ь за какую-то
команду в  футбол при искусственном свете в  парке,  сходить в кино,  выпить
после  сеанса содовой, а также  искать встреч с  девушками. У него  не  было
друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в
Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым.  Он
даже ни разу  не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему
с лихвой хватало  своих неприятностей. Но, несмотря ни на  что, он совсем не
считал себя несчастливым человеком. Теперь  он был  далеко  от  родительской
опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому
же теперь у него  была собственная кровать  и не было  никакой необходимости
делить  свою лежанку  с братом Рудольфом,--  это  обстоятельство действовало
весьма  благоприятно на  состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в
школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд
был ужасным занудой, постоянно суетился и о  чем-то беспокоился. Тетя Эльза,
как  заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового  сока,
считая, что его худоба --  это следствие плохого  питания.  В общем они были
неплохие люди, хотя, конечно,  недотепы. Их дочери, по  сути дела, никогда с
ним не сталкивались.
     Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из
дома. Дядя  Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил
ему все  очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты
его более чем скромные успехи в школе, что,  конечно,  не  было прегрешением
против  истины,  и, по  его  словам, отец  хотел как можно  быстрее  от него
избавиться,  хотел,  чтобы он сам, своими руками  стал зарабатывать  себе на
жизнь. Дядя Гарольд был не  против. Он считал делом высоконравственным, если
родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы  он
сам научился зарабатывать деньги.  Однако  его удивляло, что Томас вообще не
получал писем от  родителей.  После того  короткого  разговора по  телефону,
когда Аксель днем  в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему
едет Томас, больше  никаких звонков из Порт-Филипа  не  раздавалось. Гарольд
Джордах был  человеком  семейным.  Очень  сильно,  сверх  меры  любил  своих
дочурок, никогда не  скупился на  подарки  жене,  чьи  деньги, прежде всего,
позволяли ему вести безбедное существование в  Элизиуме.  Беседуя с Томом об
Акселе  Джордахе,  дядя  Гарольд  обычно  тяжело вздыхал,  сетуя  на  разные
темпераменты братьев.
     -- Мне кажется, Том,--  говорил  он,-- что  все  дело в его ранении. Он
очень трудно, болезненно  переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную
сторону  его характера. Как будто,  кроме него, никто  и никогда  не получал
такой раны!
     Но с  Акселем Джордахом он всецело разделял  одну идею. Немецкий народ,
по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать
войну  ему  ничего  не  стоит.  "Как  только заиграет военный  оркестр,  они
начинают маршировать.  Что привлекательного  в  этом? --  искренне удивлялся
он.-- Ползать  по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный,  спать
под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы
по  тебе  палили  из  ружей совершенно  чужие  люди,  и потом  считать  себя
счастливыми, если доживут в своем поношенном  мундире до старости, когда под
рукой  не  окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться?  Ну, война хороша
для  крупных  промышленников,  таких, как  Крупп,  которые  делают  пушки  и
спускают на воду военные корабли,  но  маленькому  человеку  что она,  такая
война,  дает? -- Он  пожимал  плечами.-- Возьмите Сталинград, на кой черт он
кому сдался?  -- Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга
костей,  он  старался избегать всех  немецко-американских движений.-- У меня
нет ни на кого зуба! --  убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он
был, и его нельзя было ничем заманить  в любую ассоциацию, которая могла, по
его  мнению,  лишь  скомпрометировать его.--  У меня нет ни  на кого зуба,--
убеждал он  всех.--  Ни на  поляков, ни на французов, ни на  англичан, ни на
евреев, ни  на кого, даже на  русских.  Любой желающий может прийти ко мне и
купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если  к
тому же  он платит мне настоящими  американскими долларами, то такой человек
-- мой друг".
     Томас тихо и безмятежно жил в  доме дяди Гарольда, строго соблюдая  все
установленные  в  нем  правила,  но жил так, как  ему  хотелось.  Иногда его
раздражали  придирки главы семьи, которому  не нравилось, если Томасу  вдруг
приходила в голову мысль  отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться.
Но   он,  конечно,   был  ему   очень  благодарен   за   священное  убежище,
предоставленное  ему.  Убежище, правда, временное. Том  знал, что  рано  или
поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда.
     Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг
увидел  "шеви"  1938  года выпуска,  принадлежащий двум  девочкам-близнецам.
Машина  приближалась. Она, сделав  поворот, подкатила  к бензоколонке. Томас
увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать,
кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и  большинство
его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал.
     "Шеви",  чихая  мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители  девочек
просто купались  в деньгах, но они  твердо  считали,  что  старый автомобиль
вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые  пока за  всю свою
недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами.
     --  Привет,  близняшка,--  сказал  Том, чтобы не ошибиться и не попасть
впросак.
     -- Привет, Том!
     Двойняшки  --  привлекательные,  отлично загоревшие шатенки  с  прямыми
волосами  и  маленькими,  пухленькими,  плотно  обтянутыми  узкими  брючками
попками. Если  бы только не  знать, что  они переспали со  всеми  парнями  в
городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно.
     -- Ну-ка назови меня по имени,-- сказала, поддразнивая его, девушка.
     -- Ах, да ладно тебе,-- лениво ответил Том.
     -- Если не назовешь меня по имени,--  настаивала на своем девочка,-- то
я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там.
     --  Можешь  ехать,  подумаешь! -- равнодушно  сказал Том.-- Деньги  все
равно не мои, дядюшки.
     --  А  я хотела пригласить тебя  на вечеринку,--  сказала  близняшка.--
Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на  всю
компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану  тебя приглашать, если
не скажешь, как меня зовут.
     Том широко улыбался, стараясь  выиграть время.  Он смотрел  на "шеви" с
открытым  верхом. Судя  по  всему,  девушка ехала купаться. На сиденье лежал
белый купальник.
     --  Я  просто  подтрунивал  над   тобой,  Этель,--  сказал  он,  быстро
сообразив, что перед ним  именно она, так  как у Этель белый  купальник, а у
Эдны, насколько он помнил, голубой.-- Я отлично знал, что это ты.
     -- Ладно,  налей  три  галлона,-- сказала  Этель.--  За  то,  что верно
догадался.
     -- Я и не догадывался, для чего мне  это? -- сказал он, снимая пистолет
с крючка.-- Твой образ навечно отложился у меня в памяти!
     --  Что-то  не  верится,--  сказала   Этель.  Она,  разглядывая  гараж,
недовольно  сморщила  носик.-- В  какой  ветхой  развалюхе  тебе  приходится
работать,-- пожалела она его.-- Могу поспорить: такой, как ты, парень вполне
может  найти  для  себя  работу  получше. Стоит только поискать. Например, в
офисе.
     Когда он познакомился с ней, он рассказал, что ему девятнадцать, что он
закончил среднюю школу. Однажды в  воскресенье вечером  она  сама подошла  к
нему на берегу озера, после  того как минут  пятнадцать он выкаблучивался на
трамплине для прыжков в воду. Они разговорились.
     -- Мне  здесь очень  нравится,-- сказал он  тогда.-- Я  такой  человек,
большой любитель природы. Терпеть не могу сидеть дома.
     -- Разве я этого не вижу? -- фыркнула она. Они трахнулись в лесу, прямо
на земле, на одеяле,  которое она всегда возила  с собой в багажнике. Он так
же трахнул ее сестру Эдну,  на том же  месте  и на том же одеяле, хотя  свои
сексуальные подвиги он совершал в разные вечера. Близняшки, как и  все в  их
семье, были пропитаны духом  дележа, причем дележа равного, чтобы  никого не
обидеть. Конечно,  в основном только из-за них, этих смазливых  девочек, Том
торчал в этом Элизиуме и работал в ветхом гараже своего дяди. Интересно, что
же  он будет делать зимой, когда  все леса в округе будут завалены  глубоким
снегом?
     Он  завернул  крышку  бензобака,  повесил  на  крючок  пистолет.  Этель
протянула ему доллар, но талонов на бензин у нее не оказалось.
     -- А где же талоны?
     -- Ты удивлен, конечно, удивлен,-- сказала она, улыбаясь.-- Все вышли!
     -- Нет, они должны быть у тебя.
     Этель обиженно надула губки:
     -- И это после того, что мы сделали друг для друга? Неужели ты думаешь,
что Клеопатра требовала за свои услуги от Антония талоны на бензин?
     -- Но она не покупала у него бензин,-- возразил Том.
     --  Какая  разница?  --  не  унималась обиженная  Этель.--  Мой  старик
приобретает талоны у твоего дяди.  Из одного  кармана -- в другой. К тому же
не забывай, идет война!
     -- Война закончилась.
     -- Да, но только что.
     --  Ладно,  прощаю,--  сказал  Том.--  Только  потому, что ты  красивая
девушка.
     -- Ты считаешь, что я красивее Эдны? -- спросила она.
     -- На все сто процентов!
     -- Я передам ей твои слова.
     --  Для чего? Для чего обижать людей, какой смысл? --  возразил он. Ему
совсем  не  нравилась  идея  сократить  свой гарем  наполовину из-за  такого
абсолютно ненужного обмена информацией.
     Этель заглянула в пустой гараж.
     -- Как  ты  думаешь,  люди могут заниматься  любовью  вон  там, в  этом
гараже?
     -- Возьми на заметку сегодня на вечер,-- посоветовал ей Том.
     Она хихикнула.
     -- Очень приятно испробовать все на свете. Хоть раз,-- заявила она.-- У
тебя есть ключ?
     -- Найду.--  Теперь он знал,  чем он будет заниматься холодной зимой  и
где именно.
     -- Ты не хочешь бросить  эту  развалюху и  поехать  со мной на озеро? Я
знаю  там  одно  местечко,  где можно купаться голыми, как  дикари.--  И она
соблазнительно заерзала на скрипучем кожаном сиденье. Две девушки  из  одной
семьи,  и обе  такие сладострастные. Просто забавно! Интересно, что думают о
них отец  с матерью, когда вместе с дочерьми идут  в  церковь  в воскресенье
утром?
     -- Не  забывай,  я  --  работяга,-- ответил  Том.--  Поэтому  я  просто
необходим промышленности. Вот почему я не в армии.
     -- Очень хотелось бы, чтобы ты был капитаном,-- сказала Этель.-- Ужасно
люблю раздевать капитанов в постели. Одну латунную пуговичку за другой. Одно
удовольствие! Я бы расстегнула с большим удовольствием и твою ширинку, чтобы
выпростать твой кинжал.
     -- Убирайся  отсюда,-- сказал Том,-- пока сюда не пришел мой  дядя и не
спросил меня, взял ли я у тебя талоны на бензин.
     -- Где мы встретимся вечером? -- спросила она, заводя мотор.
     -- Перед библиотекой. В восемь тридцать. Идет?
     -- Восемь тридцать, мальчик-любовник,-- сказала она.-- Я буду лежать на
жарком солнце весь день, думая  о тебе и страстно  вздыхая.-- Помахав ему на
прощание, нажала на педаль газа, и машина рванула с места.
     Том  сидел  в  тени  на   сломанном  стуле.  Интересно,  размышлял  он,
разговаривает ли  его  сестра  Гретхен  в  таком  игривом  тоне  с  Теодором
Бойланом? Сунув руку в пакет, извлек оттуда  второй сэндвич, развернул  его.
Он был завернут в сложенный вдвое лист бумаги. Том развернул обертку. На ней
увидел  написанную  карандашом  аккуратным  почерком  старательной школьницы
фразу: "Я люблю тебя".  Том разглядывал признание.  Он сразу  узнал, чей это
почерк.  Клотильда  всегда  предварительно составляла  список всего,  что ей
нужно заказать по телефону, и хранила этот список на  полке в одном и том же
месте на кухне.
     Том тихо присвистнул и громко прочитал фразу: "Я люблю тебя".
     Ему  совсем  недавно   перевалило  за  шестнадцать,  но  голос  у  него
по-прежнему   оставался   высоким,    как   у   мальчишки.   Ничего    себе:
двадцатипятилетняя  женщина, с  которой он, по  сути дела,  и парой слов  не
обмолвился! Осторожно сложив оберточную  бумагу, он сунул ее в карман. Долго
смотрел  на  поток  машин,  едущих  быстро  по  дороге  к  Кливленду.  Потом
неторопливо  стал  есть  сэндвич  с  беконом,  с  веточкой зеленого  салата,
помидорными кругляшками, обильно политыми острым майонезом.
     Он знал, что сегодня вечером он на озеро не поедет ни за какие копченые
жареные сосиски.

II

     "Пятеро с реки" играли  мелодию из "Твое время -- мое время", а Рудольф
исполнял на  трубе соло,  вкладывая все свои чувства в исполнение. Еще бы! В
зале за столиком сидела Джулия. Она, не  спуская с него своих красивых глаз,
увлеченно  слушала  его  игру. "Пятеро  с реки" -- так  назывался  джаз-банд
Рудольфа. Он  играл на  трубе, Кесслер --  на  контрабасе,  Уэстерман  -- на
саксофоне,  Дейли -- на ударных и Фланнери  -- на кларнете. Это он, Рудольф,
придумал название для своей группы. "Пятеро с реки", потому что все они жили
в Порт-Филипе,  на реке  Гудзон, и потому  что, как  ему  казалось,  в таком
названии есть что-то и профессиональное, и артистическое.
     Они заключили контракт на три недели и играли по шесть вечеров в неделю
в придорожном ресторане неподалеку от города. Он назывался "Джек и Джилл"  и
представлял  из  себя громадную,  обшитую  досками  развалюху,  которая  вся
сотрясалась  до  основания  от топота ног танцующих. В ресторане был и бар с
длинной  стойкой,  маленькие  столики для посетителей.  Большинство клиентов
здесь пили только пиво. Вечерами по  воскресеньям  требования к их  внешнему
виду  со стороны владельцев ресторана не  были  столь строгими,  как обычно.
Ребята   надевали  рубашки  с  открытым  воротничком,  а  девушки  --  узкие
обтягивающие брючки. Сюда приходили стайками девушки, обычно  без кавалеров,
в надежде, что кто-нибудь пригласит их на  танец, а тем временем танцевали с
подругой. Конечно,  этот ресторанчик не  сравнить  с  "Плазой"  на Пятьдесят
второй улице в Нью-Йорке, но все же здесь платили музыкантам неплохие бабки.
Рудольф играл на своей трубе, и  ему было очень  приятно  видеть, как Джулия
покачала головой, отказывая какому-то мальчишке в пиджаке с  галстуком, явно
из младших классов. Он подошел к ее столику и пригласил ее на танец.
     Родители Джулии  разрешали  дочери оставаться  с  Рудольфом допоздна по
вечерам  в  воскресенье. Потому что они ему,  несомненно, доверяли.  Рудольф
всегда нравился всем родителям -- этого у него не отнимешь. И у них были все
основания для такого доверия. Если  бы она  только  попала в жесткие объятия
крепко  выпившего парня,  которые  целовались и  обнимались здесь  со  всеми
подряд, демонстрируя свое превосходство аффектированной манерой говорить, то
Бог  ведает,  в  какой  переплет она  могла  бы попасть.  Этот  ее  жест  --
отрицательное покачивание головой -- сулил ему обещание, он свидетельствовал
о возникшей симпатии между ними.
     Рудольф  исполнил  три замысловатых  такта обычной  концовки джаз-банда
перед пятнадцатиминутным  перерывом,  отложил  в  сторону  трубу  и  помахал
Джулии,  приглашая  ее выйти  вместе с  ним  на  улицу  --  подышать  свежим
воздухом. В этой развалюхе, несмотря  на  то что  все  окна были  распахнуты
настежь, в зале было душно и жарко, как в низовьях реки Конго в Африке.
     Джулия  взяла  его  за  руку,  и  они  пошли  к  деревьям,  где  стояли
припаркованные автомобили. Какая у нее  сухая, теплая,  мягкая ручка,  такая
дорогая  ему,  желанная. Трудно поверить, что лишь одно прикосновение к руке
девушки может вызвать столько сложнейших, запутанных эмоций!
     --  Когда  ты  играл соло,-- говорила ему Джулия,-- я сидела и не могла
унять  охватившую меня дрожь.  Я  сжалась, съежилась, стала как бы  меньше в
размерах, словно устрица, на которую выдавливают лимонный сок.
     Рудольф  фыркнул. Ему  очень понравилось  такое  неожиданное сравнение.
Джулия тоже  засмеялась. У  нее в  голове всегда был, казалось, целый список
необычных, неожиданных фраз,  чтобы передать различные состояния ее души. "Я
чувствую  себя  гоночной  лодкой",-- сказала она,  когда  гонялась за  ним в
городском плавательном бассейне. "Мне казалось, что я стала темной, обратной
стороной  Луны",-- сказала  она,  когда однажды родители  заставили ее  мыть
посуду,  и  она  не  смогла прийти на  свидание с ним. Они прошли  до  конца
автостоянки, чтобы  уйти подальше от  крыльца ресторана, на которое высыпали
почти  все  танцующие  пары,  чтобы подышать свежим  воздухом. Они подошли к
какой-то  машине,  Рудольф  открыл перед ней  дверцу. Джулия проскользнула в
темный  салон. Он забрался за ней и захлопнул дверцу. Они, крепко обнявшись,
слились в поцелуе -- этому способствовала темнота в машине. Они целовались и
целовались, все крепче прижимаясь друг к другу. Ее рот, ее губы казались ему
то благоухающим пионом,  то пушистым, нежным котенком, то мятным леденцом, а
кожа  на  шее  напоминала  легкие крылышки  бабочки. Они  целовались  жадно,
беспрерывно, но больше ничего себе не позволяли.
     Плавая  в неизъяснимом блаженстве, Рудольф, как ему казалось,  скользил
куда-то в неведомое;  глубоко  нырял; плыл через  истоки рек; проникал через
завесу  тумана;  перелетал  с  одного  облака  на   другое.  Сейчас  он  сам
превратился в свою трубу, которая сама исполняла берущую за душу мелодию. Он
перестал чувствовать  отдельные  части  своего тела,  он превратился в нечто
единое  целое, неразделимое, нечто,  изнывающее от любви,  дарящее любовь...
Он, с трудом оторвав  свои губы от  нежных губ Джулии,  скользнул на  нежную
шею, а она, откинув голову, оперлась рукой о сиденье.
     --  Я  люблю  тебя,--  сказал  он,  и  его  сразу  же  окатило  потоком
неизведанной  прежде  радости  --  ведь  он впервые произнес  эти колдовские
слова. Она порывисто прижала его  голову к своей груди, и от ее  удивительно
крепких, сильных, гладких рук изумительно пахло абрикосами.
     Вдруг неожиданно кто-то резко рванул  на  себя дверцу.  Раздался грубый
мужской голос:
     -- Какого черта вы здесь делаете?
     Рудольф резко выпрямился на сиденье, обняв рукой Джулию за плечи, чтобы
не дать ее в обиду.
     -- Обсуждаем проблему атомной бомбы,-- спокойным тоном сказал он.-- Ну,
как по-вашему, чем  мы  здесь  занимаемся? --  Сейчас он был  готов умереть,
умереть на месте, только не подать вида перед Джулией, что он смущен, что он
стушевался.
     Какой-то мужчина стоял у дверцы автомобиля с его стороны. Было темно, и
Рудольф сразу не мог разглядеть, кто это. И вдруг этот человек рассмеялся.
     -- Ну вот,-- сказал  он,-- задай глупый вопрос и получишь глупый ответ!
-- Он  шагнул  в  сторону,  и бледный луч от гирлянды лампочек под деревьями
осветил  его  лицо.  Рудольф  сразу  же  его  узнал.  Желтоватые,  тщательно
зачесанные волосы, густые кустики белесых бровей.
     -- Прошу меня простить, Джордах,-- сказал Бойлан. Это был он. По голосу
чувствовалось, что такая неожиданная встреча его позабавила.
     Он знает меня, подумал Рудольф. Интересно, откуда?
     -- Между прочим, этот автомобиль принадлежит  мне, но ничего страшного,
располагайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома,--  продолжал Бойлан.-- Я
вовсе не намерен мешать артисту в короткие минуты его досуга. Я всегда знал,
что юные леди отдают предпочтение трубачам.
     Рудольфу, конечно, было бы приятно  услышать такие слова,  но  только в
другой ситуации и из другого источника.
     -- В  любом  случае  я  не  собирался  у