Мы  летим,  согласно  рукописной  сводке  нашего  командира корабля, на
высоте  свыше  9000  метров  над  уровнем  моря  со  средней  скоростью  800
километров в час.
     Вино слишком холодное.
     Я представляю себе:
     Ваше вино теплее...
     Я тем не менее пью свое.
     Я представляю себе:
     Вы живете, вы на земле...
     Стюардесса, когда она наконец убирает мой поднос, улыбается. С чего бы?
Всегда  они улыбаются, это  известно,  и всегда они молоды, даже если  между
сигаретой,  которая  только что  кончилась,  и  следующей, которую я  от нее
прикуриваю, прошло десять лет.
     Я представляю себе:
     Десять лет...
     Я представляю себе:
     324
     Вот вы, стало быть,  здесь лежите,  пара с  мертвыми для любви  телами,
каждую ночь в общей  комнате, за исключением  коротких поездок,  как сейчас.
Вот вы, стало быть, здесь живете.
     Квартира  ли это или отдельный  дом, обставлен так или этак,  вероятно,
современно, под старину,  с непременной  лампой японского  производства,  --
здесь   есть,   во   всяком   случае,  общая  ванная,  каждодневное  зрелище
принадлежностей для различного  ухода за двумя телами,  женским и мужским. И
вот иногда вы тоскуете. Ни у одного из вас  нет более близкого человека, нет
даже в воспоминаниях, даже в  надеждах. Можно ли быть теснее связанными друг
с  другом, чем вы? Нельзя. Но иногда, стало быть, вы тоскуете. О чем? Тут вы
ужасаетесь. Чему, собственно? Вот вы живете бесконечно быстрые годы в любви,
нежной  парой,  не  показывая этого  гостям, ибо вы действительно  нежны, вы
действительно пара  с  мертвыми для любви телами,  которые лишь изредка ищут
друг друга.  Только, пожалуй, после какой-нибудь  поездки, после  разлуки на
срок какого-нибудь конгресса,  случается, что вы среди  бела дня,  сразу  по
приезде,  еще до  того  как разобраны  чемоданы  и  сообщено  самое  нужное,
смыкаетесь в объятии. Ну и что ж, что были другие! Это освежает, но не стоит
признания.  Вот у вас еще раз,  как  некогда,  день без  часов,  в халате, с
пластинками. Затем  снова  плавное затухание  всякого  любопытства  с  обеих
сторон, не  облекаемое в слова и закамуфлированное дневными заботами. Так вы
и  живете дальше. Ваши письма,  когда вы вдруг в разлуке,  почти пугают вас,
приводят  в восторг вас самих, потому  что вы  пишете потоком  забытых слов,
языком,  говорить  на котором вы разучились. Из  номера гостиницы  с  пустой
двуспальной  кроватью вы звоните,  не  останавливаясь  перед  расходами,  из
Лондона, или из Гамбурга, или Сильса, чтобы поболтать среди ночи,  любовь не
терпит никаких отлагательств. Вот вы еще раз  слышите ваши ушедшие в прошлое
голоса,  вот  вы   дрожите.   Вплоть  до  вашего  свиданья   дома.  Остается
привязанность,  тихая, глубокая, почти нерушимая  привязанность. Может быть,
это пустяк?  Вы уже перенесли почти все, исключая конец, для вас не новость,
что  один  из вас убегает в ночь, что злость снова приходит, что  ничего  не
меняется, если
     325
     вы молчите два дня, вы пара, вы всегда свободны, но вы пара. Тут ничего
не поделаешь. Иногда мысль: с какой стати именно ты? Вы ищете других мужчин,
других женщин. Тут ведь играет роль мало что или все. Не будет  ничего более
сумасшедшего, чем ваша любовь тогда,  в лучшем  случае будет так же. Была ли
она сумасшедшей? Об этом вы не говорите, нежно щадя настоящее. Или  говорите
с упреком, который  ошибочен, как всякий упрек, адресованный  жизни. Кто  же
виноват в привыкании? Как было когда-то, об  этом знает лишь зеркало в одном
немыслимом гостиничном номере, ржаво-серебристо-дымчатое зеркало, которое не
перестает показывать каких-то  любовников,  многоруких,  мужчину и  женщину,
безымянных, два опьяненных  любовью  тела.  Кто из вас это  увидел, остается
тайной. Оба?  Это были не вы как таковые. Почему вас преследует отражение  в
том зеркале? Там  могли быть и другой мужчина, другая женщина, вы знаете это
и глядите друг на друга, вы, как таковые, стараясь обрести великодушие через
иронию, от которой  нет толку. Как вам примириться с тем, что вы так хорошо,
все лучше, так бесполо, находите общий язык, словно вы уже больше -- с чисто
физической  точки  зрения  -- не мужчина и  женщина? И тут  вы  вдруг  ищете
причину для ревности. Без нее, о Господи, ваше смертельное товарищество было
бы  совершенно.  Глупое  происшествие  на взморье,  мимолетное,  разумеется,
объятие между пиниями, которые только и остаются в памяти, неверность, давно
потерявшая силу  за давностью, с болью проклятая, потом понятая, конечно; ее
имя  или  его  имя  хранится  в молчании, как святыня, произносится  лишь  в
чрезвычайном разговоре, стало быть, редко,  один  или два раза в год,  чтобы
оно  не износилось, как любовь ваших тел. О это  имя!  Только оно и дает еще
раз то сумасшедшее чувство, по меньшей мере, оборотную его сторону. Остается
привязанность, по сути  большое счастье: только безумие отважится поколебать
ее внезапным подозрением  среди бессонной ночи. Что же стряслось? И  вот  вы
делаете  вид,  что устали,  и  вот  вы  гасите  свет,  ибо что уж  там может
стрястись. И затем, в  то время как  другой опять уже спит, возникают планы,
какие  строят  узники, и вот вы ночью готовы к любому повороту, к побегу, вы
бесстрашны и ребячливы, это
     326
     не  вожделение, а тоска  по вожделению; и вот  вы укладываете чемоданы.
Один  раз  она, другой раз он. Это  уравновешивается.  Далеко это не уводит,
супружеская  измена, но супружество остается  в силе. Вы  пара, по существу,
уверенная, что  никогда  друг друга не  потеряете, пара с мертвыми для любви
телами,  и никакие чемоданные сборы тут не помогут, достаточно лишь дорогого
голоса в  телефонной трубке, и вот вы возвращаетесь, чтобы признаться или не
признаться,  и  живете снова в  быту, который  и  есть истина, в пижаме  и с
зубной щеткой  во  рту,  измазанном  пеной,  на виду у другого,  с  музейной
наготой в ванне, непринужденной  наготой, которая не волнует,  и говорите  в
ванной о  гостях,  которые только что ушли, и о духовном мире,  который  вас
связывает.  И  понимаете  друг друга, не  обязательно во всем соглашаясь. Вы
живые  люди, вы развиваете свои  взгляды, но вы знаете ваши тела, как  знают
свою мебель, и вот вы ложитесь в постель, потому  что опять уже два часа,  а
завтра  тяжелый день. "Сейчас" -- это  не ваше "сейчас",  а  ваше  "всегда".
Вспышки  нежности,  о да,  бывают, но один  из двух устал или занят мыслями,
которые пришли только сейчас, а тела ваши ведь всегда здесь. И вот вы одни в
доме, вы вдвоем, но это бывает часто, куда как часто. Ничего тут такого нет.
И вот вас снова засосал брак, и вы целуетесь,  и ваш поцелуй  как  точка. Вы
тоскуете:  не друг  о друге, ведь  вы-то  налицо,  вы тоскуете о  выходе  за
пределы друг друга, но совместно. Вы говорите о поездке осенью, о совместной
поездке,  вы вдруг тоскуете  о стране,  которая  вообще-то существует, нужно
только съездить  туда осенью.  Никто  вам  в этом не помешает. Вам не  нужно
веревочной лестницы, чтобы поцеловаться, и не  нужно укрытия,  и нет никаких
соловьев  и жаворонков, которые манят к "сейчас" и к бегству, никакие сыщики
за вами  не  гонятся, над вами  не висит  ни запрет, ни страх, что откроется
грех вашей любви. Санкция у вас есть. Единственная ваша помеха -- ваши тела.
Сейчас вы выкуриваете еще по сигарете, беседуете, читаете  газету в постели.
Ни  одного из вас не  интересует  история другого;  она  ведь,  так сказать,
известна.  Календарь вашей  доисторической  эпохи  давно разобран; первый  и
смелый в своей неполноте, а затем тщательно  дополненный  набор имен,  дат и
мест завершен много лет назад. Зачем же вам сейчас,
     327
     в два  часа ночи, перед тяжелым будничным днем,  еще  раз выяснять ваше
прошлое? Признания с  их блаженством  израсходованы, пробелов в доверии нет,
любопытство растрачено; предыстория другого -- это  книга, о  которой, как о
каком-нибудь классике,  думают, что ее знают,  несколько уже запылившаяся, и
только при переездах, при виде пустых комнат, где гулки все звуки, берут еще
раз в руки такие книги, чтобы изумиться,  увидев, с кем ты  жил столько лет.
Столько  лет изумляться нельзя. Сейчас  вы  гасите  сигарету. Прошлое уже не
тайна,  настоящее   убого,  потому  что  оно  с  каждым   днем  все   больше
изнашивается, а будущее -- это старение...
     Я лечу.
     Please fasten your  seatbelt1, мы снова  идем на посадку, stop smoking,
thank you2, я перестаю не  только курить, но и представлять  себе, сейчас --
это сейчас,  я жду  обычного толчка,  когда  шасси касается бетона, это  мое
настоящее, we hope you have  enjoyed your flight  and see you  again,  thank
you3, мое настоящее кончилось.
     Мне все-таки интересно:
     кто сейчас ждет меня в аэропорту.
     Я смотрю:
     если  у  нее  черные волосы и  водянисто-серые  глаза,  большие глаза и
полные губы, но при этом не  закрывающие  верхних зубов, и крошечная родинка
за левым ухом, значит, тот, кто тогда не полетел, -- это я.

     Я старею...
     Vie appia antica.
     Она годится мне  в дочери, и встречаться нам снова бессмысленно. Я хочу
этого, я задет за  живое, но это бессмысленно.  Мы стоим на каком-то римском
могильном холме, вторая половина дня, нас,  собственно,  ждут в городе.  Все
время  я  вижу  только ее  глаза, ребенок, один  раз  я спрашиваю, о чем она
думает, и глаза ее глядят на меня, и я уже
     1 Застегните, пожалуйста, ремни (англ.).
     2 Просим не курить, спасибо (англ.).
     3  Надеемся, что полет доставил вам  удовольствие и мы увидим вас снова
(англ.).
     328
     знаю, что  она не ребенок. Мы  не отваживаемся  сесть на  летнюю землю,
чтобы не стать  парой. Я не целую ее. Это бессмысленно, мы оба это знаем, не
надо этого.  Чтобы чем-то  заняться, она ищет в  клевере четырехлистник, как
полагается в минуты счастья; но безуспешно. В небе гудит самолет; наш взгляд
остается в ветках пинии. С висящей на плече кожаной сумкой, с трилистником в
руке, он стоит и вертится  на  ветру, который треплет ей волосы, и глядит на
коричневый простор,  на Кампанью с разросшимися  предместьями, которые могли
бы  дать повод  поговорить  о  градостроительстве;  она  молчит. Я  дарю  ей
смолистую шишку пинии. Я действительно  не догадываюсь,  о чем она думает, и
повторяю  вопрос.  Она  говорит: "О том же,  о чем и вы!"  Но  я ни о чем не
думаю.  Ее глаза: они блестят от того, что происходит  сию  минуту и к  чему
нельзя прикасаться. Куда бросить нам эту смолистую шишку? Один раз я в шутку
прижимаю ее голову  к  своей,  без поцелуя, и  мы вместе  смеемся. Над  чем?
Просто нет цели для нашей смолистой шишки; возьмем ее,  стало быть, с собой.
Несомненно, нас видят издалека, видят, как мы стоим на этом могильном холме,
мужчина  и  девушка, теперь  рука об руку, выпрямившись на ветру.  В  шутку?
Чтобы  что-то сказать, я  говорю: "Пошли?" Ввиду  крутого спуска я  беру  ее
сумку, она дает руку,  липкую от смолы, один раз я охватываю рукой ее стопу,
которая  никак  не найдет  опоры среди  засохших клочьев травы,  а  потом мы
внизу, мы стряхиваем с рук сухую землю дольше, чем нужно. В машине, когда мы
уже сколько-то времени  едем, открытой, так что  она может выкупать на ветру
свои рыжеватые  волосы, я  спрашиваю ее адрес,  как раз переключая скорость,
стало быть невзначай. И она пишет его на конверте из моего бумажника.  Я еду
медленно: старая римская мостовая. Я мог бы теперь,  когда она молча смотрит
на меня  сбоку, сказать что-нибудь об этой мостовой: легионы, да, которые по
этой мостовой проходили, да, тысячелетия и т.  д. Я  этого не говорю, потому
что уже говорили это не раз.  Зато я спрашиваю: "Что делать со сном  наяву?"
-- когда мы стоим перед красным светом, а рука моя лежит на дрожащем рычаге,
и  она отвечает:  "Его  надо брать!" А  потом,  после  того  как  я  включил
скорость, мы едем дальше...
     329
     Точка!
     Сегодня я выбросил шишку, которая так и лежала в моей машине, выбросил,
поскольку  смола выдохлась,  и адрес  ее выбросил тоже;  когда-нибудь  я  ее
встречу, я знаю, случайно на улице, молодую  женщину,  оживленно болтающую о
том о сем, о своем замужестве и так далее.

     Бурри, врач, рассказывает иногда всякие  случаи,  хотя я  предпочел  бы
играть в шахматы, и  тогда меня все-таки захватывает то, что Бурри, медленно
обрезая сигару, рассказывает о  быте своей клиники, в то время как  я, столь
же медленно, положив себе на колено шкатулку  с фигурами из слоновой  кости,
молча  расставляю  их  на  доске...  Если  бы  не  существовало  современных
медицинских  средств,  которые,  поскольку применение  их  не  оспаривается,
приводят к тому, что большинство из нас, так сказать, переживает самих себя,
я знаю,  я  тоже  дважды  бы  уже умер  естественной смертью, и вопрос,  как
выдержать свою старость, отпал бы, это верно... Теперь я протягиваю обе руки
со сжатыми кулаками,  чтобы Бурри выбрал черные или белые; я слушаю, но ведь
это не мешает мне протягивать  руки. Право выбора  за Бурри, разумеется, как
за  гостем. Это наш четверг,  Бурри пришел, как всегда,  играть в шахматы. Я
жду. Но  Бурри, откинувшись в кресле, зажигает сначала  сигару, мыслями явно
все  еще  в  клинике;  я вижу горящую спичку,  которая вот-вот,  если  он не
положит ее, обожжет ему пальцы: как поступить человеку  моего возраста, если
он  знает или полагает, что  знает, что ему, по мнению врачей, осталось жить
год, в лучшем случае год?.. Я снова протягиваю обе руки со сжатыми кулаками,
и  Бурри  выбирает:  мне, выходит,  черными...  Позднее, после  того  как  я
несколько  часов думал  только  о  слонах,  конях и  ладьях,  меня  все-таки
занимает то, что рассказал Бурри;  держа на колене шкатулку  с  фигурами  из
слоновой  кости,  теперь снова  один,  поскольку  Бурри  надо  посетить  еще
какого-то больного, я не знаю, как поступил бы лично я в таком случае.
     Жить...
     Но как?
     Я представляю себе:
     330
     Эндерлин  Феликс,  доктор  философии,  в  возрасте сорока  одного  года
одиннадцати месяцев и семнадцати дней и с вероятной продолжительностью жизни
в один год, Эндерлин в одиночестве, за открытым окном  весна, запах сирени с
примесью запаха клиники, который стоит всегда и везде, даже если смотришь на
далекие  горы  или  в  будущее, и сейчас  утро,  час  мужества, дождевальная
установка на солнце, радуги в веерах из воды, капли сверкают в траве, иногда
белая  или желтая бабочка, зигзаг ее полета, жизнь -- парк.  Эндерлин еще не
прочел  сомнительной  карточки, он  еще  верит, что  выздоровел. Правда,  он
чувствует слабость, но убежден, что выздоровел раз и навсегда. Ему  повезло,
это ему сказал  Бурри. Почему не должно повезти! Он немного испугался, когда
Бурри это  сказал. Как  так  повезло?  Эндерлин ничего другого  не ждал. Его
познабливает  у открытого окна, а день как будто  теплый, почти жаркий, ф
н,
горы рукой  подать. Он, собственно,  вспотел, слабость, ничего удивительного
после семи недель в постели. Горы  еще в  снегу, поля  темные, почти черные,
лоснящиеся,  сверкающий  клин  озера, на нем  парусники. На  переднем  плане
цветет магнолия. Садовник в  зеленом  фартуке  и с лейкой, все на местах.  И
откуда-то аллилуйя; поют медицинские сестры, которые сейчас не на дежурстве.
Вдобавок кладут  кирпичи  рабочие  на  лесах; клинику приходится  расширять;
рабочие громыхают подъемным блоком, итальянцы, их голоса, их коричневые тела
до пояса.  Врач, стало быть Бурри, на минутку  отлучился, только что объявив
Эндерлину о его  полном выздоровлении и  скорой  выписке;  Эндерлин в мягком
кресле у письменного стола, бледный, в синем  халате, Эндерлин держит в руке
еще влажную пленку, свою кардиограмму,  которую этот  предупредительный врач
дал ему  посмотреть,  она как  арабский шрифт, красиво,  но  загадочно,  она
напоминает  ему дорожный указатель в пустыне между  Дамаском и  Иерусалимом,
прочесть нельзя,  по красиво,  так  что Эндерлин даже  восхищен каллиграфией
своего  сердца,  которой он никак  не  ждал от себя,  он  не  может  на  нее
наглядеться, и, лишь когда в  открытое окно врывается  ветерок,  он замечает
карточку на письменном столе,  встает, чтобы  поставить пепельницу на листок
плотной бумаги, который, того гляди, слетит со стола, -- не для того, чтобы
     331
     прочесть карточку. Но он  уже  прочитал ее. Ему неприятно. Эта карточка
была заготовлена  не  для пего.  Пока ему  только неприятно.  Когда Эндерлин
снова заглядывает  в карточку, его  фамилия  не  видна: она  как раз, должно
быть,  закрыта  пепельницей;  видно  зато  специальное   выражение,  которое
подобрала себе смерть,  написанная шариковой ручкой, слова этого Эндерлин не
знает, сбоку пометка, явно более поздняя: вероятная продолжительность  жизни
приблизительно один год.
     Эндерлин один в комнате...
     О нет, поверить в свою смерть не так-то легко. Может быть, эта карточка
имеет в виду  не его? Когда  врач возвращается в комнату, Эндерлин уже снова
сидит в кресле, где ему полагается сидеть, руки его на мягких  подлокотниках
слева и справа, два рукава халата,  две  белые повисшие  кисти  рук,  и врач
говорит:
     -- Прости!
     Эндерлин, больше смущенный, чем потрясенный, глядя  в окно, делает вид,
будто ничего не случилось.
     -- Прости! -- говорит Бурри.
     -- Да, пожалуйста, -- говорит Эндерлин.
     Затем, закрыв  окно, Бурри,  этот колосс мужской доброты, снова садится
за  свой письменный  стол,  снова  сует  в  рот  сигару,  которую оставил  в
пепельнице  с  серебряными  ящерицами, сигара еще горит,  не  так уж  долго,
значит, заставил он ждать Эндерлина.
     -- Я понимаю, -- говорит Бурри  и словно бы что-то  ищет, рассеянно, во
рту окурок, который ему приходится заново, поспешными  затяжками, раскурить,
прежде чем продолжить фразу, -- я понимаю, -- повторяется он и, когда сигара
наконец раскуривается, словно бы забывает,  что хотел  сказать, вместо этого
берет  карточку и, не  глядя  на нее,  говорит:  --  Тебе  интересно  узнать
результат нашего последнего обследования?
     Эндерлин улыбается.
     --  Каков  же  он?  --  спрашивает  Эндерлин  и  сам  удивляется своему
спокойствию,  тогда  как  врач  явно  испытывает  настоятельную  потребность
доказать теперь еще и точными  цифрами, почему Эндерлин вправе считать себя,
так сказать, выздоровевшим.
     332
     -- Я понимаю,  -- говорит  он  в третий  раз и вспоминает, что он хотел
сказать.  -- У тебя уже терпение лопнуло, но до субботы я тебя не отпущу, --
говорит он с товарищески грубоватым  смешком,  грубоватость должна показать,
что он и в самом деле считает Эндерлина здоровым и способным сопротивляться,
хватит  щадить  его, --  не  раньше  субботы,  --  говорит он  с  угрожающей
непререкаемостью,  и дальше следуют цифры,  процент белых кровяных  шариков,
процент  билирубина, цифры, которые Эндерлин часто  слышал  и в конце концов
ввел  с свой лексикон, благодаря чему он, хоть и не  зная по  сути, что  эти
цифры значат, сам может судить, насколько эти цифры действительно изменились
к лучшему, на радость Бурри, который считывает их с оборота карточки.
     -- Да, -- говорит Эндерлин, -- это прекрасно, -- видя за окном здоровых
рабочих.
     -- Дорогой  мой, -- говорит Бурри, обнаружив,  что  он в одиночестве со
своей радостью, -- все могло обернуться иначе!
     Эндерлин кивает.
     Втайне, в  то  время  как они  притворяются,  что смотрят  друг другу в
глаза, он подсчитывает: год, значит, один год, а сейчас апрель...
     Эндерлин кивает.
     --  Пожалуйста!  --  говорит   Бурри,  словно   чувствуя  недоверие,  и
показывает эти цифры, черным  по белому, то есть красным по белому.  -- Вот!
-- говорит он, вручая карточку, а  потом Бурри откидывается в кресле, курит,
ждет, добавляя только: -- Полтора месяца назад у нас было еще 27 %.
     Эндерлин  читает:  билирубин  2,3 %, но он не  отваживается перевернуть
карточку и  прямо потребовать