анным было ее пребывание в ночном аэропорту. Жорик и жена отговаривали
ее уезжать в ночь, они вообще были с ней милы после холма, и дети  жались  к
ноге совсем по-родственному.
   - Вы, тетя, как будто бежите, - сказал Жорик. - Но вас же никто не гонит,
и диван нам не продавите.
   Она их успокоила. Не бежит и не продавит. Хотя в  какую-то  минуту  Мария
чуть было не согласилась остаться, чтобы освободить  Жорика  от  вины,  той,
раньшей, когда он легко отпустил мать и та перегрелась  на  тахане-мерказит.
Но вовремя остановилась. Ветерок дунул с балкона  и  навеял  совсем  другое:
пусть Жорик останется со своей виной. Пусть! Она бы очень удивилась, если бы
узнала, что никакой вины тот не чувствовал и, более того, даже не мыслил,  а
покойную мать считал "дамой с кониками", то бишь фокусами. "Это у них в роду
принято - сняться  и  бежать  черт-те  куда,  такая  у  женщин  нетерпеливая
злость", - объяснил он все себе.
   Поэтому мысль Марии о вине племянника как вошла в окно,  так  туда  же  и
вышла. Ей не за что было  зацепиться.  Сколько  их,  таких  невостребованных
мыслей, витают в воздухе, и оставшихся от веку, и родившихся в  одночасье...
Мы - мимо них. Они -  мимо  нас,  живущих  -  как  это  сказал  Жорик?  -  в
нетерпеливой злости.

   Мария сидела в удобном кресле, вокруг нее суетились приземлившиеся  люди.
Они отличались от тех, кто только еще собирался лететь. Радостью  обретенной
под ногами тверди. Она,  твердь,  в  аэропорту  была  главной.  Только  одни
радовались, что на ней. Другие паниковали, что ее покидают. Мария же в связи
с отдаленностью времени вылета была как бы экстерриториальна. Ей было  жалко
и тех и других. И прилетевших, и улетающих, жалко человека в  смятении,  ибо
не спасает нас прилет, равно как не спасает и отлет. Твердь и высь - они или
есть, или их нет. В тебе самом. Сверхзвук только и может, что нарисовать  на
небе пушистый след.
   В самолете подавали вишневый компот. Мария старательно собрала косточки и
положила их в карман. Соседка справа сказала, что первый раз  столкнулась  с
таким меню. На ее взгляд - "Я так много и разносторонне летаю!"  -  вишневый
компот не входит в разряд международного стандарта  напитков.  Именно  из-за
косточек. Мария усмехнулась. Ты, женщина, не туда летаешь, думала она. Не  в
те стороны... Косточки в кармане были ласковыми, они обегали ее пальцы,  как
живые.
   Трогая их, Мария нащупала картонку. Это была визитка,  которую  ей  сунул
старик-немец в Иерусалиме, когда она там из-за него порезала  палец.  Мелкую
вязь готического шрифта ей было не прочитать без очков, которые  остались  в
пальто, повешенном в самолетный гардероб. Покрутив визитку,  Мария  положила
ее в карман сиденья. Зачем она ей? Она тут же забыла немца, и,  в  сущности,
это было правильно. Потому как надень  она  очки  и  высмотри  буковки,  она
прочла бы "Франц Шеклер" - до такой степени немецкой  грамотности  она  была
обучена. И, конечно бы, вспомнила - или нет? - что так звали дядю  Францика.
И куда бы это ее завело? В какие дебри поступков? А так лежит себе визитка в
ничейном кармане, где-то там живет старик с коллоидным швом.  Помнит  ли  он
красавицу-украинку с маленькой девочкой, которая висела у него на  пальце  и
кричала:  "Дурень!  Дурень!  Растопурень!",  а  мамочка  сердилась:  что  за
выражения? Берет ребенок слова прямо с улицы земли.
   Но визитка сделала свое тайное дело. Мария вспоминала детство и войну.
   ...Что понимает в любви мужчины и женщины ребенок? Да ничего! Но было так
замечательно внутри их счастья. Так больше не было никогда.  Всю  жизнь  она
искала, ждала именно то  свое  состояние  -  покоя,  защищенности,  радости,
исходивших от грешной  любви  мамочки  и  дяди  Францика.  Ничего  похожего.
Прислониться бы, постоять рядом с тем, у кого это есть. У  нее  был  хороший
муж, царство ему небесное, она видела  и  другие  вполне  удачные  семьи.  И
только у мамочки случилось яичко не простое, а золотое. И пробежала не мышка
- война, будь она проклята во веки веков. Но ведь не будь  трижды  проклятой
войны, не было бы их встречи. Нет, Соломон, не на все  вопросы  есть  ответ.
Есть вопросы, что хуже самых страшных ответов.
   Работал самолетный телевизор. Певицы пели широко  открытыми  ртами,  звук
уходил в бесконечность и не возвращался.
   Что хотел сказать народный хор, выпрастывая из горла звук такой мощи, что
мог померкнуть свет? Куда рвется голос, пренебрегающий свойствами  резонанса
и всей физики?
   Мария удивилась  странности  своих  мыслей.  И,  можно  сказать,  она  их
застеснялась. Она забыла, что была в храме  Святой  Анны  и  ее  рассуждения
оттуда. Может, она вспомнит о нем потом, а может, и нет. И скорее, нет. Чудо
оно и есть чудо. Вскрик  всполошенной  им  экстрасистолы.  Марию  же  сейчас
занимает  другое.  Надо  будет  откладывать  деньги  на  операцию,   которая
предстоит ей в следующем году. Аппендицит,  конечно,  ерунда,  но  у  нее-то
гнойный... И она засмеялась, хотя, казалось бы, с чего?
   - Что-то не так? - спросила соседка.
   - Наоборот! Так! - смеялась Мария. "Ишь! - думала она.  -  Он  нашел  мне
повод жить - гнойный аппендицит. Ох и штучка этот Соломон, ох и  штучка!  Но
вполне сохранный мужчина. Ни одного  мозоля...  А  в  русских  сказках  цари
всегда дураки... Это у меня  вопрос  или  ответ?"  Мария,  чтоб  не  смущать
разносторонне  летающую  соседку,  смеется  в  ладошку.  "Алгоритм  какой-то
придумал. Другой бы объяснил..."
   Она закрывает глаза. В момент засыпания она делит  чудное  слово  на  два
похожих - на алгебру и ритм. Ей приятно такое  ковыряние  в  буквах.  Хотела
когда-то  учиться  на  филологическом.  Дальнейшие  метаморфозы  слова   она
проспит. Проспит, как алгебра обратится в арифметику, а  потом  и  вообще  в
цифру. Ритм же стал сначала музыкой, а потом вообще  нотой.  Цифра  и  нота,
освободившись и отряхнувшись от лишнего, нетерпеливо полетят на родину  -  в
изначальность...
   Хотя кто их знает? Может, и не улетят?
   Ведь никто ничего не знает наверняка. Не знает  спящая  Мария,  не  знает
соседка, что рядом.
   Не знает и Соломон. Штучки с вишневыми косточками у нас  проделает  любой
экстрасенс. За небольшие деньги.
   За большие он покажет вам Соломона.



   КРОВАТЬ МОЛОТОВА
   Все совпадения лиц и мест случайны, как и все в мире.
   У меня врачебное предписание -  отдышаться  за  городом.  Мой  загород  -
скошенный вниз, к речке, кусок сырой земли, на котором с десяток  высоченных
сосен, в сущности, для восприятия уже не деревьев, а стволов. Написала слова
и ужаснулась второму их смыслу. Будто не знаю, что все слова у нас оборотни.
Поэтому считайте, что я вам ничего не говорила о соснах. Или сказала  просто
- шершавые и высокие. Такие достались. Метут небо ветками-метелками. Ширк  -
и облака налево, ширк - направо. Только к ночи они замирают, и  тогда  я  их
люблю  за  совершенную  графичность,  которой  на  дух  нет  у  подрастающих
молоденьких   рябин,   вставших   взамен   унесенных   ураганом   орешников.
Рябинки-лапочки - это живопись кистью, не без  помощи  пальца.  Сосны  же  -
графика. Но под всем и, в сущности, над всем царствует на моем  куске  земли
перформанс крапивы, царицы моих угодий.
   Сразу, когда я появилась на своем скосе, как бы из  глубины  самой  земли
возник голый до пояса, а пьяный целиком мужичок с косой и сказал:
   - Ну, хозяйка, черканем крапиву? Сто пятьдесят - и нету заразы, а потом я
тебе ее сграбаю в кучу, а осенью запалю.
   Так здесь делают все. Месяц торчат из земли  толстые  корни  крапивы,  их
ничем не взять. Банки, пакеты, мячи,  руки-ноги  кукол  являют  открывшемуся
глазу подкрапивный мир, который, не  стыдясь  самого  себя,  стыдит  нас  за
неопрятность жизни, за неуважение  к  земле  и  траве,  и  некоторые,  особо
устыдившиеся, мечтают о бульдозере,  чтоб  снять  верхнюю  землю  до  самого
последнего крапивного корня,  а  сверху  сыпануть  гравий.  Это  особый  тип
покорителя лесов, полей и рек. Бульдозерный. Есть и  другой,  который  после
бульдозера  намысливает  привезти  землю  откуда-нибудь,  где   даже   палки
плодоносят, сыпануть ее  щедро,  метелочкой  размести  и  потом  целое  лето
снимать с веток огурцы, клубнику и прочие яства.
   Справедливости ради надо сказать, что оба типа мечтателей -  бульдозерные
и плодожорные - ленивы. И ни гравия, ни жирной земли не будет у них никогда.
Тут можно сказать, что лень русского человека носит космический характер,  и
человек уже и не виноват. Его желания -  булавочные  уколы  той  субстанции,
которая его окружает. И не больно, и сразу заживает любая идея что-то там...
   Но вернемся к моменту скашивания крапивы. Это волнительный,  как  сказали
бы  во  МХАТе  процесс,  и  в  природе   возникает   большое   беспокойство.
Подскакивают заполошенные лягушки, всхлопатываются перепуганные ежики,  злые
змейки мстительно исчезают под крыльцом, а беззлобный уж растягивается,  как
удав, на главной дорожке, пугая маленьких детей.
   Я это уже проходила. И верещала от ужа, и ловила ежиков, и выкапывала  из
земли утерянный сто лет тому назад чей-то  пинпонговый  шарик...  Представив
возникновение такой разрухи и услышав  собственную  тахикардию,  я  прогнала
мужичка.
   - Пусть растет! - сказала я.
   И поступила мудро. За ночь крапива выросла сантиметров на десять и  стала
шелестеть мне в окно. С тех пор у меня с ней  отношения.  Когда  с  бельевой
веревки слетает не пришпиленное посудное полотенце  и  обморочно  падает  на
крапиву, я уже не беру в руки длинную палку для снятия паутины, чтоб  спасти
полотенце. Я иду по крапиве сама. Она  обжигает  меня  сразу,  ей  это  надо
сделать, чтоб доподлинно  знать,  я  ли  это.  Убедившись  во  мне,  крапива
замирает. И я действительно прохожу по пояс в крапиве, как Иисус по морю аки
посуху, и мне в ней хорошо и покойно.
   Во мне взыграла ботаника, и я решила рассказать про крапиву, про ее жизнь
и про плохое отношение к ней людей. Писать  о  человеческой  неблагодарности
получается легко и  нетрудно.  Слова  выстраиваются  в  очередь,  чтоб  быть
явленными, их тысячи про человека и крапиву-природу, где человек  -  свинья,
хотя в чем он не свинья? В отношениях с кем и чем он - человек - царствен  и
красив? Ламинарии (попросту морская капуста) просто спят  и  видят,  чтоб  у
человека отсохли руки и ноги и он прекратил  свою  так  называемую  полезную
деятельность. Вот когда вздохнет океан,  ярче  засверкают  звезды  и  станет
хорошо земле и воде. Про ламинарии  мне  рассказывала  крапива,  когда  наши
отношения стали столь доверительными, что  она  мне  призналась  в  заговоре
грибов против людей, а одуванчиков - непосредственно против детей.
   За детей ей от меня досталось,  и  я  какое-то  время  с  ней  вообще  не
разговаривала,  но  тут  вокруг  меня  началась  очередная  бурная  полезная
деятельность людей и к чертовой матери  полетели  в  щепки  две  молоденькие
березы, кривоватая, но вполне живая сосна и целый выводок бузины. Человек по
соседству решил строить себе баню.
   - У него нет ванны? - спросила меня внучка, оплакивая смерть березы.
   - Есть! - сказала я.
   - Тогда зачем ему баня? - внучка размазывает слезы по  всей  мордахе,  но
она уже не плачет, она остановилась  перед  загадкой  жизни,  которую  я  ей
должна объяснить.
   И я рассказываю ей сказку о роли бани в жизни  русского  человека,  почти
всегда  живущего  в  холоде.  Про  то,  как  баня  лечит  и  как  после  нее
выздоравливают, и пока у меня все идет гладко.  Но  взятый  сказочный  мотив
сбивается на фальшь. Я помню, как после войны у нас построили общую  баню  и
как однажды по недосмотру бабушки я туда попала. И  бабушка  поставила  меня
дома в таз и вручную перемыла  заново.  Потому  как  еще  неизвестно,  какую
болезнь я могла принести из общей помывочной.
   Конечно, я не рассказываю это внучке, я ей про то - как  прыгают  в  снег
разгоряченные люди, которые потом возвращаются в жар и бьют  себя  вениками,
поливая при этом квасом раскаленную печку.
   И тут справедливо сказать: не говори о том, чего не знаешь. Не  жарилась,
не прыгала... Это верно. Но в бане бывала, учась  в  университете,  и  шайку
брала, и не знала, куда девать номерок от шкафчика, но главным было  чувство
срама, не личного, а какого-то надмирного срама наготы и беззащитности.
   - Мы будем ходить в эту баню? - спрашивает внучка.
   - Нет, - говорю я. - Она же не наша.
   - Слава Богу! - кричит внучка.
   Нет, что-то у меня не получилось с романтикой плескания квасом.
   Но не про срам же говорить? Он был у меня от личных комплексов, что  худа
и угловата, а понятия, что это хорошо, тогда еще не было. Большие  и  мокрые
женщины были королевами, от них шел жар и дух.
   Внучка же убежала, и  я  услышала,  как  она  рассказывала  товарищам  по
детству про погибшие деревья, "хотя у человека есть  ванна".  Детский  народ
говорит, что раз так, то они отомстят и спалят баню. За ту березу.
   Бить тревогу я не стала - бани еще не  было,  лето  шло  к  концу,  но  я
поняла, что на следующий год  у  меня  будут  другие  интересные  темы:  про
"красных петухов". Пожар Москвы 1812 года и про то, что мстительность -  это
плохое человеческое качество.
   Пока же только готовится место для бани. Еще даже  не  завезен  материал.
Мало ли что случится? В России нельзя загадывать на завтра, а уж на год!
   Но однажды на участок будущей стройки въехал  грузовик,  и  с  него  была
снята очень странная, огромная,  запеленутая  в  полиэтилен  вещь.  С  моего
любопытного крылечка было хорошо видно трудное  стягивание  вещи  с  кузова.
Работяги кряхтели и матерились, не зная, как ухватить  это  нечто.  В  конце
концов они бухнули это  на  землю,  а  потом  подтащили  и  уложили  это  на
освобожденную для бани территорию. Штука встала точнехонько, мужики  на  нее
сели и стали выпивать, потому что таков первый закон динамики жизни русского
человека: сделал - выпей.
   Разговор их до меня долетал отрывочно  и  казался  бессмысленным.  Мужики
говорили, что такое дешевле спалить,  чем  с  ним  возиться,  другие  же  не
соглашались, ссылаясь на старое  время,  когда  такое  делали  о-го-го  как!
Старое, оно, мол, еще сто лет простоит. Сошлись на том, что дело покажет.
   Я порадовалась такому их резону, ибо сама знаю: пока  не  начнешь  что-то
делать, ничего и не поймешь. А начнешь - глядишь,  дело  тебе  подсказывает,
куда тебе ковылять дальше. Как говорила моя бабушка, глаза  боятся,  а  руки
делают. Но тут до уха долетел чей-то накаленный голос, и  я  испугалась,  не
вызревает ли драка. Драка в двух десятках метров от тебя - вещь опасная, и я
решила,  что  надо  звать  внучку,  запирать  двери  и   тушить   свет.   Но
прислушалась. Оказывается,  мужики  кричали  о  философской  категории  -  о
времени. "Время - сволочь", - кричал тот, что приходил ко мне голый по пояс,
а пьяный до пят. "Оно, - кричал он, - только с виду день, ночь и стрелки,  а
на самом деле оно..." Мужик замер,  ища  слово  поточнее,  и  вдруг  заорал:
"Время - оно прокурор!"
   - Это кому как... А кому адвокат, - ответил ему кто-то из сидящих.
   - Нет, прокурор. Посмотри на Ленина, Сталина.
   - Нет, адвокат, посмотри на царя.
   - Через сто лет каждый умный, а ты возьми сегодня...
   - Сегодня - это сегодня. Оно еще тут. На него суда нет.
   - Это почему же?
   - Потому что все смутно, потому как  близко.  Давай  приставимся  друг  к
другу носами, и что ты увидишь...
   - Кто-то про это уже говорил.
   - Я и говорил. Надо отъехать... И чем дальше, тем все станет яснее.
   - Кому?
   - Людям.
   - Но мы-то будем в могиле... Про мое время узнает Райкин правнук, да срал
он на это... У него своя будет беда, и что  -  снова  сто  лет  ждать,  чтоб
узнать, откуда эта зараза явилась уже у него и отчего он мается?
   - Так ведь на ошибках учатся. К примеру,  на  наших.  Пусть  учится  твоя
Райка...
   - Никогда, - закричал мой знакомый, - никогда! Русский каждый раз  живет,
как в первый раз. Ему иначе неинтересно... Думаешь,  я  не  понимаю,  что  я
пьянь и голь, и отец у меня был пьянь и голь и дед... Но я  сам  все  решаю:
плевать, что до меня; мне так жить нравится.
   - Генетика, - сказал кто-то.
   - Жопа ты! - ласково ответил пьянь и голь. - Жопа! Когда  я  выбрал  свой
путь, ее еще у нас не открыли... Хотя тот еврей горох давно посеял, а  потом
сказал, что никакой разницы - горох, человек или курица. Ну, сообрази -  это
умно? Я тогда еще в девятый ходил. Я понял, что могу  разбить  еврея  и  его
науку, у меня голова все тогда складно придумала, но на хрена мне это  надо?
Я не подчиняюсь ни гороху, ни другой глупости. Я сам живу,  как  решил.  Мог
стать ученым, а не захотел, и все. Неинтересно это мне.
   - Я тоже слышал про этот горох. Дурь...
   - Человек сильней науки, это точно. Нет такой силы, чтоб взять и из  меня
сделать не меня. Что я, дамся что ли? Вот это  и  есть  генетика,  -  бубнил
кто-то.
   Они загудели, возбужденные мыслью не даться  науке,  не  подчиниться  ей,
заразе  такой.  И  я  поняла:  большой  драки  не  будет.  Они  все  заодно.
Накостыляют только тому, кто упорствует за генетику.
   Я не заметила, как они ушли, полиэтилен шелестел в мою  сторону,  значит,
ветер был западный. Уже темнело - ведь кончался август, пришла внучка, стала
канючить, чтоб я отпустила ее еще погулять, я не разрешила. Тогда она  взяла
мяч и стала лупить им в стенку. Наша собачья будка (дача)  стала  дрожать  и
предсмертно стонать, мне жаль было  времени  тишины,  поэтому  я  и  поймала
брошенный мяч. Почему-то приятно было ощущать  в  руках  молодой  трофей.  Я
крикнула внучке: "Лови!", - она подпрыгнула, но мяч с крылечка пошел высоко,
легко перелетел ограду участка и шлепнулся прямо в полиэтиленовую тайну.
   - Пошли-ка за мячиком, - сказала я девчонке.
   Я шла по кромке крапивы, та мне что-то шелестела, девчонка бежала впереди
и уже перелезла  через  низкий  заборчик,  который  разделял  наши  участки.
Собственно, мне можно было и не идти, пока я добрела  до  заборчика,  внучка
уже возвращалась с мячиком; идти дальше не было смысла.
   Но я перелезла через оградку и, жалясь крапивой чужого участка - мы-то  с
ней знакомы не были, - подошла к тому, что фактически заняло  место  будущей
бани. Это была просто-напросто огромная  двуспальная  кровать,  поставленная
вверх ногами, отчего и не была узнана. Ее низкие закругленные спинки глубоко
вгрузли в землю. В такой позиции кровать была  похожа  на  свинячью  поилку,
которую я наблюдала в детстве, живя по соседству  с  "оборотистой  кулачкой"
(так называла ее улица) и "которую, слава Богу, не победить" - так  говорила
о ней бабушка.
   Приезжая домой уже студенткой, я спрашивала: "А не победить и слава  Богу
жива?" "Жива! Жива!" - отвечала бабушка, и глаз ее посверкивал победно.  Так
вот, без матрасов и вверх ногами кровать смотрелась поилкой для свиней.  "Не
победить слава Богу" сбивало меня с мысли и уводило в сторону,  хотя  я  уже
давно знаю: никаких случайных и не к месту  воспоминаний  нет,  и  слова  не
приходят просто так, тем более их не  выдумаешь,  хоть  лопни,  если  хочешь
сказать так, как до тебя не знали. Они, слова, появятся, когда их не ждали.
   Я рванула полиэтилен. Кроватные спинки втиснули его под себя.  И  тем  не
менее с внутренней стороны хорошо мореного дуба я увидела то, что видела уже
однажды:  нацарапанное  ключевое  слово  русской   речи,   его   знак,   его
родимо-невыводимое пятно, слово-клич и слово-нежность, слово,  которое  даже
графически рассчитано на любой уровень грамоты. Оно  легко  складывается  из
палочек, без всяких там загогулин и выкрутасов. Сколько же прошло лет? И вот
кровать явилась мне снова, да  еще  этой  своей  частью.  Автографной.  Хотя
почему она явилась, если явилась я? И мячик я, видимо, не зря кинула, хотела
прийти и увидеть своими глазами, что она  жива  и  цела?  Кровать  Молотова.
Через двад