асноватый  висок  отца. Такой сильный,  что Том  не помнил, чтобы
когда-нибудь  так сильно бил.  Джордах все же  устоял на ногах. Не  упал, но
лишь выбросил  вперед  обе руки и пошатнулся и, не  веря собственным глазам,
уставился  на сына.  В холодных голубых глазах  Тома  застыла ненависть. Он,
улыбнувшись, опустил руки по швам.
     --  Ступай  очухайся,-- бросил Томас  с презрением.-- Твой сынок,  твой
мальчик больше не станет бить своего дорогого отважного папочку.
     Джордах, размахнувшись, ударил сына еще раз. Левая щека Томаса сразу же
раздулась.  Лицо покраснело, стало  злым, похожим на густое  бордово-красное
вино.  Томас  стоял перед отцом,  ничего  не предпринимая,  только улыбался.
Джордах   опустил   кулаки.  Этот  последний   удар   имел  для  него  чисто
символическое  значение  --  ничего больше.  Как  глупо.  Бессмысленно. Ну и
сыновья у меня! -- подумал он, чувствуя, что у него закружилась голова.
     --  Ладно,  все  кончено,-- сказал он.--  Твой  брат  отвезет  тебя  на
автобусе в  Крафтон. Оттуда  первым же поездом поедешь  в  Олбани.  В Олбани
пересядешь  на  другой, в  штат  Огайо.  Будешь  жить  у  дяди.  Он  о  тебе
позаботится.  Я  позвоню ему  сегодня.  Пусть он  встретит тебя. Не  вздумай
собирать вещички. Я  не хочу, чтобы тебя увидели с чемоданом  в  руках.-- Он
отпер двери пекарни. Том вышел, щурясь на воскресное, веселое солнце.
     -- Подождешь здесь,-- сказал Джордах.-- Я пришлю к тебе брата. И  прошу
тебя,  никаких сцен  с матерью, понял? -- Он, закрыв дверь на ключ, похромал
домой.
     Только после того как отец ушел, Томас ощупал опухшую щеку.

VIII

     Минут  через десять  Джордах вернулся  с Рудольфом.  Томас наклонившись
стоял  у  окна, спокойно  разглядывая  улицу. В руках  Рудольф  держал  свой
зеленого цвета  в полоску пиджак  от  костюма, который  ему купили  года два
назад и из которого  он давно  вырос. Пиджак был ему  узок  в плечах, а руки
высовывались далеко из коротких рукавов.
     Рудольф,  заметив распухшую щеку Томаса, вытаращил глаза. Ну и приложил
его отец! У Джордаха сейчас  был вид  нездорового человека. Его естественная
смуглая кожа  на  лице позеленела,  стала бледной,  глаза отекли. Всего один
удар, подумал Томас, и вот во что он превратился!
     -- Рудольф все знает,--  сказал Джордах.-- Я дал ему деньги.  Он знает,
что  делать. Он купит тебе билет до  Кливленда.  Вот адрес твоего дяди.-- Он
протянул ему клочок бумажки.
     Кажется, я  пополз вверх по социальной лестнице,  подумал Томас. У меня
даже появился дядя на всякий пожарный случай. Не хуже, чем у Тинкеров.
     -- Ну, идите,-- сказал Джордах.-- Запомни, зря не разевай варежку!
     Сыновья пошли вниз по улице. Джордах  смотрел им вслед,  чувствуя,  как
пульсирует кровь в вене на  виске,  по которому  нанес  удар Томас, и, кроме
того, он сейчас видел предметы перед собой расплывчато, неясно.
     Его сыновья шли по пустынной улице  их квартала  трущоб. Один  высокий,
стройный,  в  хороших брюках  из серой фланели,  а  второй -- почти такой же
высокий,  но куда  шире  в  плечах,  в  кургузом  узком пиджачке  похожий на
подростка.  Когда они  завернули за  угол, Джордах,  повернувшись,  пошел  в
противоположную сторону, к реке. Сейчас ему хотелось побыть одному. Позвонит
брату позже. Его брат с  женой  -- оба недотепы,  согласились принять у себя
его сына, сына того  человека, который когда-то выгнал их  из своего дома  и
никогда   не  благодарил  за  рождественские  открытки,   которые  регулярно
присылали  ему каждый год... Эти открытки были  единственным  свидетельством
того, что когда-то они жили вместе, в одной семье в Кельне, и  того, что они
все  же оставались  братьями,  хотя  и  жили  в  разных  частях Америки. Он,
казалось, слышит, как брат говорит своей толстушке жене  с  типично немецким
акцентом: "Что, в конце концов, нам делать? Кровь людская -- не водица!"
     --  Что там у вас случилось? -- спросил Рудольф, когда они завернули за
угол и их не мог больше видеть отец.
     -- Ничего.
     -- Но ведь он тебя ударил,-- настаивал Рудольф.-- Посмотри на свою щеку
-- как ее разнесло!
     -- Ужасный удар,-- насмешливо  сказал  Томас.--  Может выстраиваться  в
очередь за призом. Лихой боксер!
     --  Когда он  поднялся наверх,  я его не  узнал. Мне показалось, что он
заболел.
     --  Я  ему  тоже  врезал,--  признался  Томас  и  широко,  самодовольно
улыбнулся, вспоминая обмен ударами.
     -- Неужели ты его ударил?
     -- А что, нельзя? Потому что он отец, да?
     -- Господи! И ты остался жив?
     -- Как видишь! -- невозмутимо ответил Томас.
     --   Неудивительно,  что  он  решил   от  тебя  избавиться.--   Рудольф
неодобрительно  покачал головой. Он сердился на Томаса и никак  не мог этого
скрыть.  Из-за Тома  он  опаздывал  на свидание к Джулии.  Ему  так хотелось
пройти мимо ее  дома, посмотреть на него. Он мог сделать небольшой крюк ради
этого, всего пара кварталов, но он помнил слова отца: нужно как можно скорее
отправить Томаса из города и сделать это так, чтобы никто их не видел.
     -- Что с тобой, черт подери, происходит?
     -- Ничего. Просто я нормальный, горячий американский парень, с такой же
красной кровью, текущей в моих жилах, как и у всех.
     -- Мне кажется,  ты его сильно  достал,-- сказал Рудольф.--  Он  дал на
билет на поезд целых пятьдесят долларов. Если  отец так расщедрился, отвалил
пятьдесят  баксов,  тут  дело нечисто. Должно  произойти что-то невероятное,
просто колоссальное!
     -- Меня  застали  на месте преступления, когда я  шпионил на  япошек,--
спокойно ответил Томас.
     -- Да, ты на самом деле крутой,-- заметил Рудольф. Дальше они шли молча
до самой автостанции.
     Они  вышли на автобусной  остановке в  Крафтоне, возле железнодорожного
вокзала.  Томас остался в небольшом парке возле  вокзала,  а  Рудольф  пошел
покупать билет...  Поезд до Олбани отходил через  пятнадцать минут.  Рудольф
купил брату  билет  в кассе у худого, морщинистого  кассира  с  зеленоватыми
синяками под глазами. Он не стал покупать билет для пересадки в Олбани. Отец
строго  предупредил:  никто  не  должен  знать, что он едет до Кливленда. На
вокзале в Олбани Том сам купит себе билет.
     Когда Рудольф пересчитывал  сдачу, его так и подмывало  купить  и  себе
билет, только в  противоположном направлении, до Нью-Йорка.  Почему первым в
их семье  должен быть  Томас,  который спасается бегством?  Но,  конечно, он
билет до Нью-Йорка не купил.  Рудольф  вышел из здания  вокзала, прошел мимо
поджидавших прибытия очередного поезда дремавших таксистов, сидевших в своих
старых, тридцать девятого года выпуска машинах.
     Том  сидел  в  парке  под  деревом,  скрестив  ноги,  впиваясь  острыми
каблуками ботинок  в мягкую  почву зеленой лужайки.  Он  был настроен мирно.
Никуда не торопился. Как будто ничего особенного не происходило.
     Рудольф осмотрелся по сторонам: не следует ли кто за ними?
     -- Вот твой билет,-- сказал  он,  протягивая картонный прямоугольничек.
Том бросил на него ленивый, неспешный взгляд.
     -- Спрячь билет,  убери его подальше,-- сказал Рудольф.--  Вот сдача  с
пятидесяти долларов. Сорок два пятьдесят.  Это на билет от Олбани. По-моему,
у тебя куча денег!
     Томас сунул деньги в карман, даже их не считая.
     --  Старик,  наверное,  писал  кровью, когда  вытаскивал  их  из своего
загашника,-- сказал Томас.-- Ты знаешь, где он прячет деньги, а?
     -- Нет, не знаю.
     -- Плохо. Я мог бы как-нибудь заехать домой и украсть их. Но ты ведь не
сказал бы мне, даже если бы и знал,  где его тайник. Нет, мой братец Рудольф
-- не из таких.
     Подъехала машина.  Они наблюдали, как она остановилась. За рулем сидела
девушка, рядом  --  лейтенант  ВВС. Они вышли из машины, прошли  в  тень под
кирпичный  навес  вокзала. На  девушке  было  бледно-голубое  платье. Летний
шаловливый  ветер  играл ее подолом,  который  лип  к ее ногам. Лейтенант --
высокий,  очень  загорелый молодой  человек,  словно  только что вернулся из
жаркой  пустыни.  Они  остановились,  поцеловались. На  его зеленой  "куртке
Эйзенхауэра"1  бренчали  медали  и был  виден  золоченый  нагрудный  знак  с
крыльями.  В руках -- авиасумка.  Рудольф внезапно как бы услышал  гул тысяч
авиационных двигателей в чужом небе,  когда, не отрывая глаз, смотрел на эту
пару. Вновь ощутил глубокую глухую боль от того, что родился слишком поздно,
так и не попал на войну.
     -- Поцелуй меня, дорогая,-- захихикал Томас.-- Ведь я бомбил Токио.
     -- Чего ты добиваешься? --  попытался остановить его Рудольф.-- Черт бы
тебя побрал!
     -- Ты когда-нибудь трахался? -- поинтересовался Томас.
     Этот вопрос он уже слышал от отца в тот день, когда он влепил затрещину
мисс Лено.
     -- Тебе-то что?
     Томас пожал плечами, наблюдая за молодой парой, входящей в вокзал.
     --  Ничего. Просто я могу уехать надолго,  было бы неплохо и поговорить
напоследок друг с другом по душам.
     --  Ну, если тебе так интересно, то  нет, если тебе  так  хочется знать
именно это,-- признался Рудольф.
     -- Я  и  не  сомневался,--  сказал Томас.--  Есть  в  городе один  дом,
называется "У  Алисы", на Маккинли-стрит. Там всегда можно получить кое-кого
в юбке всего за пять баксов. Скажи им, что это я прислал тебя, твой брат.
     -- Я смогу и сам о  себе позаботиться,-- сказал Рудольф. Он ведь на год
старше Томаса, а брат задается, словно перед ним какой-то пацан.
     --  Наша  дорогая сестрица  получает  свою  порцию секса  регулярно. Ты
знаешь об этом?
     -- Это ее дело,-- сказал  Рудольф, приходя в  ужас  от откровенных слов
брата. Гретхен! Такая  чистая, такая аккуратная девушка, такая  вежливая. Он
никак не  мог представить ее с кем-нибудь  в  кровати; их потные  сплетенные
тела.
     -- Хочешь знать, с кем она трахается? А может, сам догадаешься?
     -- Нет, не знаю.
     -- С Теодором Бойланом, вот с кем. Ну, как тебе это нравится?
     -- Откуда ты знаешь? -- недоверчиво переспросил Рудольф. Он был уверен,
что Томас лжет.
     -- Я выследил их и  наблюдал за  ними через окно,--  равнодушно говорил
Томас.-- Он спустился в гостиную с голой жопой, а его хрен свисал чуть ли не
до колен,  ну как у жеребца-производителя, налил в два стакана виски и пошел
по лестнице к ней наверх. "Гретхен, тебе  принести виски наверх, или ты сама
спустишься вниз?" -- Томас передразнил Бойлана.
     -- Ну, она спустилась? -- спросил Рудольф, хотя ему не хотелось слышать
конец этой истории.
     -- Нет, и полагаю, ей было неплохо там, в постели.
     -- Значит, ты не видел, кто там был? -- задал Рудольф  вполне  логичный
вопрос,  вступаясь за честь сестры.--  Там, наверху, в кровати могла  лежать
любая девушка.
     -- Послушай, скольких девиц  по имени Гретхен ты знаешь  в Порт-Филипе?
-- спросил его Томас.-- Во всяком случае, Клод Тинкер видел их вместе, когда
она  с Бойланом  ехала к  нему  в машине. Она  встречалась  с ним у магазина
Бернстайна в то время, когда должна была дежурить в  своем госпитале. Может,
и Бойлана тоже ранило? Во время испанско-американской войны1? Что скажешь?
     -- Боже  мой,-- вздохнул  огорченный Рудольф.--  С кем! С этим ублюдком
Бойланом! -- Но даже если бы  она переспала вот с этим лейтенантом,  который
только что вошел в здание вокзала, он все равно защищал бы ее.
     --  Она,  по-видимому,  кое-что  получает от Бойлана,-- небрежно сказал
Томас.-- Можешь сам спросить у нее.
     -- Ты когда-нибудь говорил ей об этом? Намекал, что тебе все известно?
     -- Нет. Пусть себе наслаждается. Тихо-мирно.  В любом случае, это же не
мой  хрен. Я просто  отправился  туда, на холм, чтобы немного позабавиться и
как следует посмеяться. Кто она такая  для  меня? Ла-ди-да, ла-ди-да, откуда
появляются детишки, мамочка?
     Рудольф удивлялся,  как мог его брат в таком юном возрасте испытывать в
такой мере ненависть к окружающим.
     --  Если бы мы  были итальянцами или джентльменами-южанами,-- продолжал
кривляться  Томас,--  то мы  отправились  бы  на  этот холм, в  поместье,  и
отомстили  бы  за поруганную  честь семьи. Отрезали бы  ему  яйца или просто
пристрелили бы. В этом году я слишком занят, но если тебе угодно сделать это
самому, то я даю тебе карт-бланш. Действуй!
     --  Ты, наверное,  страшно удивишься,-- сказал  Рудольф,--  но я могу и
предпринять кое-что, если хочешь знать.
     -- Могу побиться об заклад,-- сказал Томас.-- Но в любом случае лично я
уже кое-что предпринял. Так, просто информация для тебя.
     -- Что же?
     Томас в упор посмотрел на Рудольфа.
     -- Спроси у отца. Он знает.-- Томас встал.-- Ну, ладно, мне пора. Поезд
не будет ждать.
     Братья вышли на перрон. Лейтенант с девушкой  целовались. Может, он уже
больше никогда к  ней  не  вернется, и это -- его последние поцелуи, подумал
Рудольф.  Что  ни  говори,  но Америка  все еще вела войну  в  Тихоокеанском
регионе, дралась  с  япошками.  Девушка плакала, целуя  его, а  он,  пытаясь
утешить,  нежно  гладил  ее  по  спине.  Рудольф  подумал,  а   появится  ли
когда-нибудь  у него  девушка,  которая,  стоя  на перроне  и  провожая  его
навсегда, будет плакать.
     Наконец подошел  поезд,  покрытый  густым  слоем  сельской пыли.  Томас
вскочил на подножку.
     --  Послушай,-- сказал Рудольф,-- если тебе понадобится моя  помощь или
что-нибудь из дома, напиши, я все сделаю.
     --  Мне ничего  больше  не нужно от  вашего дома,-- резко  оборвал  его
Томас. Он  доводил свой мятеж до конца. На  его плохо развитом, детском лице
была маска веселья, словно сейчас он ехал на забавное представление в цирк.
     -- Ну что же,-- неловко сказал Рудольф.-- Желаю  удачи! -- Все же Томас
-- его брат, и теперь только одному Богу известно, когда они увидятся снова.
     -- Могу тебя поздравить!  Теперь вся кровать будет принадлежать  только
одному тебе. И тебе  не придется переносить мою вонь, как у дикого зверя. Не
забывай надевать на ночь пижаму.
     До последнего мгновения  не выдавая себя ничем, Том вошел в тамбур и из
него в вагон, даже  не оглянувшись на брата.  Поезд тронулся. Рудольф увидел
молодого лейтенанта. Он стоял в коридоре у открытого окна, махая на прощание
своей девушке. Девушка бежала по платформе  рядом с  вагоном. Поезд  набирал
скорость. Девушка  отстала от  него.  Остановилась на перроне.  Она заметила
взгляд Рудольфа,  и ее лицо тут же помрачнело, стало сразу замкнутым: с него
исчезли следы скорбной печали на людях, печальной любви у всех на глазах.
     Рудольф вернулся в парк. Посидел немного на скамейке, ожидая автобус от
вокзала назад, в Порт-Филип.

IX

     Гретхен  укладывала   сумку.  Большую,  потертую  квадратную   сумку  с
картонным дном, с желтыми пятнами, с  бронзовыми заклепками. В  ней когда-то
ее мать привезла свое девичье приданое в Порт-Филип. Гретхен еще ни разу, ни
одной  ночи  не  ночевала вне дома,  поэтому  у  нее  не  было  собственного
чемодана.  Она  приняла  окончательное  решение  уехать из дома, когда  отец
вернулся  после  разговора с братьями Тинкерами  и  Томом  и заявил, что Том
надолго уезжает. Гретхен тут же поднялась на небольшой чердак, где хранились
собранные  семьей  Джордахов ненужные  вещи. Отыскала  там среди  хлама  эту
большую  сумку  и  принесла  в спальню.  Мать  увидела ее с сумкой в руках и
наверняка  догадалась, для чего  она понадобилась дочери, но промолчала. Вот
уже несколько недель мать с ней не разговаривала. С той памятной ночи, когда
Гретхен вернулась домой из Нью-Йорка на  рассвете с Бойланом. Она, очевидно,
полагала, что такая беседа с Гретхен может заразить ее, Мэри  Джордах, явным
неприкрытым развратом, в который пустилась ее дочь.
     Атмосфера  переживаемого в  доме кризиса,  скрытый  конфликт,  странный
взгляд  отца,  когда он позвал  к  себе  Рудольфа, чтобы  сказать ему что-то
важное, наконец подтолкнули Гретхен к решительным действиям.  Нужно уехать в
это воскресенье -- лучшего дня для отъезда и не придумаешь.
     Гретхен  очень  продуманно  собирала  и  укладывала  свои  вещи. Сумка,
конечно, была мала для того, чтобы вместить все, что ей нужно.  Ей  пришлось
выбирать, и она  вытаскивала одни  вещи, потом возвращала  их обратно, снова
вытаскивала, а на их место складывала  более  необходимые. Она  рассчитывала
уйти  из дома еще до прихода отца, но была готова и  на столкновение  с ним.
Она не  испугается и  все расскажет ему. Скажет,  что потеряла работу  и что
уезжает в Нью-Йорк, чтобы поискать там другую  работу. У отца  на лице  было
такое странное выражение, когда они с Рудольфом спускались по лестнице. Брат
тоже  вел себя как-то странно и был,  по-видимому, чем-то сильно ошарашен,--
вот почему, решила она, сегодня как раз самый  удобный день, чтобы уехать из
дома и сделать это без ненужной стычки с отцом.
     Ей  пришлось  перерыть все  книги, пока  она не нашла  в  одной  из них
конверт с деньгами.  И для  чего эта безмолвная дурацкая игра  матери с ней?
Ума не приложу. Можно смело предположить, что у матушки есть шансы оказаться
в  психушке: пятьдесят  на пятьдесят. В  таком случае  она  наверняка быстро
научится с жалостью относиться к ней. Гретхен очень не хотелось  уезжать, не
увидевшись с Рудольфом  и не попрощавшись. Но уже темнело.  Никто не рискнет
приезжать в Нью-Йорк в полночь. Она  понятия не  имела, к кому  обратиться в
Нью-Йорке.  Но  в  конце  концов  можно  обратиться   в  Ассоциацию  молодых
христианок1. Девушки  проводили свою первую ночь в этом громадном незнакомом
городе и в местах похуже.
     Гретхен   быстро  оглядела  свою  голую  теперь  комнату,  стараясь  не
затягивать прощание с ней. Достала деньги из  конверта и положила конверт на
середину своей узкой кровати. Потом вытащила чемодан в коридор. Мать  сидела
за столом. Курила.  Остатки их праздничного обеда -- скелет  гуся,  холодная
красная  капуста, печеные яблоки в  склизком  желе, покрытые жирными пятнами
салфетки -- оставались на столе уже  несколько  часов. Мать сидела за столом
молча, вперив взгляд в стену.
     -- Ма,-- сказала Гретхен,-- по-моему, сегодня самый подходящий день для
отъезда. Так что я собрала вещички и уезжаю.
     Мать, заморгав, медленно повернула к ней голову.
     --  Поезжай,  поезжай  к своему  любовнику,-- глухо  ответила она. Мэри
усвоила свой  оскорбительный  словарный запас еще в начале века.  Она допила
все вино и теперь, кажется, опьянела.
     Гретхен  впервые  видела  мать  пьяной,  и  от  вида  пьяной матери  ей
почему-то хотелось рассмеяться.
     -- Я ни  к  какому любовнику не еду. Меня уволили, я лишилась работы  в
этом городе и теперь еду в  Нью-Йорк искать себе другую. Когда там устроюсь,
то сообщу тебе все подробно.
     -- Проститутка,-- отрезала мать.
     Ну кто, скажите на  милость, употребляет  такое старомодное  слово, как
"проститутка", в сорок пятом году?  Гретхен  скривилась. Такое бранное слово
придавало Мэри  только больше комичности,  несерьезности. Но Гретхен все же,
сделав  над собой усилие, подошла к матери и заставила  себя поцеловать ее в
щеку. Кожа у нее была такой грубой, высохшей, с сеточкой ломких капилляров.
     --  Притворные лобызания,--  сказала мать, не спуская с  нее взгляда.--
Кинжал в  букете роз! --  Она откинула  со лба  прядь волос тыльной стороной
руки.  Этот усталый жест знаком ей с  той поры, когда ей исполнился двадцать
один  год.  Гретхен  вдруг показалось, что мать уже родилась такой уставшей,
измученной, и за  это ей  многое можно простить. Несколько мгновений Гретхен
колебалась, выискивая  проблески  любви  в  лице  этой  охмелевшей  женщины,
сидевшей за неубранным столом с сигареткой в руках.
     -- Гусь,-- с отвращением произнесла мать.-- Ну кто ест гуся?
     Гретхен покачала головой, потеряв  всякую надежду. Она вышла  в коридор
и, подхватив сумку,  пошла со  своей ношей  вниз по  лестнице. Отперев внизу
двери, выпихнула ногой тяжелую сумку на  порог. Солнце уже  садилось,