а вам это знать? -- говорит она коротко, чтобы указать ему  на
его некомпетентность, затем любезно:
     -- Вам с сахаром? Он кивает.
     -- Пирожное? Он медлит.
     -- Торт "Энгадинский", -- сообщает она, -- к сожалению, уже начатый, --
добавляет она чистосердечно, -- но совсем свежий.
     Хотя он не любит пирожных, он просит  положить ему  ломтик.  Первая его
трапеза  в роли  слепого! Торт --  дело  простое; надо просто водить вслепую
вилкой по тарелочке, пока не наткнешься. (Сложнее будет с форелью, которую я
люблю разделывать сам; Гантенбайну придется устроить из этого фокус: слепой,
который  сам  разделывает  себе  форель,  притом  ловчее  любого  официанта,
потрясающе, так  что  люди за столом  просто диву  даются и  в  восторге  от
невероятного зрелища просят слепого, чтобы он и им разделал форель.)
     -- Ах, Боже мой, -- говорит она, -- ложечки. Она играет нескладеху.
     -- Это ужасно, -- смеется она. -- Я, знаете, совсем не хозяйка...
     Вот, значит, роль, которую, кажется, хочет играть Камилла: не  хозяйка.
Надеется  ли  она, что Гантенбайн  принимает ее  за  интеллигентную женщину?
Значит, во  всяком  случае,  не  хозяйка;  это  уж  наверняка.  Причастна  к
искусству?  Гантенбайн  понимает:   во   всяком  случае,   женщина,  имеющая
профессию.  А  то  бы  она  не  бегала  из-за  каждой  ложечки  взад-вперед,
по-прежнему в  своем меховом пальто цвета водорослей, весело, словно для нее
начинается новая жизнь. Это  делает ее красивее, чем она в действительности,
по крайней мере моложе. Она наслаждается тем, что ее не видят, когда садится
на  кушетку и подбирает под себя ноги, тихонько, чтобы Гантенбайн не заметил
этого и не истолковал
     233
     превратно, сбросив  и поставив  поблизости  на  ковер  свои  фиолетовые
туфли.
     -- Ничего! -- говорит она. Что -- ничего?
     -- На радость Тедди.
     Должно быть,  кусочек  торта  упал на ковер, но,  так как  это не  было
подстроено,   получается  убедительно.   Только  Гантенбайну  нельзя  теперь
поднимать,  нельзя говорить спасибо, когда Камилла  сует  на  его  тарелочку
новый  ломтик вчерашнего энгадинского торта. Он  втыкает в  него  вилку, как
будто это тот, прежний, который тем  временем съедает собака. Почему у него,
слепого,  нет  собаки?  Камилла  представляет себе  его  испуг  --  еще  бы,
почувствовать вдруг, как твоей икры касается бампер. Когда Гантенбайн просит
затем,  чтобы оправиться  от  испуга,  рюмку коньяку,  она  безуспешно  ищет
бутылку, которую  Гантенбайн видит уже довольно давно. Камилла ее  не видит.
Он вынужден прийти ей на помощь, задевая своей тарелочкой, которую словно бы
хочет  отодвинуть,  бутылку  с  коньяком.  Не  прерывая  разговора  (о  чем,
собственно?), Камилла идет на кухню, чтобы ополоснуть одну из двух коньячных
рюмок,  а  Гантенбайн,  как знаток  коньяков,  не  может  не  взять  в  руку
сомнительную  бутылку,  чтобы  прочесть  этикетку.  Когда  Камилла  бесшумно
возвращается, по-прежнему в меховом пальто, но  без туфель, как уже сказано,
потому и  бесшумно, у Гантенбайна не только бутылка с коньяком в левой руке,
но  он еще и держит в правой свои темные очки.  Чтобы  легче было  прочесть.
Разительнее  он  не  мог  бы  выйти из  своей роли, но  Камилла  всего  лишь
извиняется, что коньяка другой марки нет в  доме,  и только, наверно, испуг,
что  теперь  он  окончательно  изобличен,  спасает  его  от  жеста,  который
насторожил бы Камиллу:  сразу же снова надеть  очки для слепых. Он не делает
этого. От испуга. И когда он позднее, выпив уже коньяку, чтобы оправиться от
испуга, надевает  их снова, все получается  вполне правдоподобно: привычный,
непроизвольный, небрежный,  неприметный  жест, ни  в  коей  мере не мешающий
разговору о  последнем  полете в космос,  а  следовательно,  о  будущем и  о
человечестве  --  о вещах, стало  быть,  которых никто видеть  не может.  Ее
меховое пальто,  кстати,  если  глядеть на него без  очков,  янтарно-желтого
цвета, волосы у нее, конечно, не зеленовато-
     234
     синеватые, а светлые, она  просто химическая блондинка. И губы у нее не
сливово-синие; Гантенбайн уже привык к ним и находит  действительный цвет ее
губной  помады,  если глядеть без очков,  таким же  неестественным. Все-таки
стоило на мгновение  снять очки. Гантенбайн знает теперь, что квартира у нее
не  фиолетовая, а  вполне  изящная, обыкновенно изящная; это  могла  бы быть
квартира   преподавательницы   высшего  учебного   заведения,   право,   или
чертежницы,  или  еще чья-нибудь.  Только  книг  не хватает. Не  хочет ли он
послушать  пластинку? Это для него слишком уютно, поэтому он  осведомляется,
который час. Камилла  говорит: начало второго. На  его часах без десяти два.
Она хочет его задержать, кажется, она наслаждается тем, что ее не видят. Она
наслаждается  своей  ролью. Когда  Гантенбайн осушает  вторую рюмку коньяку,
бьет два.  Она  явно не  на  канцелярской  работе. Дама? Безусловно  -- нет.
Похоже,  что  она  гордится лексиконом, не  позволяющим  подозревать  в  ней
буржуазную даму, лексиконом простым, без затей, и, когда она снова подбирает
под себя ногу, Гантенбайну становится любопытно,  какой хотелось бы казаться
Камилле Губер. Немного моложе, чем на самом деле; это во всяком случае. Даже
при ее молодости, повторяет она много раз. Гантенбайн закрывает глаза, чтобы
быть внимательнее к ее желаниям. Камилла  была один раз замужем. Один раз, и
с нее хватит. Они всегда  думают,  что им все позволено с их  деньгами,  эти
мужчины.  У  женщины, имеющей  профессию,  такие  же  права,  как у мужчины,
находит Камилла. Быть экономкой при мужчине только потому, что любишь его --
последнее  дело, находит она. Просто последнее  дело. Камилла  не продается.
Эти времена прошли. Конечно, любовники у нее бывают, при ее-то молодости, но
предрассудков  у нее  нет. И  пускай  соседи  думают что  хотят. Независимая
женщина.  Самостоятельная. Не дама,  которую можно пригласить  куда  угодно.
Далека от  буржуазного  брака, понятно.  Брак --  это  ведь  тоже  проданная
независимость,  только и всего. Не может быть и речи.  Гантенбайн  понимает.
Современная женщина. Имеющая профессию, хотя Гантенбайн никогда не увидит ее
за работой, женщина,  которая стоит на собственных ногах и водит собственную
машину, заработанную, понятно,  собственным трудом. Иначе Камилла и не может
представлять себе свою жизнь,
     235
     самостоятельная и  независимая  женщина,  женщина  сегодняшнего  дня, и
незачем ей повторять это  снова и снова; Гантенбайн  уже  понял, какую  роль
собирается она  играть  перед  ним, и  он не  отнимет у  нее эту роль,  если
Камилла предоставит ему за это роль слепого.
     Конечно, -- говорит  он, стоя у порога, после того как она вручила  ему
черную  палочку, которую он чуть не забыл, --  конечно, мы еще увидимся, раз
мы соседи...
     Камилла счастливо кивает.

     Интеллигентный человек дожил  до сорока одного года без особых успехов,
без особых трудностей; лишь когда  приходит особый  успех, он пугается роли,
которую явно играл до сих пор...
     Верил ли он самому себе, играя ее?
     Это происходит в маленькой дружеской компании, где его,  как  он знает,
ценят,  и ничего собственно, не происходит, вообще ничего,  вечер как вечер.
Он не знает, чего он пугается. Он внушает себе, что слишком много выпил (два
бокала! больше ему, наверно, нельзя),  и  воздерживается,  прикрывает правой
рукой свой  пустой бокал, когда гостеприимный хозяин вторгается  в разговоры
бутылкой,  прикрывает  молча, чтобы не поднимать шума,  но  решительно, даже
ожесточенно,  словно  испуг  можно еще отогнать,  и в  то же время  стараясь
сохранить  вид внимательного слушателя. Что с ним случилось, спрашивает одна
дама, которая давно уже не участвовала в разговоре. Да и хозяин,  только что
получивший выговор от супруги за пустые бокалы, поднимает шум. Что случилось
с Эндерлином? Он знает только, что ему нечего  сказать. Позднее он позволяет
снова  наполнить  свой  бокал, поскольку дело  тут,  видно,  не в  алкоголе,
напротив,  он  чувствует себя  ужасающе  трезвым.  К  сожалению, еще  только
одиннадцать часов, исчезнуть незаметно почти невозможно; он пьет. Как раз на
днях в печати  не только  родного  города, но и  в  иностранной  (это всегда
производит  совсем  другое  впечатление,  хотя  суть  дела  остается та  же)
мелькнула заметка  в три  строчки о том, что  Эндерлин получил приглашение в
Гарвард, и ему становится не по себе, что именно сейчас заходит речь об этой
заметке, особенно когда хозяйка дома, чтобы подбодрить Эндерли-
     236
     на, требует во что бы то ни стало выпить за это. Безуспешно пытается он
отвлечь их;  Эндерлину  ничего  не приходит па ум,  что могло бы отвлечь его
самого.  Кто-то в тумане  за торшером, чья-то  дочь,  не  знает,  что  такое
Гарвард, что значит приглашение в  Гарвард. Итак,  за  ваше здоровье! --  не
торжественно,  однако  с  такой долей  дружеской  серьезности, что возникает
пауза,  пауза  вокруг  Эндерлина. Приглашение в  Гарвард,  ну  да,  Эндерлин
пытается превратить это  в пустяк,  хоть и  несколько расстроен тем,  что на
него  явно уже  не  возлагали  таких  надежд. Вино,  бургундское 1947  года,
нравится всем, но  пауза вокруг Эндерлина остается. В конце концов (Эндерлин
вынужден  что-то  сказать,  чтобы  не  молчать,  как  памятник),  в  Гарвард
приглашали и шарлатанов, а кроме  того,  это не первое приглашение,  которое
Эндерлин  получил.  Это  между  прочим.   Справедливости  ради  он  вынужден
отметить,  что  и  меньшие  университеты,  например  Базельский,  пользуются
заслуженной  славой. Или  Тюбингенский. Но  об этом Эндерлин, собственно, не
должен  был  и не хотел  говорить; да и упомянул он об этом тет-а-тет, когда
общество как раз занято пуделем, который теперь вкатывается в комнату, чтобы
показать свои знаменитые штучки.  Чудесный песик! Эндерлин тоже это находит,
довольный, что всеобщее внимание хотя бы временно переключается на пуделька.
Когда же  он поедет  в Гарвард, спрашивает одна дама, и  после того  как  он
говорит и это -- к сожалению,  так  тихо, что  другие, сидящие за  абажуром,
задают еще раз тот же вопрос, -- и после того как  Эндерлин отвечает еще раз
--  и притом достаточно  громко,  чтобы все  услыхали, -- когда предполагает
Эндерлин  выехать в Гарвард,  Эндерлин, конечно,  снова оказывается в центре
внимания, что бы там ни вытворял пуделек. Ему кажется, что теперь непременно
нужно рассказать что-нибудь веселое, какой-нибудь  анекдот, который разрядит
атмосферу. Но никаких анекдотов не приходит ему па память. Ждут без  особого
любопытства,  однако  с  готовностью.  Что  уж   такого  расскажет  человек,
сделавший карьеру? Почти все, кто добился успеха, утверждают, будто когда-то
их выгоняли из школы, это известно, но  это  всегда  слушают с удовольствием
еще раз. Но Эндерлину ничего не приходит в голову, слово за ним, а он только
и знает, что сказать ему нечего. Хозяин тем временем угощает сигара-
     237
     ми, а  его  супруга находит,  что пора  выставить  за  дверь  пуделька,
поскольку тот считает себя душой умолкнувшего общества. А полночь все еще не
наступила...
     -- Гермес вошел.
     Вот  и  все,  что  догадался  бы  сейчас   сказать  Эндерлин,  античная
поговорка,  точно обозначающая  неловкость этой  минуты. Но  это не годится:
Гермес --  тема  работы,  которая  снискала  ему  приглашение  в  Гарвард...
Наконец,   чувствуя  себя  ответственным  за   затишье,  развлечь  общество,
переставшее  вдруг  развлекать  само  себя,  пытается  хозяин  дома  --  да,
анекдотами, которые однако, не достигают цели: ждут чего-то от Эндерлина. Он
ничего  не  может поделать, и, чем  дольше он  молчит,  держа  левую руку  в
кармане  брюк  и  с  бокалом  в другой  руке,  единственный, собственно, кто
слушает  хозяина -- все  остальные слушают, так  сказать,  лишь через  него,
Эндерлина, и смеются, когда  смеется он, --  чем дольше молчит Эндерлин, тем
вернее остается он  в центре внимания;  не помогает и то, что хозяин,  между
прочим, блестящий  рассказчик: пауза, когда хозяин еще раз уходит за вином в
погреб, начинается  безобидно  -- меняют положение  ног,  стряхивают  пепел,
кто-то  открывает  окно,  что  все  приветствуют,  но  пауза растет,  кто-то
предлагает печенье, курят, часы с маятником бьют двенадцать, и, когда хозяин
возвращается с  новыми  бутылками, он,  полагая,  что  пропустил  аттракцион
Эндерлина, смотрит и спрашивает, о чем идет речь, и откупоривает бутылки...
     Постепенно начинают болтать.
     Только  для Эндерлина, который,  улучив  момент, откланивается,  что-то
произошло, не в первый, впрочем,  и, вероятно, не в последний раз. Чтобы это
вылилось в ясное  понимание,  нужно много маленьких  испугов. Один в машине,
когда он, помедлив,  втыкает ключ, затем, с чувством облегчения,  оттого что
хоть  мотор-то  работает,  он больше  об  этом  не  думает. Непримечательный
вечер...

     Это  был долгий и  скучный час -- так  я представляю  себе -- волнующий
час, когда  Гантенбайн, в синих  очках и с палочкой  между коленями, ждал  в
приемной городского отдела здравоохранения. Слепой, должен был он признать,
     238
     тоже член  общества. Без желтой нарукавной повязки никаких прав у  него
не  было бы.  Глядя  на картину  местного художника,  которая отбывает здесь
наказание за то, что ее купили на общественные средства, он сидел совершенно
один в этой голой приемной, первый, возможно, кто видит эту  картину. А  что
нельзя было -- так  это читать  газету,  которая лежала  у  него  в  кармане
пальто. В любую  минуту мог кто-нибудь войти. Старушка, крошечная, настоящий
гном, ее стоптанные башмаки и  шляпа  были ей уже велики,  как и ее вставная
челюсть, жительница этого города, которая борется за место в прекрасном и по
праву расхваленном всеми газетами доме для престарелых города Цюриха, прошла
в порядке очереди перед ним, и Гантенбайн обещал ей помолиться за нее, о чем
естественным образом забыл, как только начался одиннадцатичасовой перезвон и
он  остался  один, озабоченный  собственным  будущим,  тогда как она  теперь
сидела перед  доброжелательным бессилием муниципального врача, крохотулька с
большой   челюстью   и   усиками;   это   продолжалось  уже  десять   минут.
Одиннадцатичасовой перезвон, самая веселая достопримечательность Цюриха, был
бы  при открытом  окне еще прекрасней, шумней,  но Гантенбайн  не  отважился
встать и открыть окно. В очках  и с  черной  палочкой между  коленями, как и
полагается,  когда хочешь получить желтую  повязку, он сидел терпеливо. Надо
было  добыть справки, свидетельства  по  меньшей мере двух врачей-окулистов.
Беготня  (все время с палочкой, постукивающей по краю тротуара)  и болтовня,
кончившаяся тем, что два местных врача дали себя  провести, не представив за
это особого счета, стоила  Гантенбайну почти  целого месяца, не говоря уже о
нервах. Но теперь они были у него в кармане, эти свидетельства, и требовался
лишь  штамп отдела  здравоохранения,  который, впрочем,  как говорят, обычно
проявляет  отзывчивость, хотя и  заставил Гантенбайна ждать,  словно слепому
некуда уже  торопиться на этом свете... Не выгоднее  ли  было бы, порой  еще
спрашивает себя Гантенбайн, стать глухим, а не слепым;  но теперь уже поздно
об этом думать... Одиннадцатичасовой перезвон умолк; зато теперь слышно, как
стучит пишущая машинка в соседней комнате: наверно,  чтобы утешить старушку,
у нее еще раз спросили все данные, дату  рождения, имя отца, чья  могила уже
разорена, и девичью фамилию
     239
     матери,  последнее  местожительство,  перепесенные  заболевания,  адрес
здравствующего  в  Америке  сына,  который  мог  бы  снять бремя  с  органов
социального  обеспечения.  Во  всяком  случае,  стучат  на  машинке.  Теперь
Гантенбайн не без сердцебиения обдумывает уже свои ответы для этой машинки в
соседней  комнате.  Угрызения  совести?  Иногда  Гантенбайн закрывает глаза:
чтобы  вжиться в роль. Открывает  их ему снова --  часто уже через несколько
мгновений -- не  любопытство к чему-либо зримому, не в  первую  очередь оно;
известно ведь, как может выглядеть  приемная в  учреждении. Может  быть, это
уже  признак старения,  если все, что способны видеть глаза,  представляется
такой приемной. Тем не менее открываешь глаза снова и снова. Сетчатка -- это
защита  от  догадки, которую будит  в нас почти  каждый  звук, и от времени;
видишь, что показывают часы  на  Санкт-Петере, а часы всегда показывают  сию
минуту. Защита от воспоминания и  его пропастей. Гантенбайн рад, что он не в
самом  деле  слепой. Кстати  сказать,  он  уже  более  или  менее  привык  к
искаженным синими очками цветам; к облакам, которые ложно грозят  чернильной
грозой. Странной, так что Гантенбайн к ней никак не привыкнет, остается кожа
цвета безвременников у женщин.
     Как  раз когда  Гантенбайн смотрит  на  часы,  через приемную  проходит
служащий с черным досье (только черное остается черным) в синеватой руке, не
сказав ни слова и не  поклонившись, возможно, он уже знает, что  это слепой,
во  всяком  случае, ни он, ни  Гантенбайн не  кланяются,  а потом Гантенбайн
снова  сидит  один, с  палочкой между  коленями, и у него есть время еще раз
обдумать свою затею: плюсы, минусы...
     Он не меняет своего решения.
     Медленно приготовившись к тому, что  очередь  до  него уже не дойдет --
муниципальные учреждения закрываются без  четверти  двенадцать, насколько он
знает, во избежание транспортных заторов, --  приготовившись, стало быть,  к
тому, что его попросят явиться в два, он набивает свою трубку, набивает  как
обычно,  это  операция,  которую  можно  предоставить  пальцам,   не  глядя,
вслепую...  Плюсов больше...  Лишь  зажигая  трубку,  глядит  он  теперь  на
дрожащий огонек, хотя язык его уже знает: табак загорелся. Минус,
     240
     который пугает его  больше всего, -- уход в  себя,  на который обрекает
его  роль слепого. Теперь раскурилась.  Гантенбайн снова и снова  испытывает
облегчение,  оттого что он  не в самом деле слепой; у  трубки  был бы другой
вкус, если бы он не видел дыма, горький, дурманящий, как  таблетка или укол,
но невеселый. Недавняя  случайная встреча  с Камиллой Губер укрепляет  в нем
надежду сделать людей чуточку свободнее, освободить их от  страха, что  ложь
их  видна. Но  прежде всего, как надеется Гантенбайн, перед слепым  люди  не
станут  особенно  маскироваться,  благодаря  чему  сложатся  более  реальные
отношения с ними, поскольку с их  ложью тоже надо будет считаться, отношения
более доверчивые...
     Наконец врач мэрии приглашает его в кабинет.
     Гантенбайн Тео,  родился тогда-то  и там-то,  все точные данные  есть в
свидетельствах, которые врач мэрии, сев тоже, без любопытства просматривает,
не наспех,  но  быстро,  потому что  скоро  без  четверти  двенадцать.  Они,
кажется, в  порядке,  эти  свидетельства,  судя по немой безучастности врача
мэрии. Официальное удостоверение слепого, двухсторонний формуляр, секретарша
уже закладывает в пишущую машинку; Гантенбайну  нужно теперь только пункт за
пунктом  говорить правду,  что  не  всегда легко постольку,  поскольку любой
формуляр, как известно, предполагает типичный случай, которого не существует
на  свете.  Например,  у Гантенбайна  нет  работодателя. Состояние?  Вопрос,
противоречащий конституции:  он  нарушает швейцарскую тайну вклада,  которой
эта  страна стольким обязана, но  Гантенбайн, чтобы упростить дело, называет
какую-то сумму, и озабоченное  государство  испытывает облегчение, а барышня
печатает на  машинке.  Как  капли отмеривает. Не в том ее забота,  "да"  или
"нет",  а в том, чтобы  не было описки. Только в  этом. К тому же лицо врача
мэрии  -- Гантенбайн видит его:  врач не  доверяет своей  секретарше,  а  не
слепому. Гантенбайну это на руку, теперь не хватает только, чтобы секретарше
пришлось что-нибудь подчистить; врач, судя по его  виду, не накричит на нее,
а