попозже.-- Рудольф встал, не допив
и наполовину последний стакан.-- Мне  пора. Завтра  рано вставать,  почти на
рассвете.--  Он  чувствовал себя неловко в  компании Вилли, притворяясь, что
сегодняшний   вечер   ничем   не  отличается  от  всех  других,  предыдущих,
притворяясь, что  Гретхен ничего  ему не  говорила  о нем.  Наклонившись, он
поцеловал сестру. Вилли проводил его до двери.
     -- Спасибо, что  пришел, помог моей  старушке скоротать вечер,-- сказал
он.--  Мне всегда  муторно, чувствую  себя таким дерьмом,  когда  приходится
оставлять  ее  дома  одну. Но  сегодня  этого  никак  нельзя  было избежать,
клянусь.
     "Я не бил тебя по голове,-- вспомнил  Рудольф слова негра.-- Клянусь, я
не бил тебя по голове".
     -- Для чего тебе, Вилли, извиняться передо мной?
     --  Послушай,--  сказал   он.--  Она  что,   пошутила,  ну,  по  поводу
боксерского матча. Что такое? Какая-то загадка или в этом что-то есть?
     -- Нет никакой загадки. Мы на самом деле ходили на боксерский матч.
     -- Никогда не понимал эту женщину,-- вздохнул Вилли.-- Если мне хочется
посмотреть  боксерские  бои по телевизору,  мне приходится уходить из дома к
приятелю,  смотреть  у  него. Ну,  ладно. Думаю, она  действительно сама все
расскажет.-- Он  пожал руку Рудольфа  своей  теплой рукой.  Рудольф вышел за
дверь.
     Он  слышал, как Вилли закрыл за ним дверь, набросил цепочку. "Опасность
таится внутри, Вилли,-- хотелось сказать ему.-- Ты запираешь ее сейчас сам в
своем доме". Он не торопясь спустился по лестнице. Интересно, где  бы он сам
был сейчас? Был  ли бы вот так же пропитан воздух в его квартире супружеской
изменой и  полной неудовлетворенностью браком их обоих, если  бы тогда, в ту
памятную ночь в 1950-м, когда он звонил по внутреннему телефону в  номер 923
отеля  "Сент-Мориц",  ему  ответила  бы  Джулия?  Если  бы  я  был человеком
верующим, подумал он,  углубляясь все дальше в непроглядную ночь, то поверил
бы, что Бог уберег меня.
     Рудольф  обдумывал  свое  обещание  помочь  сестре  с  разводом  на  ее
условиях. Главное -- не ошибиться и  сделать первый, продуманный, логический
шаг,  а он -- человек  логичный.  Где бы найти надежного частного детектива?
Нужно спросить у Джонни Хита. Он  наверняка знает, этот бизнесмен, рожденный
специально для Нью-Йорка. Рудольф тяжело вздохнул. Ему уже стало противно от
одной  мысли,  что  Гретхен  войдет  в  контору детектива;  он  уже  заранее
ненавидел  этого  сыщика,  которого  не  знал,  который  будет   всю  неделю
готовиться  к  тому,  чтобы  шпионить  и  следить за тем,  как  окончательно
погибает разбитая вдребезги любовь.
     Рудольф, оглянувшись, в  последний  раз  посмотрел на  дом,  в  котором
только что был и где поклялся  вступить в заговор. Он знал,  что уже никогда
не сможет  вновь  подняться  по этой лестнице,  пожать маленькую руку  этого
глупого, впавшего в отчаяние человека. И у двуличия должны быть свои рамки.

ГЛАВА ШЕСТАЯ


I

     Утром  он  помочился с  кровью,  но  ее  было  немного,  и боли  он  не
чувствовал.  Поезд  мчался  через  тоннель.  Он  посмотрел  в  окно на  свое
отражение. Да, видок  еще  тот, зловещий, из-за этой  повязки над глазом, но
вообще-то ничего особенного, убеждал себя он, ничем  не отличается от любого
другого джентльмена, направляющегося в банк.
     Неяркое  октябрьское  солнце  освещало  холодную,  голубоватую  воду  в
Гудзоне. Поезд проезжал мимо тюрьмы Синг-Синг1, и он подумал, вот сейчас эти
несчастные зеки всматриваются сквозь решетки в своих камерах в эту  широкую,
свободную, текущую к морю реку, вспоминают прошлую жизнь.
     -- Жалкие негодяи! -- сказал он вслух. Рукой похлопал по выпирающему из
кармана пухлому бумажнику. По пути в центр города он забрал у букмекера свои
семьсот  долларов. Может, ему все же удастся закрыть рот Терезе парой сотен,
ну, от силы двумя с половиной, если поднимет хай.
     Том вытащил бумажник. Все бумажки по сотне. Он выудил одну купюру, стал
ее внимательно разглядывать. Вот он,  один  из  отцов-основателей, Бенджамин
Франклин1, уставился  на него. Похож  на чью-то  старенькую мамочку.  Должно
быть, был  куда круче, чем выглядит, иначе его  физиономии ни  за что  бы не
попасть на  такую  крупную  банкноту. Разве не  он сказал:  "Джентльмены, мы
будем вешать всех вместе или по отдельности?" А я вот даже школу не окончил,
с  сожалением  подумал Том, чувствуя себя немного растерянным перед отрезком
истории стоимостью в сто долларов. "Эта банкнота является законным платежным
средством  для выплаты любых долгов как  частным лицам, так  и  общественным
организациям   и   подлежит  приему  как   таковое   как  в  государственном
казначействе, так и в любом отделении федерального резервного  банка" -- так
гласит надпись на купюре.
     Если это  не законное платежное средство, то что  же  тогда это  такое,
черт  подери?  Подписано  аккуратным,  замысловатым  почерком  некоего  Айви
Бейкера  Приста, казначеем  Соединенных Штатов. Парень  с таким именем разве
обойдется  без  этих мудреных словечек: "законное платежное средство" вместо
"деньги", "денежные обязательства" вместо "долги"?
     Томас, аккуратно свернув купюру, сунул ее в боковой карман. И эта сотня
скоро присоединится к  компании таких  же сотенных, которые  сейчас лежат  в
темном банковском подвале в такой ясный, солнечный день.
     Сидевший перед  ним человек, пошуршав  газетой, открыл ее на спортивной
странице.  Томас  заметил,  что  он читает  репортаж о вчерашнем  боксерском
матче.  Интересно,  что скажет этот  тип, если он,  похлопав  его по  плечу,
скажет: "Послушайте,  мистер, это я  вчера там дрался. Не хотите ли получить
репортаж о бое из первых рук, так сказать, с самого центра ринга?" Вообще-то
все статьи о бое в газетах были неплохими, а "Ньюс" на последней полосе даже
поместила фотографию Вирджила, пытающегося подняться после рокового для него
удара.  А  он,  Том,  стоит  в  нейтральном  углу  и смотрит  на  него. Один
спортивный  журналист  заявил, что  этот бой дает Томасу  Джордаху  реальную
возможность оказаться в ряду претендентов  на звание чемпиона, а Шульц перед
его выходом из дома позвонил ему и, страшно волнуясь, сообщил, что  какой-то
импресарио из самой  Англии видел по телевизору его бой  и приглашает его на
состязания в Лондоне, которые начнутся через шесть недель.
     -- Мы выходим на международную арену,--  восторженно тараторил Шульц.--
Можем провести бои по всему континенту. И ты всех их  уложишь. Там  у них, в
Англии,  нет  такого боксера  в средней весовой  категории, который  мог  бы
сравниться с тобой.  Все они наполовину хуже Вирджила  Уолтерса. И  еще этот
мужик сказал,  что  заплатит  часть черным налом, и нам  не придется вносить
большую сумму в проклятую налоговую декларацию.
     Итак,  если хорошенько  поразмыслить  и  принять  во внимание последние
новости, то он должен был чувствовать себя прекрасно. Вот он сидит в вагоне,
тюрьма давно осталась за спиной, а  в ней полно ребят, покруче его, Тома, и,
может, даже они менее виновны в чем-то по сравнению с ним. Но на душе у него
скребли кошки.  Тереза устроила скандал по  поводу того, что  он  ничего  не
сказал  ей  про пари и про  его снобистскую семейку, как она выразилась. Она
чувствовала  себя  обиженной, что он никогда и ничего  о них  ей не говорил,
будто он скрывал от нее бог весть какое сокровище или что-то еще.
     "Эта твоя сестричка так смотрела на меня, словно я грязь под ее ногами.
А твой воображала-братец  в такси опустил окошко, словно от меня  несло, как
от  кучи навоза, и  отодвинулся  в самый  угол с таким брезгливым видом, что
если дотронется  до меня, то  тут  же  заразится триппером. Боже! Не  видели
родного брата десять лет и даже не соизволили выпить с ним чашку кофе! Очень
мило. А  ты, великий боксер, не проронил ни слова, будто ничего особенного и
не происходит!"
     Весь шумный  семейный скандал происходил в постели, когда они вернулись
из ресторана. Там Тереза, надувшись, ела молча. Он хотел было заняться с ней
любовью, как  это обычно  всегда делал после  боя, так  как  до матча  он не
прикасался  к  ней  целыми неделями.  Его пенис так  набряк,  так затвердел,
словно  бита,  которой  можно  было  посылать   мяч  в  самый  дальний  угол
бейсбольной площадки,  но  Тереза  не  реагировала, лежала как  бревно  и не
подпускала его к себе поближе. Черт бы ее подрал, мысленно выругался он, для
чего  я  на  ней женился?  Не для разговоров  же в кровати!  Но  если правду
сказать,  то  и  в   лучшем  сексуальном  настроении  она  никогда  не  была
восхитительной  в  постели.  Если  он,  проявляя  в  постели бурную страсть,
взъерошивал  ей волосы, Тереза начинала  громко стенать, словно он совершает
преступление, и всегда старалась найти любой предлог, чтобы отложить секс до
завтра,  до следующей недели,  до  следующего  года,  а когда  после  долгих
уговоров она наконец  раздвигала ноги,  то делала  это с таким видом, словно
оказывала   ему   громадное   одолжение.  Она  ведь  из  религиозной  семьи,
оправдывалась Тереза, будто архангел Михаил  стоит с мечом рядом  и охраняет
заповедную  область у католичек.  Он готов побиться  о заклад, выложить  все
деньги за  следующий бой,  что его сестра Гретхен с ее прямыми волосами и  с
умеренным  макияжем  на  лице,  в  строгом  платье  и  с  этим  неприступным
выражением  светской леди,  словно говорящим  окружающим мужикам  "не смейте
задирать  мне  юбку", за один  двухминутный  раунд доставит любому  партнеру
гораздо  больше  удовольствия,  чем его Тереза  за  двадцать  десятиминутных
раундов.
     Вот почему он плохо спал, а  обидные обвинения Терезы все еще звучали у
него в  ушах. Но ведь она, по сути дела, сказала правду, и сознавать это  --
хуже всего. Он ведь  совсем взрослый мужчина, а в присутствии брата и сестры
чувствовал себя как в детстве, когда  был  мальчишкой,-- противным,  глупым,
абсолютно  бесполезным,  всегда  вызывающим   подозрение.   А   ведь  ничего
особенного от них  не требовалось -- просто  навестить его, прийти к  нему в
дом.
     Давай, дерись  на ринге, выигрывай  один  бой за другим,  пусть  газеты
публикуют  твои фото,  мочись  по  утрам кровью, пусть  болельщики  радостно
приветствуют   тебя,  дружески  хлопают  по  спине,  пусть  тебя  приглашают
выступать в Лондоне, пусть. И вот эти двое снобов, которых ты и не собирался
больше видеть в своей жизни, о которых ты  и слыхом  не слыхивал десять лет,
вдруг припираются к нему и говорят  как ни в чем не бывало "хелло!".  Только
"хелло", больше ничего, и все, ты уничтожен, раздавлен, ты уже больше никто.
Ну ладно, ненавистный  проклятый  мой  братец, любимчик  папочки и  мамочки,
играющий на золотой трубе, самовольно опускающий окошки в такси, ты получишь
сегодня по заслугам от своего драчуна-брата, этого пустого  места. Наверняка
это будет для тебя шоком.
     Вдруг на какое-то мгновение  мелькнула безумная  мысль: сойти с поезда,
поехать  в  Олбани, там  пересесть на другой  поезд и приехать в  Элизиум, к
единственному  человеку в мире, который будет ласкать его  с любовью, к той,
которая заставила его почувствовать  себя настоящим мужчиной, когда ему было
всего  шестнадцать лет,--  к Клотильде,  прислужнице его дяди  в постели.  К
Клотильде, купавшей Святого Себастьяна в ванне. Но когда поезд остановился в
Порт-Филипе,  он, выйдя  из  вагона,  направился  прямиком  в  банк,  как  и
собирался.

II

     Билли капризничал, не хотел  есть свой завтрак, и Гретхен старалась  не
потерять терпение. Подчиняясь суеверию (дети ведь чувствуют очень многое,  у
них развита не по годам интуиция),  она еще не оделась для  выхода, а сидела
за столом в своей рабочей одежде -- брюках и свитере.
     Она  без аппетита,  рассеянно ковыряла  вилкой  в тарелке, сдерживаясь,
чтобы не  побранить  сына за  то, что он  баловался  --  разбрасывал кусочки
бараньей отбивной с салатом по тарелке.
     -- Для чего мне идти в музей естественной истории? -- ныл Билли.
     -- Получишь удовольствие,-- терпеливо объяснила она.-- Очень большое.
     -- Нет, это не для меня. Для чего мне туда идти, не понимаю.
     -- Но ведь тебя ждет весь твой класс.
     -- Все  они -- чудаки. Все, за исключением Конрада  Франклина.-- Билли,
кажется,  вот  уже  целых  пять  минут  пережевывал  кусочек  баранины.  Для
разнообразия он иногда перекатывал его от одной щеки к другой. Может, все же
отшлепать  его?  --  подумала  Гретхен.  Часы на кухне  тикали  все громче и
громче. Она старалась не смотреть  на них,  но все  же не  смогла выдержать.
Посмотрела. Без двадцати час. Ей нужно быть  в верхнем городе  без  четверти
два.  Но нужно  еще  успеть завезти Билли в школу, вернуться, принять ванну,
переодеться, сделать  макияж  и явиться на  свидание не запыхавшись и тяжело
дыша, словно только что пробежала марафон.
     --  Ну-ка,  быстро  заканчивай,--  потребовала она,  удивляясь мягкости
своего голоса в такую минуту, когда ее  обуревало столько разных чувств,  но
не материнских.-- На десерт -- желе.
     -- Я не люблю желе.
     -- Это с каких пор?
     --  С  сегодняшнего утра.  Скажи, какой смысл  тащиться в  музей, чтобы
поглазеть на  чучела  животных? Ну,  если они хотят,  чтобы  мы  смотрели на
животных, то можно поехать в зоопарк и посмотреть на живых.
     --  Ладно, в воскресенье,-- примирительно  сказала  Гретхен,--  я свожу
тебя в зоопарк.
     --  В воскресенье я  иду в гости к  Конраду Франклину. Я ему  обещал.--
Билли  вытащил  изо  рта так  и не  дожеванный до конца  кусочек  баранины и
положил его в тарелку.
     -- Так воспитанные люди не делают,-- упрекнула его мать.
     Часы тикали.
     -- Все, слишком много.
     -- Хорошо,-- сказала  Гретхен,  отодвигая  от него  тарелку.-- Если  ты
закончил, значит, закончил.
     Но Билли и не думал вставать из-за стола.
     -- Но я еще не доел салат,-- упрямо сказал он и с демонстративным видом
стал вилкой вырезать из листа салата геометрические фигурки.
     Он  утверждает  таким образом  свою  личность,  убеждала  себя Гретхен,
сдерживаясь, чтобы его не отругать. Хорошее предзнаменование на будущее.
     Не  в  силах дальше наблюдать за  его  неспешной игрой  с  салатом, она
встала, вытащила из холодильника мисочку с желе.
     -- Почему ты сегодня так нервничаешь?  -- спросил Билли.-- Срываешься с
места...
     "Ах, эти дети, с их интуицией, будь она проклята!" -- подумала Гретхен.
     Его  радар, конечно, не просвечивает ее насквозь,  но видит сгущающиеся
облака.
     -- Лопай теперь десерт, мы опаздываем,-- сказала она.
     Билли, сложив руки, отодвинулся на стуле.
     -- Я же говорил, что не люблю желе.
     Ей хотелось сказать, что он будет сидеть за столом, пока не съест желе,
хоть весь день.  Но у нее возникло мрачное предчувствие,  что  именно  этого
Билли и добивается. Возможно ли, что это смешение  детских эмоций --  любви,
ненависти,   чувственности,  алчности,--  каким-то   образом   помогло   ему
догадаться, что собирается делать его мать в верхнем городе, и инстинктивно,
по-своему, понять,  что  сейчас  он  защищает  себя, защищает  своего  отца,
защищает  неразделимость их  семьи,  их  дома,  в  котором  он мнил  себя, с
привычной самонадеянностью ребенка, его стержнем?
     -- О'кей,-- согласилась она.-- Никакого желе! Пошли.
     Билли оказался мудрым победителем. Ни тени улыбки триумфатора на лице.
     -- Для чего мне идти в музей, чтобы глазеть на коллекцию давно умерших,
набитых опилками животных? Ума не приложу,-- только и сказал он.

     Гретхен отперла дверь. Ей  было  жарко, и  она  тяжело дышала. Пришлось
бежать всю  дорогу от школы. Звонил телефон, но она не подошла,  пусть  себе
звонит. Она сразу же направилась  в ванную, торопливо на ходу  снимая с себя
одежду. Приняв теплый душ, она, бросив короткий критический взгляд в большое
зеркало  на  свое  мокрое,  блестящее  от  воды  тело,  принялась  энергично
вытираться полотенцем. Толстая или худая? Она могла  стать и такой, и такой.
Слава богу, она худенькая. Правда, не скелет. "Ах, тело мое, вместилище моей
грешной души!"  -- засмеялась она. Голой вошла в спальню,  вытащила  из кучи
шарфиков противозачаточный резиновый колпачок. Да, очень нужное  и  полезное
изобретение гинекологов-акушеров, ничего не скажешь. Осторожно поставила его
в нужное место, полностью осознавая, что грешит. Может, когда-нибудь  против
беременности   изобретут   что-нибудь  другое,  лучше,   чем  это   холодное
приспособление.
     Прикасаясь пальцами к этому чувствительному месту, она вдруг  вспомнила
об  удивительном  всплеске  желания сегодня  ночью, когда  они наконец легли
спать. Образы двух  боксеров,  одного белого, другого  чернокожего,  которые
вызывали  у  нее  только   тошноту,  когда  она  сидела  в  спортивном  зале
"Саннисайд-гарденз", вдруг стали  возбудителями ее похоти: эти великолепные,
грубые мужские  тела  легко,  как акробаты, пританцовывая, двигались  вокруг
нее.  Секс  для женщины  --  это  совершенно  бесцеремонное вторжение  в  ее
интимный внутренний мир. А что испытывают мужчины,  когда наносят друг другу
на ринге сильнейшие  удары? Они тоже  бесцеремонно вторгаются в личную жизнь
друг друга,  пренебрегая ее  неприкосновенностью. После беспокойной ночи  ей
было не по себе, когда на  рассвете она лежала в кровати: в голове у нее все
смешалось -- удары представлялись  страстными  ласками, ласки --  ударами, и
она, возбудившись,  беспокойно вертелась в постели.  Если бы сейчас к  ней в
постель  забрался Вилли,  она  бы с  жарким  вдохновением  бросилась  в  его
объятия.  Но Вилли, лежа  на спине,  крепко  спал  и  лишь  время от времени
похрапывал.
     Пришлось встать  и выпить таблетку снотворного. Утром она выбросила всю
эту  чушь из головы, и  стыд, испытанный  ею  ночью, прикрыла невинная маска
нарастающего дня. Покачав головой, она выдвинула  ящик, набитый ее трусиками
и лифчиками. Если начнешь  об этом размышлять, подумала она, то какое все же
лицемерное,  хотя на первый  взгляд и  безобидное слово  -- "трусики", какое
по-детски обманчивое, а на самом деле они прикрывают на теле место, отчаянно
охваченное похотью. "Корсет" -- куда  более  подходящее,  хотя оно, конечно,
устарело. Гретхен давно не носила корсетов: школа Бойлана.
     Снова зазвонил телефон, звонил упорно, настойчиво, но  она, не  обращая
на  него внимания,  быстро одевалась.  Бросив короткий взгляд на свои  вещи,
висевшие в стенном шкафу, выбрала простой строгий темно-синий костюм.
     К чему афишировать яркими нарядами свою миссию? Чем лучше спрячешь свое
розоватое, красивое тело, тем больше  его оценят, когда оно предстанет перед
взором во всей своей наготе. Она щеткой пригладила свои прямые, распущенные,
достающие  ей до  плеч волосы.  Какой у нее широкий,  низко  посаженный лоб,
такой чистый, спокойный,  ни морщинки,-- а сколько за ним скрыто вероломства
и тревожных сомнений.
     Гретхен не нашла такси  и решила ехать в верхний город на метро. Сейчас
самое главное -- сесть на  поезд, следующий  до  Куинса, потом пересесть  на
другой,  до  Ист-Сайда,  доехать  до  Пятьдесят  третьей  улицы.  Персефона,
выходящая из царства мертвых в период расцвета любви.
     Она  вышла  на  Пятой авеню, пошла дальше  пешком  по улице, освещенной
осенним  солнцем.   Ее   строгая,  стройная  фигура  в  темно-синем  костюме
отражалась в блестящих витринах магазинов. Интересно,  подумала она, сколько
женщин  прогуливались  по авеню  с  той  же миссией, что  и  она, выставляли
напоказ  свою  красоту  с хитроватым  выражением на лице,  зная  о  надежном
противозачаточном колпачке, расположенном в своем месте.
     Она  повернула  на  Ист-Сайд,  к Пятьдесят  пятой  улице,  прошла  мимо
"Сент-Риджиса", вспоминая одну брачующуюся пару неким летним вечером: она  в
белой  фате,  под  руку  с  молодым  лейтенантом.  В городе  -- определенное
количество   улиц.  Никуда   от  н