень жаль. С чего это вдруг? Его утверждение,  что  он советовал
мне  заняться ею, совершенно  не  соответствует  действительности, во всяком
случае, я не припоминаю ни этого, ни блестящего (на ленте очень выигрышного)
суждения о нынешней социал-демократии, будто бы мною высказанного.  Зачем он
украшает  меня собственными перьями? Затем он умолкает, словно первоисточник
его  блестящего  суждения  может в  любой миг  войти  в  комнату, а Лиля тем
временем  пошла в кухню за штопором. Я слышу, что теперь ее нет в комнате. Я
слышу это как слепой: она молчит не как все другие, ее здесь нет. Наши гости
одни.  Может быть, я слышу это по легкому изменению тона. Вы говорите теперь
об одном фильме Феллини, все звучит веселее, чем до  сих пор, живее, в то же
время смущенно, поскольку  вы  одни, вы избавлены от обязанности считаться в
разговоре  с  предполагаемыми  вкусами  хозяев  дома,  гул   голосов,  такое
впечатление, что прежде нельзя было говорить о  Феллини. Чтобы не сбиться на
сплетни  о хозяевах  дома, вы страшитесь теперь  любой паузы. Кто-то  зовет:
"Лиля,  что вы  там делаете?" -- и как эхо того же голоса: "Что она делает?"
Счастье, что  все видели этот  фильм Феллини, счастье прежде всего, что  нет
единого мнения. "Католицизм у Феллини..."
     Конец катушки.
     Я снова зажигаю трубку.
     Больше ничего не было.
     Предательство (если  угодно назвать это  так) не  состоялось,  я стираю
запись, которая научила меня  только одному:  я  жажду предательства. Я хочу
знать,  что  я существую. Все, что меня не предает, подозревается в том, что
живет оно  только в  моем  воображении,  а я  хочу выйти за  пределы  своего
воображения, хочу существовать в мире. В глубине души я хочу быть преданным.
Это любопытно. (При чтении истории Христа у меня часто бывало такое чувство,
что Христу, когда он говорит во время тайной вечери о пред-
     452
     стоящем предательстве, важно не  только пристыдить предателя, а  что он
добивается предательства от одного  из своих учеников, чтобы существовать  в
мире, чтобы доказать реальность своего бытия в мире...)
     Итак, я курю трубку.
     Успокоившись ли ?
     Магнитофон не оправдывает возложенных на него надежд. Разговоры-то ваши
я слышу, но я не вижу предательства, которое должно быть написано  на лицах,
и, сними я их кинокамерой, ваши лица в  мое отсутствие, фильм тоже ни в коей
мере не оправдал бы  моих надежд. Предательство -- это,  видимо, нечто очень
тонкое, его нельзя ни-увидать, ни услышать, если иллюзия не увеличит его.
     P.S.
     Ревность, как  пример тому, ревность как  реальная боль  от  того,  что
существо,  которое нас заполняет,  находится  одновременно  вне нас.  Кошмар
среди  бела  дня. Ревность  имеет меньшее отношение к любви  полов,  чем это
кажется; разрыв между миром  и иллюзией, ревность  в узком смысле всего лишь
частный случай такого разрыва, удар: мир в согласии с партнером, не со мной,
любовь слила меня воедино только с моей иллюзией.

     Назову себя Гантенбайн! (Но окончательно!)

     Я представляю себе:
     Гантенбайн в роли слепого свидетеля  перед судом присяжных,  оснащенный
очками, и черной палочкой, и нарукавной повязкой, каковые он носит при любом
официальном выходе на люди, вообще же не всегда,  но в качестве избирателя у
воскресной  урны,  или  в  загсе, или  на  суде всенепременно, Гантенбайн  в
приемной один, палочка у него между коленями, словно ему нужна опора.
     Что хотят узнать у меня?
     Дело,  которому  уже  несколько  недель  все газеты  отводят  п