амечание  как  крик. Итак,  я жду  и жду, не глядя на часы; я  наслаждаюсь,
чтобы не потерять терпение, видом из окна...
     Так каждый день.
     Если  я еще хоть раз  накричу  на нее, говорит она,  она  соберет  свои
чемоданы и, видимо, никогда не вернется...
     И при этом мы так счастливы.
     Антонио, наш лакей  в  белых  перчатках,  открывает зеркальную дверь  в
столовую, супружеская трапеза  приготовлена,  но,  поскольку на  дворе лето,
трапеза, вероятно,  холодная,  и,  во  всяком  случае, Гантенбайн  ничем  не
показывает, что спешит, и, поскольку этот совершенный лакей  (он у нас всего
один месяц), конечно, считает, что Гантенбайн не видит его, он  не  говорит:
pronto1, а безмолвно оглядывается: на месте ли графиня. Она спит. И хотя уже
через месяц Антонио знает, что ждать можно порой и до трех часов, он все еще
не говорит: pronto!  --  а  глядит на свои часы.  Антонио трогателен,  он не
знает, что Гантенбайн видит  его в зеркале, и удаляется на  цыпочках, делает
вид, будто  сейчас,  может  быть,  только  двенадцать  часов.  И  Гантенбайн
поступает  так же. К  сожалению, есть вычурные  часы с маятником, которые не
утаивают   и  от  слепого,  что  уже  два  часа.  Надо  что-то  предпринять;
Гантенбайн, правда, не голоден, но  он мужчина, который хочет работать, да и
Антонио, у которого вторая половина дня свободна, следовало бы быть в четыре
на футбольном поле или у своей девушки, это его законное право.
     -- Антонио! -- зову я.
     Он не только делает вид, будто пришел из далекой  кухни,  чтобы наконец
сказать: pronto! -- но даже делает вид, будто говорит  это графине;  он  уже
знает, что  хозяин  сердится, когда графиня  спит целый день,  а  ведь  этот
славный малый, как сказано, всего  только месяц в доме, который, разумеется,
представляет собой палаццо в стиле ренессанс.
     1 Извольте! (итал.)
     398
     -- Лиля, -- говорю я, -- иди!
     И тут делается все,  чтобы Гантенбайн не сердился, чтобы он не замечал,
что сидит за столом  снова один; Гантенбайн расслабляет мышцы лица  и ощупью
молча тянется за  салфеткой, а лакей в белых перчатках, тоже расслабив мышцы
лица,  поскольку   его  свободная  вторая  половина  дня  спасена,  всячески
старается, чтобы присутствие графини, которой Гантенбайн не видит, было хотя
бы  слышно. Я вижу, как он  пододвигает коленом ее кресло. Известно, какой у
слепых тонкий слух. У него  это получается великолепно; он даже  разламывает
один  гриссини1, прежде чем  пойти за холодным  бульоном, и я  вижу,  как он
торопится, чтобы наше супружеское  молчание не затягивалось, прежде  чем его
оправдает занятость едой. Тем не менее какое-то время проходит.
     -- Ты ездила верхом? -- спрашиваю я.
     Лиля молчит; она спит, вероятно, она вчера опять не обошлась без своего
наркотика, несчастная, и, поскольку она убеждена, что Гантенбайн не видит ее
снадобий, объяснить самой себе все последствия никак не может.
     -- Ты была у врача? -- спрашиваю я.
     Антонио  в дверях, я вижу в зеркале,  как  он несколько неуверенно ждет
своего выхода на сцену; столовая  эта сказочна, сплошные гобелены и зеркала,
так что беседовать можно  даже  с  собственным затылком;  я не знаю,  почему
Антонио одергивает свои белые перчатки и медлит.
     -- Что сказал твой врач? -- спрашиваю я.
     Теперь он входит  с чашками, и ясно, что, даже будь она здесь,  графиня
не стала бы рассказывать при лакее о визите к врачу; таким образом, молчание
снова  естественно.  Это возвращает уверенность и Антонио.  Он ставит первую
чашку,  как полагается, на тарелку  нашей  спящей графини достаточно громко,
чтобы  Гантенбайн это услышал. Он это делает в самом деле великолепно,  этот
сын  бедного рыбака,  облаченный  в  белую  куртку с  золотыми  галунами; он
остается в столовой, покуда Гантенбайн орудует ложкой.  В присутствии  лакея
не принято разговаривать. Не  хватает только,  чтобы  он позвякал ее ложкой,
постучав по  ее  чашке. Он этого не делает, и слышно только, как  Гантенбайн
хлебает холодный бульон; графини не слышно...
     1 Сухарик, соломка.
     399
     Но как дальше?
     Я  надеюсь  лишь  на то, что Лиля  сейчас не появится, и задаю  быстрый
темп,  но подается  рыба,  и  Гантенбайну  ничего  не остается, как заняться
разделкой  этой  чудесной   рыбы;   чтобы  отвлечь  Антонио  от  сомнений  в
подлинности  слепоты   Гантенбайна,  я  спрашиваю,   как   называется  рыба,
попадается  ли  она  в венецианских водах, вообще обо всем,  что  связано  с
рыболовством,  о способе забрасывания сетей, о ценах, о нуждах рыбаков; все,
что знает Антонио, сын рыбака,  интересно, к тому же это прекрасное зрелище:
ведь он не  перестает делать  вид,  будто все это интересует и нашу графиню,
чья рыба  остывает  на фарфоре нетронутая. Но  Гантенбайн не может, понятно,
говорить только с лакеем, это походило бы на супружескую ссору. А уж сейчас,
когда лакей  выходит,  Гантенбайну и вовсе приходится  просто говорить, пока
тот не подаст сыр.  О чем?  Я говорю о  коммунизме и антикоммунизме -- тема,
которая во  всяком случае, независимо от  твоей позиции, не влечет  за собой
никаких возражений, поскольку  ведь возражения известны и их-то ты как раз и
опровергаешь.  Говорю я при этом не  без  пауз,  время от  времени разгрызая
гриссини или отпивая глоток, не  запальчиво, а лапидарно-убежденно, так  что
молчание графини не кажется непонятным.  Что думает по этому поводу Антонио,
который, возможно,  слушает  в  service room1, меня не  заботит;  Гантенбайн
говорит с Лил
й, чей брат --  стопроцентный коммунист.  Если Антонио слушает
за дверью,  он должен  заметить, что  никакого сословного чванства у  людей,
которых  он  обслуживает, нет  и в помине, во всяком  случае по  отношению к
бедному  сыну рыбака;  мы в  Италии.  Встречаются,  правда, графы-фашисты  и
потому  озлобленные;  но  это  в семье  не  самые  светлые  головы,  отнюдь.
Аристократизм  (в Италии)  проявляется скорей  в  том, что ты не  разделяешь
буржуазного  страха  перед коммунизмом,  страха,  в  котором, как  во всяком
массовом  страхе,  есть что-то  вульгарное. Вот  почему  Гантенбайн  мог  бы
говорить вполне откровенно, даже если бы графиня при этом присутствовала, и,
значит, ее  отсутствие,  когда он  говорит и говорит,  в глаза не бросается.
Чего только этот Анто-
     1 Подсобное помещение (англ.).
     400
     нио  так  долго  мешкает? Когда говоришь  и говоришь,  не слыша никаких
возражений, начинаешь самому себе возражать; это почти неизбежно. Но кому же
должен возражать Гантенбайн, коль скоро графиня спит? Он возражает ее брату;
он находит  странным, что Дино, этот молодой помещик, -- коммунист, и притом
даже  не романтик, о нет, Дино  --  юноша умный, у него внешность  кудрявого
языческого бога, этакого Гермеса, который со всеми ровен, он получил хорошее
католическое воспитание,  я имею  в виду  Дино, ее брата, и что граф (так он
сам себя  называет лишь  при стычках с полицией), что граф --  коммунист, не
замечают даже его слуги.  Дино  не пролетарий с поднятым кулаком, Дино почти
незаметно  посмеивается над  людьми, осуждающими забастовку его батраков, он
не проповедует, не докучает своим коммунизмом, он  только понимает его, один
из тех немногих,  кто может позволить себе изучение коммунизма,  и он служит
коммунизму  именно  тем,  что  ведет  себя  как капиталист. О нет,  Дино  не
мечтатель,  о  нет,  он  знает,  что   индивидуальными   действиями  мир  не
революционизировать  -- об этом есть что  сказать, и Гантенбайн в самом деле
не видит, что сыр уже давно подан; лакей держит поднос белыми перчатками и с
такой миной, словно не слушает. Горгонцола или моццарелла? Гантенбайн только
кивает, не прерывая разговора  с  графиней, которая  спит,  а Антонио  снова
наполняет его бокал.
     Да, спрашиваю я, разве не так?
     Молчание.
     Гантенбайн продолжает  говорить, я  вижу, как Антонио Снова берет бокал
спящей графини, чтобы выпить  его;  иначе ведь он не может  его наполнить, я
понимаю, и, когда он потом снова наполняет бокал, он держит бутылку довольно
высоко, чтобы Гантенбайн слышал бульканье.
     Действительно ли он думает, что Гантенбайн ничего не замечает?
     Или только Гантенбайн думает, что лакей так думает?
     Позднее,  за  черным кофе, который подается на воздухе, в лоджии, игра,
собственно, уже не  нужна; Антонио  смылся,  его последнее дело сделано, как
только  Он налил кофе в две  драгоценные чашечки, исполнив  супружеский долг
гра-
     401
     финн.  При этом он даже  коротко ответил  графине, которая отсутствует;
могло ведь так  быть, что из-за  порханья голубей Гантенбайн  пропустил мимо
ушей ее случайный вопрос, тем более что она всегда говорит тихо.
     -- Come no, Contessa, come no!1 Способный малый.
     -- Сопле mal, -- смеется  он, -- come mai!2 Этот второй ответ он выдает
уже  издали,  я вижу, как  ои  при этом уже стягивает свои белые  перчатки с
пальцев; в присутствии графини он ни в коем случае не  стал бы этого делать.
Потом  он смылся, но вот Гантенбайн уже и вправду (не  только в угоду лакею)
говорит с графиней, которая все еще спит, потому что опять приняла наркотик,
а наркотик она принимает потому, что несчастна.
     -- Лиля, -- спрашиваю я, -- почему ты несчастна?
     К  счастью,  Гантенбайн не кладет в  кофе  сахар,  графиня это знает, и
потому  ее отсутствие не  бросается в  глаза, когда  она  не  предлагает ему
сахару.
     -- Разве я  не мужчина?  --  спрашиваю  я. При  этом  Гантенбайн  курит
сигару, глядя на Канале Гранде, который может человеку и опротиветь.
     -- Ты несчастна из-за меня?
     Поскольку графиня молчит, то по крайней мере этот вопрос не остался без
ответа,  а откровенность вызывает откровенность. Правда мучительна, но ясно,
что теперь хочется  знать все подробнее. Раз уж на то пошло! Наедине с двумя
драгоценными   чашечками,  которые   Гантенбайн,  прежде   чем  он  обретает
способность  говорить  дальше,   выпивает  одну  за  другой,   я  спрашиваю,
отличается ли и в какой  степени объятие с другими  мужчинами от объятия  со
мной,  -- на такой вопрос женщина, у которой есть вкус, все равно никогда не
ответит, и ее молчание не означает, что графиня отсутствует.
     Воркуют голуби Венеции.
     -- Лиля, -- говорю я, -- так дальше нельзя! Она не спрашивает:
     -- То есть? Что ты имеешь в виду?
     1 Еще бы, графиня, еще бы! (итал.)
     2 Как же, как же! (итал.)
     402
     Она ведь отсутствует, но это не бросается в глаза; даже будь она здесь,
она  бы сейчас, призванная  к  ответу,  долго молчала,  покуда  я  не спрошу
напрямик:
     -- Что у тебя, собственно, с Нильсом? Молчание.
     -- Возможно, кто-то другой?  -- спрашиваю я, и в первый раз  мы говорим
так  откровенно,  притом совершенно  спокойно;  она не может  сказать, что я
кричу на нее,  и поэтому  молчит, в  то время  как  Гантенбайн  улыбается; я
наслаждаюсь ее спокойствием,  его мужественностью,  его  слепой  готовностью
взглянуть любому факту в глаза  и спрашиваю еще раз: -- Возможно, это кто-то
другой?
     Ответа нет.
     -- Так кто же это? -- спрашиваю я.
     Но я понимаю, что  на  это она  не может ответить;  Гантенбайна  это не
касается. Или она все еще боится, что я  накричу на нее? Только чтобы что-то
сказать, чтобы показать спокойствие Гантенбайна,  я говорю  спустя несколько
минут, заполненных воркованьем знаменитых голубей:
     -- Я всегда думал, что это Нильс.
     Первый  раз я  произношу  это имя, приготовившись к  тому,  что графиня
теперь  начнет укладывать чемоданы, чтобы, вероятно,  никогда  не вернуться,
притом сегодня  же, даже если поедет она не к Нильсу, ибо это дело давнее, а
потому это смешно, но  смеяться не  хочется,  графиня, во всяком  случае, не
смеется,  и, поскольку уж Гантенбайн,  один в венецианской  лоджии, произнес
это имя, я не могу избежать признания:
     Я прочел однажды письмо из Дании...
     Что может  ответить графиня на это мое чудовищное заявление?.. Графиня,
которая спит...

     Разговор  с  Бурри  о  нашем недавнем разговоре; мне бы все-таки  очень
хотелось  знать,  как  видит он  "мою" Лилю.  Он говорит о ней с  уважением,
которое  мне  льстит. И  вместе  с тем я испугался.  Когда Бурри ушел, я еще
час-другой сидел как истукан, подперев подбородок руками. Он гово-
     403
     рил с) ней (впрочем, коротко) как  о настоящем человеке,  и я, кажется,
единственный, кто ее не видит.

     Лиля -- актриса:
     (дополнение)
     Ее восхитительная игра  с кухонным фартучком,  когда приходят гости,  и
еще ни один гость не разглядел этой игры, даже трезво-хитрый Бурри -- и тот;
Лиля, вероятно,  и  сама верит в нее -- за четверть  часа до  прихода гостей
Лиля возвращается домой, до смерти усталая  от своих макбетовских репетиций,
состоявшихся в  первой  половине дня, а сейчас вечер, она плюхается в мягкое
кресло, чтобы сразу же, хотя  она смертельно устала, почитать новые журналы,
не снимая  пальто,  не  глядя  на  стол,  который  Гантенбайн  тем  временем
накрывает: она может положиться на Гантенбайна. Разве  что оторопело спросит
в последний миг: "Ты не забыл  о майонезе?" Он не  забыл. Счастье, что гости
обычно  опаздывают; надо же Лиле в конце концов причесаться. Он не забыл  не
только о майонезе,  но даже  о хлебе, что меньше бросается в глаза, когда он
есть.  Лиля  заказала  омара, которого  в  самом  деле  доставили,  и, таким
образом, все в общем-то готово. Она гордится прекрасным омаром, досадно, что
Гантенбайн не  видит, как  он прекрасен, этот омар, которого она выбрала  по
телефону. Багровое чудо,  омар, не забывающий решительно ни о чем: не только
о майонезе, но  и о  вине,  которое к нему  подходит, и  о холодном мясе, на
случай, если кто-нибудь  его, омара, не любит, и о фруктах, которые придутся
кстати позднее, когда его ошметки будут уже в Мусорном ведре. К счастью, как
было  сказано,  гости всегда опаздывают, так что Лиля,  причесываясь,  может
сообщить  слепому  Гантенбайну,   кто  придет;  ведь   во   всякой  компании
оказываются люди,  которым не дают слово сказать, и получится неловко,  если
Гантенбайн  сделает из этого вывод,  что о  них можно говорить, как будто их
здесь нет. Необходимо, чтобы он запомнил список  имен. Когда наконец звонят,
Лиля,  хоть она и отлично причесана, не  может подойти к дверям: это момент,
когда ей  нужно надеть  фартучек для приема гостей. Гантенбайн  распределяет
сейчас имена, которые он запомнил, и кресла по име-
     404
     нам.  Лиля  наспех  здоровается  с  гостями,  которые,  глядя  на  нее,
изумляются:  леди  Макбет  в кухонном фартучке.  Гости  тронуты,  все  хотят
помочь, кроме Гантенбайна, поскольку он знает, что все уже сделано.
     -- Оставьте, пожалуйста, -- говорит она, -- я сама! Она наспех выпивает
аперитив.
     -- Оставьте, пожалуйста, -- говорит она, -- я все сделаю!
     Задача  Гантенбайна  состоит  теперь в том,  чтобы  разделять  восторги
гостей,  по  крайней мере  не мешать, когда  Лиля  ходит  в  своем  фартучке
взад-вперед,  туда и сюда. Гантенбайн  в роли паши. Чем занята Лиля в кухне,
покуда  гости,  попивая  виски, с  восторгом стыдятся,  что  доставили  этой
большой актрисе  столько  хлопот: салатом, который Гантенбайн для  страховки
помыл   заранее.   Гантенбайн  в  роли  паши,  закинув   ногу   на  ногу   в
кресле-качалке.  Надо  надеяться,  она  ничего  не  забудет.  Она  в  полном
замешательстве, но ей это идет. К сожалению, нет лимонов, говорит она, и это
досадно; лимоны лежат  на  кухне, но  Лиля  не  видит их,  это действительно
досадно.  Потом  неохотно  она  снимает  знаменитый   фартучек.  Как  только
наступает эта минута, Гантенбайн знает, что  теперь он  может делать все без
риска разрушить этим первое впечатление; он приносит лимоны и так далее.

     Меняю еще раз:
     Лиля не графиня, равно как и не актриса. Не понимаю,  как могло мне это
прийти  в  голову.  Лиля просто  женщина, замужняя женщина, она  замужем  за
человеком, с которым я должен был тогда встретиться в баре. Ей тридцать один
год. Не морфинистка; не католичка; без профессии. Очаровательная женщина; не
надо мне  об этом твердить, я и  сам это знаю.  С какой стати у Лили  должна
быть профессия? Может быть,  в юности она  и была  студенткой-медичкой, даже
сдала  первые  экзамены, но потом  помешало  замужество, а может, училась  в
театральном училище, даже играла один сезон  бок о бок  с  громкими именами;
все это  вполне  возможно, но совершенно не  важно.  Она может обойтись  без
этого, она женщина. Она чувствует себя неза-
     405
     висимой  и без  собственного  дохода.  В  противном случае  она в любой
момент  была бы готова работать,  ей не пришлось  бы бедствовать  и ходить в
платьях,  сшитых  собственноручно,  с  ее  знанием   языков  она  всегда  бы
устроилась секретаршей, например в издательстве, не в торговле или в системе
социального обеспечения, не в общем, сером ряду; лучше всего в издательстве,
говорит она, редактором. Она была бы  к этому готова в любой момент. В  этом
нет  нужды, поскольку она замужем. Иногда она  прямо-таки тоскует по работе,
по заброшенной профессии, в которой  не  оказалось  нужды.  Она  не домашняя
хозяйка. Она  больше любит читать. У нее есть собственная машина,  иначе она
не чувствовала  бы себя  независимой, подарок  ее мужа, который зарабатывает
достаточно.  Она  замужем  все  еще в первый раз. Она здоровая, даже сильная
женщина,  хотя сложения  хрупкого, так что легко испытываешь нежный страх за
нее; ранний  туберкулез  давно  вылечен, это воспоминание, которым она  лишь
изредка пользуется, чтобы потребовать пощады,  только в крайних случаях. Она
не беспомощна  (как графиня) и не честолюбива  (как актриса),  но и она, как
сказано было, отнюдь не домашняя  хозяйка;  для этого она слишком духовна, и
мужчинам не убедить ее  в том, что у женщины  есть  прирожденная способность
именно к тем работам, которые самим мужчинам слишком скучны. Она женщина, но
не  верноподданная,  стало  быть, женщина  вполне  современная, великолепная
женщина, по-моему, одна  из  самых  первых женщина  этого  века, которая без
жеманства признается самой себе, что  ее, в  сущности, вообще не тянет ни  к
какой профессии.
     P.S.
     Я не знаю,  как  узнал или узнает ее  муж, что Лиля любит меня, да меня
это не заботит. Я не знаю этого Свободу. Не моя оплошность, что мы тогда  не
встретились в баре. Судя по фамилии, Франтишек  Свобода --  чех. Я не  знаю,
как ведет себя чех, если женщина, которую он любит, любит другого мужчину...
     Я представляю себе:
     Сидят  гости, пьют и болтают, Свобода  как обычно,  он  рассказывает  о
Лондоне,  Лиля  как  обычно,  гостям весело,  Свобода откупоривает  бутылки,
говорят о превосходстве
     406
     русских  в космосе, на Лиле тот желтый костюм (прошел ровно месяц после
нашей первой  ночи)  или  другой костюм,  которого  я еще  не знаю, и  гости
находят,  что  выглядит она превосходно,  кто-то говорит как раз  об  опере,
которую Лиля,
     к  сожалению,  пропустила, и  хотя Лиля и  не согласна  со  всеми моими
принципиальными доводами против оперы,  это все-таки,  находит она, какое-то
мнение, которое можно  бросить  в беседу,  чтобы говорить  не  о пропущенном
спектакле, а  принципиально; никто, конечно, не знает, чье это, в  сущности,
мнение,  как-никак  это мнение, которое Свобода не может просто швырнуть под
стол.  (Разумеется,  опера,  как ее  создал Моцарт, чудесна  и  выше  всякой
критики, но я говорил  не о Моцарте, а  о нынешней опере.) Свобода  держится
странно, он прямо-таки раздражен,  словно мое  мнение обидело его  лично; он
ставит  пластинку, чтобы опровергнуть  мое  мнение перед  всеми гостями: Дон
Жуан.  Все  слушают,  Лиля  сияет  от  восторга,  в  восторге  не  только от
Фишера-Дискау, хотя он великолепен, но и  от Церлины:  вот кто по-настоящему
прав во всем этом содоме,  она  не устраивает  никакой трагедии, потому  что
природа н