ий; он сразу
позвонил врачу,  до которого,  однако,  не дозвонился, затем, как описано  в
газете, отвез  любовников  на  своем фургоне в ближайшую  больницу,  где его
знали как  надежного булочника,  а себя самого  в  полицию, где, его знали в
этом же смысле.
     Конечно, его будут судить.
     Я  размышляю,  почему  подручному он выстрелил  именно в бедро,  почему
жене, напротив, изувечил не тело, а лицо: тело не виновато, тело -- это пол,
лицо -- это человек...  Когда  я на днях  ездил  в  О.,  чтобы увидеть этого
булочника, его в лавке не  оказалось. Я купил все же  буханку хлеба, которую
позднее скормил  на  каком-то птичьем  дворе.  Вторую  буханку, которую  мне
продала та  же девочка-ученица, я скормил  лебедям на озере. Сам не понимаю,
почему мне понадобилось увидеть этого булочника. Когда незадолго
     305
     до закрытия я рискнул зайти еще раз, я уже знал и звон колокольчика  на
двери, и этот хлебный дух в  сельской лавке, и тишину, покуда наконец кто-то
не войдет;  я уже увидел, что теперь  ни буханок, ни даже  саек на полках не
было, были только сдоба и конфеты, и я как раз думал, чего бы еще купить для
лебедей, сухарей, может быть, и испугался, когда вдруг -- надо же -- в лавку
вошел  сам булочник, шаркая своими запорошенными мукой шлепанцами.  Человек,
совершивший преступление  и  невозмутимый, как  жандарм, который видит такие
преступления  всегда только  со стороны,  человек  хорошей старой  закваски,
возможно,  спортсмен, хотя и с бледным  от постоянного пребывания  в пекарне
лицом,  из  тех  здешних  жителей,  глядя  па   которых  представляешь  себе
преступление  какой-то иностранной  нелепостью, человек, от которого  ничего
подобного  просто  не ожидаешь  -- как  от  большинства преступников,  -- он
спросил меня, что мне угодно. Его преступление, я  видел, вообще не вязалось
с ним.  Это бывает: вдруг кто-то совершает  мое преступление, за которое его
посадят  в тюрьму, а я прихожу в ужас от себя.  Я купил шоколадку, как  ни в
чем не  бывало, и расплатился  немного  сконфуженно, пошел своей  дорогой  и
увидел, как он недоверчиво смотрит мне вслед.

     Камилле Губер  нет  цены:  она верит  в подлинные  истории,  она жаждет
подлинных историй,  ее захватывает  все, о чем  она думает, что это было  на
самом деле, какие бы пустяки я ни рассказывал ей во  время маникюра, -- лишь
бы это было на  самом деле...  Конечно, я никогда не прихожу, не уведомив ее
об  этом  заранее,  и  появляюсь  всегда с вежливым  опозданием, снаряженный
черной палочкой и желтой нарукавной повязкой, в очках слепого; Камиллу Губер
я застаю в неглиже; она заставляет меня ждать в коридоре, пока не причешется
и не оденется, пока не будет прибрано в комнате. Она не хочет видеть в своей
жизни больше  того, что вижу  я. Когда затем  Гантенбайну разрешают войти, я
уже не вижу  ни  бюстгальтеров, ни чулок, разве что сотенную  бумажку  возле
коньяка,  разве  что мужские наручные часы. Надо надеяться,  этот забывчивый
тип не вернется!
     306
     Гантенбайн явно единственный клиент, которому делают маникюр. И Камилла
рада  мне, я думаю, как своему алиби, и маникюр  мне делает действительно со
множеством инструментов, которые она завела полиции  ради, и  с трогательным
терпением обеих сторон,  поскольку  у славной Камиллы,  как  я чувствую, нет
никакой сноровки.  Я чаще ходил бы подстригать  ногти, если бы Камилла Губер
не ждала каждый раз истории, а то еще истории с продолжениями; уже за первым
пальцем,  который я  ей  даю,  самое позднее -- за  вторым,  она  спрашивает
напрямик:
     -- А что было дальше?
     -- Я поговорил с ним.
     -- Ах.
     -- Да.
     Камилла Губер,  теперь в  белом халатике, сидит на низкой  скамеечке, а
Гантенбайн,  положив  руку на  бархатную подушку,  с трубкой  в другой руке,
подвергается обработке напильником.
     -- Вы действительно поговорили с ним?
     -- Да, -- говорю я, -- человек он славный.
     --  Вот видите,  -- говорит она  и смеется,  не  поднимая глаз  от моих
пальцев, -- а вы уже хотели выстрелить ему в бедро!
     Я пристыженно молчу.
     -- Вот видите! -- говорит она и пилит и никак не может не спросить:  --
А что он говорит?
     -- Он преклоняется перед моей женой.
     -- Ну и?
     -- Я могу  его  понять,  --  сообщаю я, -- мы  говорили о мифологии, он
много знает, он получил приглашение в Гарвард, но не едет, думаю, из-за моей
жены. -- Пауза. -- Светлая голова, -- говорю я и курю, -- в самом деле.
     Камилла удивлена.
     -- И вы не  потребовали его к ответу? -- спрашивает она, орудуя пилкой,
как женщина целиком  на стороне своего слепого клиента: -- Не верю,  что  он
славный малый!
     -- Почему? -- спрашиваю я объективно-благородно. -- Тогда  бы он  этого
не делал.
     -- Чего, -- спрашиваю я, -- чего бы он не делал?
     307
     -- Того самого, -- говорит она, -- что вы себе представляете.
     Я сообщаю:
     -- Мы говорили о мифологии,  да, почти целый час, ничего  другого мы не
могли  придумать, было интересно. Только когда  мы выпили по  третьей  рюмке
кампари,  он  сказал,  что  преклоняется  перед  моей   женой,  я  как   раз
расплачивался...
     Камилла пилит.
     -- Под конец он подарил мне свою статью, -- говорю я, -- научный труд о
Гермесе,  -- говорю  я тем непоколебимо-сдержанным тоном, который  отнюдь не
подчеркивает  пропасть   между  относительно  образованным   и  относительно
необразованным  человеком, но и отнюдь не  скрывает ее: --  Он действительно
голова.
     -- А ваша жена?
     Я не понимаю вопроса.
     -- Как она представляет себе будущее?
     Теперь Гантенбайн  должен дать другую руку, а Камилла передвигает  свою
скамеечку на  другую  сторону, все в зеркальном повторении, моя трубка  тоже
перекочевывает теперь в другой угол рта.
     -- Она его любит?
     -- Я полагаю.
     -- Как он выглядит?
     Она забывает, что Гантенбайн слепой.
     -- А  вы уверены,  -- спрашивает  она после  паузы, заполнив  ее  своей
многострадальной работой, -- что это он?
     -- Вовсе нет.
     -- Смешной вы  человек! --  говорит  она.  --  Вы все время  говорите о
мужчине, который встречается с вашей женой, а сами не знаете, кто это?
     -- Я слепой.
     Я  вижу,  как она  опускает  голову, обесцвеченную  перекисью  макушку;
Гантенбайн  использует  этот момент,  чтобы рассмотреть  обработанные ногти.
Иногда Камилла  Губер извиняется,  заметив,  что  Гантенбайн вздрагивает,  и
тогда разговор заходит о другом -- о маникюре; но покоя ей нет.
     308
     -- Но вы можете представить себе, -- спрашивает она, орудуя пилкой,  --
что это он, этот господин Эндерлин или как там его?
     Я утвердительно киваю.
     -- Почему именно он? -- спрашивает она.
     -- Я и сам задаюсь этим вопросом. Камилла не отстает.
     --  Такая  неопределенность, -- говорит она и  смотрит  на Гантенбайна,
словно я  единственный  человек  в  его положении, -- ведь  это  должно быть
ужасно!
     Позднее, по  окончании  маникюра,  что отмечается рюмочкой  коньяку,  и
после того, как я уже взял  свою черную палочку, она еще раз  возвращается к
этому.
     -- Но  вы уверены, -- спрашивает она  с нескромностью  участия,  --  вы
уверены, что ваша жена встречается с другим?
     -- Вовсе нет.
     Камилла  разочарована, словно теперь это уже не  подлинная  история, и,
кажется, недоумевает, зачем я ей это рассказываю.
     -- Я могу только представить это себе.
     Лишь это и подлинно в моей истории.
     P.S.
     Как-то приходит  полицейский. Он  приходит в  штатском,  это гнусно. Он
входит в комнату  без приглашения, как только  маникюрша Губер (так называют
ее в  полиции) открыла  наружную дверь. Входит, не сняв шляпы.  Вместо  того
чтобы  снять ее, он просто предъявляет  свое удостоверение, главным  образом
слепому  Гантенбайну:   кантональная  полиция!  Гантенбайн  в  свою  очередь
предъявляет   удостоверение   слепого,   и  это  удостоверение   слепого  --
единственное, чему действительно верит  этот маленький  толстяк в шляпе. Все
остальное здесь  кажется  ему  сомнительным, даже маникюрные принадлежности,
белый халатик, который надевает во время работы фройляйн Губер. Он замечает,
что  тут  идет какая-то игра. Но какая?  Наконец он говорит: так-так. Третье
удостоверение, которое тем временем извлекла Камилла, трудовую лицензию, как
она  с  вызовом  объясняет, он не  хочет смотреть,  словно  ему стыдно перед
слепым. Он ворчит: ладно. Им не по себе со
     309
     слепым, я отмечаю  это снова  и снова. Еще ни один из них, например, не
отважился  действительно  взглянуть  на   удостоверение,  когда   Гантенбайн
предъявляет  его. Наконец он  уходит,  не составив  протокола,  не то  чтобы
вежливо, только смущенно, с сознанием, что  он в некотором роде великодушен.
Он не хотел разоблачать Камиллу перед слепым.

     Эндерлин, приглашенный в Гарвард, в ответ на вопросы знакомых, когда же
он поедет в Гарвард, пожимает плечами, сразу переводит разговор на другое...
     Почему он не едет?
     Вскоре начинает казаться, будто  это приглашение в Гарвард -- розыгрыш,
трехстрочная  утка,  с  которой  его поздравляли. Кто относится  к Эндерлину
доброжелательно, уже не заговаривает  с ним  об  этом.  И ему так больше  по
душе. Эндерлин сам в это не верит, и тут не в силах помочь документ, который
он носит в  нагрудном кармане и  мог бы  предъявить -- как  Гантенбайн  свое
удостоверение слепого... Он не может. Ему давно следовало бы написать, когда
же  он явится,  на летний семестр,  или  на зимний семестр, или как  там это
называется в Гарварде. Он не может.  Проходят недели. Эндерлин просто не тот
человек, которому адресовано  это приглашение в Гарвард, и, стоит ему только
подумать,  не  рассчитать  ли дни по календарю, он пугается, словно ему надо
взобраться на пьедестал, а он не может. Скромность? Да  нет. Это приглашение
в Гарвард (Эндерлин уже не может слышать этого слова!) -- примерно то самое,
о  чем  Эндерлин  давно мечтал. Потому, может  быть, его  так  ошарашила эта
заметка в газетах: тайное притязание вдруг предано такой гласности! И это не
утка.  Тем  не  менее он  кажется  себе обманщиком.  И  люди  это,  конечно,
чувствуют; поэтому никто уже, в  сущности, не верит в это приглашение, разве
только  dean1  из  Гарвардского  университета, но  никто из  тех,  кто знает
Эндерлина.  При  этом  мы  знаем  его  заслуги; они  безусловно вынуждают  к
признанию. В том  и штука! Кто, как Эндерлин, задался выделиться  заслугами,
тот, по  сути, никогда не внушает доверия, Мы поздравляем  его, ну еще бы, с
его успехом. Только это
     1 Декан (англ.).
     310
     ему  не помогает. Лекция, которую Эндерлин должен прочитать в Гарварде,
у него  есть. И ему  нужно только положить ее в  чемодан.  Но  он  не может.
Убедительны  не  заслуги, убедительна роль,  которую  ты  играешь.  Вот  что
чувствует  Эндерлин,  вот  что  его пугает.  Заболеть,  чтобы  не  поехать в
Гарвард, было бы проще всего. Эндерлин не может играть роль...
     Я знаю обратный пример.
     Один человек, посол одной великой державы,  вдруг упал у себя  на даче,
но это, как выясняется, не инфаркт, а лишь понимание, что с ним стряслось, и
тут не помогает ни отпуск для  отдыха, ни новый орден для поднятия  духа. Он
понял,  что он никакое не "ваше  превосходительство", хотя  так его величает
свет на приемах под люстрами.  В силу  занимаемой должности  его  приходится
принимать  всерьез хотя бы до тех  пор, пока  он ее занимает, пока он именем
своей великой  державы и ввиду своего титула  обязан принимать себя всерьез.
Как  так  обязан?  Письмо  своему  правительству,  напечатанное  на  машинке
собственноручно,  чтобы  никакие секретари не узнали,  что  они давным-давно
служат не тому, кому  надо, лежит наготове -- заявление об отставке... Но он
не уходит в отставку.  Он выбирает большее: роль. Его  самопознание остается
его тайной. Он исполняет свою  должность.  Он  даже  добивается повышения  и
исполняет свою должность  без подмигиванья.  Какого он отныне о себе мнения,
мира не касается. Он по-прежнему, после перевода  в Вашингтон или Пекин, или
Москву,  играет,  стало  быть,  посла, зная, что  он  играет,  и  не  лишает
окружающих,  которые верят, что он занимает свое  место  по праву, их  веры,
которая  полезна. Достаточно того, что не верит он сам.  Он весел и исполнен
достоинства, и те, кто в нем сомневается, не ранят его; ему не нужно бояться
их  или  ненавидеть,  ему  нужно только побеждать их. И  происходит какое-то
чудо: по существу только играя, он добивается  не  только заурядных успехов,
как  до сих пор, но и незаурядных.  Его имя появляется в заголовках  мировой
прессы;  это  тоже не  сбивает  его с толку. Он справляется со своей  ролью,
которая  тем самым  не  что  иное,  как  роль  авантюриста, благодаря тайне,
которой  он  не  выдает  никогда,  даже с глазу на  глаз.  Он знает:  всякое
самопознание, которое не
     311
     может  молчать, делает человека все меньше  и меньше. Он  знает: кто не
может молчать, хочет, чтобы его  узнали в величии  его самопознания, которое
никакое  не самопознание,  если оно  не может молчать, и человек  становится
обидчив, чувствует  себя преданным, когда хочет,  чтобы люди узнали  его, он
становится смешон, тщеславен в тем большей степени, чем  меньше познал себя.
Это важно: даже с  глазу па глаз. Что сказано, сказано навсегда. И он делает
вид, что верит, будто он и есть "ваше превосходительство", и отказывает себе
в какой бы то ни было  задушевности с людьми, особенно  с  друзьями, которые
оценивают  его так же, как он себя сам. Никакое  признание его не закабалит.
Благодаря  его   персоне,   которую   он   играет,   некий  город   избегает
разрушительной бомбежки с воздуха, и его имя войдет в историю, он это знает,
но  не посмеивается,  его имя будет высечено на мраморе, когда он умрет, как
название улицы или площади, -- и вот он умирает. Не остается ни дневника, ни
письма, ни записки,  которая выдала бы нам то, что  он  знал все эти годы, а
именно -- что он был авантюрист, шарлатан. Он уносит свою тайну, что  он это
знал,  в могилу, на  которой нет недостатка  в  почетных  лентах, в  больших
венках и длинных речах, укрывающих его самопознание навеки. Он не косится на
нас из своей могилы; при виде его посмертной маски, в которой, как во многих
посмертных  масках, сквозит  усмешка,  мы удивляемся: в ней сквозит какое-то
величие,  бесспорно.  И  даже  мы, которые никогда  не ставили  его  высоко,
безмолвно меняем свое мнение, потому что  он никогда о нем не спрашивал, при
виде его посмертной маски.

     Вчера, в гостях у Бурри, снова говорили о  коммунизме и империализме, о
Кубе, кто-то говорил о Берлинской  стене, мнения, возражения,  страстные, те
же шахматы, ход и ответный ход, светская игра,  покамест один  гость, дотоле
молчавший, не рассказал о своем  бегстве. Без оценок. Просто так: действие с
выстрелами, которые поражают его товарищей, и с невестой,  которая осталась.
Когда  его  потом  стали  расспрашивать,  что он знает о  своей  невесте, он
молчал. Мы все приумолкли; потом, посасывая в тишине свою
     312
     холодную  трубку, я  спрашиваю самого  себя,  что я, собственно,  делаю
перед лицом каждой подлинной истории, -- не наброски  ли к портрету чьего-то
"я"?!

     ...Снова проснувшись, еще не  причесавшись,  но приняв душ  и одевшись,
хотя  без  пиджака и  без  галстука,  так  я  полагаю,  ибо первые  действия
совершаются механически, в забытьи  привычки,  я знаю только, что снова сижу
на краю кровати, да, снова, проснувшись, но  еще в осаде снов, которые, если
приглядеться,  боюсь,  вовсе не  сны, а воспоминание, но  не воспоминание об
этой ночи, а  воспоминание вообще,  отложение опыта, однако я проснулся, как
сказано,  даже  умылся  и не испытываю  никаких  чувств,  может  быть,  даже
насвистываю, я  точно  этого не  знаю, неважно,  если и  насвистываю  в этот
момент,  то затем лишь,  чтобы не говорить,  даже с самим  собой, мне сейчас
нечего  себе  сказать, мне надо  на аэродром, Господи Боже  мой,  времени  в
обрез, так я полагаю, и  все же не тороплюсь, словно это  уже было, это было
давно, меня удивляет,  что не  грохочет отбойный молоток, я прислушиваюсь --
танцевальной  музыки не  слышно;  воспоминание, пыхтенье  и  лязг буферов  с
ночной  товарной  станции,  это  было однажды,  свистки и  эхо  свистков,  я
задерживаю дыхание, тишина, на миг застыв,  как скульптура, так я сижу, поза
вынимающего занозу, но я не вынимаю занозу, а надеваю ботинок,  кстати,  уже
второй, время от времени шорох лифта, но я даже не уверен, не доносится ли и
этот шорох лифта лишь из воспоминания, воспоминания об одной ночи, о другой,
шорох лифта мне не мешает, я вижу только, что ведь мой галстук висит еще вон
там на кресле, а  зато часы  я надел,  да, пора, так  я  полагаю,  пора, как
всегда; пора выступить в будущее, я полон решимости и выбрит, весел по сути,
хотя этого не показываю,  я снова  проснулся, я свободен от тоски, свободен;
видимо, я закурил тем временем сигарету, во всяком случае  я щурюсь от дыма,
а если это курю не я, то я не знаю, кто курит, я знаю только, когда отлетает
мой  самолет,  "каравелла" надеюсь,  да, погода, она  покажет  себя, едва  я
покину  эту комнату,  только  бы ничего не  забыть сейчас,  и никаких сейчас
слов, которые здесь останутся, никаких мыслей, я сижу на краю
     313
     кровати  и   зашнуровываю  правый  ботинок,  мне  кажется,  уже   целую
вечность... На мгновение, прежде чем  вот сейчас поставлю  ногу па  ковер, я
замираю  -- снова  и снова,  я это уже  знаю и все-таки цепенею от испуга; я
Эндерлин и Эндерлином умру.
     Итак, я еду на аэродром.
     В такси, держась за  потертую петлю, я вижу за окном мир, фасады домов,
рекламы, памятники, автобусы...
     Dejä vu!1
     Я пытаюсь о чем-нибудь думать.
     Например:
     О  том, что  я мог  бы сказать на  днях  во  время  нашего разговора  о
коммунизме  и  капитализме,  о  Китае,  о   Кубе,  об  атомной  смерти  и  о
продовольственном положении человечества, если оно удесятерится, особенно  о
Кубе, я был однажды на Кубе, -- но теперь  я здесь, меня спрашивают, сколько
у  меня чемоданов, а я предъявляю паспорт Эндерлина, получаю  зеленый ярлык,
Flight  number  seven-o-five2,  самолет опаздывает, я слышу, из-за  тумана в
Гамбурге, в то время как здесь светит солнце.
     Признается ли она своему мужу?
     Эндерлин не  единственный, кто  здесь ждет.  И я пытаюсь развлечь  его,
что, однако, нелегко, поскольку он втайне думает о той ночи, а мне к тому же
ничего не приходит в голову...
     Образцовый аэропорт!
     Я покупаю газеты.
     Опять испытания атомных бомб!
     По этому поводу Эндерлину ничего не приходит в голову.
     Признается ли он кому-нибудь?
     Я пытаюсь  о чем-нибудь думать -- этот внутренний мир любви мне, честно
говоря, слишком скучен, слишком знаком, -- например: как сконструирован этот
зал,  железобетон,  форма  убедительна,  темпераментна,  легка  и  воздушна.
Красиво. Относительно  конструкции: на  техническом  языке  это  называется,
по-моему, трехшарнирная арка... Но Эндерлин не проявляет к этому интереса, я
вижу, Эндерлину
     1 Уже видел! (франц.) 2 Рейс номер семь-ноль-пять (англ.).
     314
     хочется  улететь. Чем скорее, тем лучше. Эндерлин  снова убивает время,
отпущенное ему на  земле, сперва  кофе,  потом коньяком.  Багаж его сдан, и,
стало быть,  я  свободен и ничем  не связан,  кроме его портфеля,  который я
ставлю  па  стойку; я оглядываюсь: одни летят  сейчас  в Лиссабон,  другие в
Лондон, третьи прибывают из Цюриха, динамики гремят: This is our last call1,
но это не  относится  к  Эндерлину.  Я успокаиваю  его, я слышал  отчетливо,
Эндерлин  нервничает,  а   мне  только   скучно,   поскольку  с   Эндерлином
действительно невозможно  беседовать. Я слежу за  тем, чтобы  не забыть  его
портфель. Эндерлин покупает  духи, чтобы не являть