к.

   1 ноября
   К вопросу о зрачках.
   В этих не было света. Совсем. "У нее же катаракта, - объясняла себе Нора.
- Надо с ней поделикатней".
   Но как? Как? Нора провалилась в вину,  как  в  пропасть.  С  этим  ничего
нельзя было поделать. Вина и пропасть стали данностью ее жизни. Можно  ли  к
тому же оставаться деликатным?
   - Как это можно было самому починить? -  спрашивал  тот  приятель  Вадима
Петровича, которому Нора в конце концов дозвонилась. Теперь он в присутствии
мертвых  зрачков  жены  покойного  бросал  ей   как   поддержку   вопрос   о
несостоятельности ума Вадима Петровича,  желающего  самостоятельно  заделать
брешь в ее балконе. Ну зацепись, дура артистка, за помощь, скажи  что-нибудь
типа: "Я ему говорила", "Я понятия не имела,  что  он  задумал",  "Мне  и  в
голову не могло взбрести"... Но  все  эти  бездарные  слова  уже  говорились
милиции, хотя даже тогда она уже  знала:  она  их  произносит  "из  пропасти
вины". Это сразу понял молодой мальчик, как его там?  Виктор  Кравченко.  Он
наклонился над ней, над ее "колодцем", куда она прибыла как бы  навсегда,  и
смотрел на нее сверху черным, все понявшим лицом.
   -  Я  ушла.  Он  остался.  Я  попросила  его  купить  хлеба.  Мы  вечером
заболтались. (Фу! Какое неправильное, стыдное  слово  накануне  предсмертия.
Когда ты уже взвешен на весах...)
   - Откуда он вас знал? - Естественно, женщина с катарактой  думала  только
об этом.
   - Когда-то, когда-то... В Ленинграде мы жили в одной  гостинице.  Знаете,
как возникает командировочная дружба...
   - Да, я помню, - сказала женщина.  И  что-то  мелькнула  в  ее  лице  как
воспоминание радости.

   ...В ее жизни тогда был голубой период.  Надо  же!  По  какой-то  цепочке
продаж ей обломился голубой импортный костюм из новомодного тогда кримплена.
Воротник и карманы костюма были отделаны черной щеточкой бахромы. Он так  ей
шел, этот наряд, что хотелось из него не вылезать, а  носить  и  носить  без
передышки. Но голубой цвет маркий. Тогда она сказала:  "Надо  что-то  купить
еще голубое. На смену". И купила платье в бирюзу. Все тогда  решили,  что  у
нее появился любовник. Другой уважительной  причины  "наряжаться  на  ровном
месте"  люди  не  понимали.  А  она  как  спятила.  Купила  еще  и   голубую
шляпку-феску с муаровым бантом-бабочкой на затылке. Лицо у нее тогда как  бы
оформилось по правилам - стало  тоньше,  овальней.  У  нее  вдруг  появилось
ощущение собственной неизвестной силы, она даже не скучала,  что  так  долго
нет мужа. Ей было тогда с собой интересно.
   Потом он приехал. Уставший и унылый. Он не заметил ее голубую феску.

   Сейчас это уже не имело никакого  значения.  Ни  эта  артистка,  ни  этот
несчастный балкон, ни даже смерть.  Ее,  имевшую  в  жизни  однажды  голубое
счастье, прижало лицом к черному без края пространству... Хотя  разве  можно
прижаться  к  пространству?  В  него  падают,   в   нем   растворяются,   им
поглощаются... Но нет. Ее именно прижало...
   Собственно, зря они пришли к этой актрисе. Она на самом деле ни в чем  не
виновата, хватило  бы  посмотреть  место,  куда  он  упал,  ее  глупый  муж,
неспособный  починить  бачок  или  прибить  ровненько  плинтус.  Но  там,  у
подъезда, в них было столько радостной ненависти,  что  пришлось  бежать  на
шестой этаж в квартиру.
   Актриса впустила их и заплакала. Странно, но она поверила ее слезам, хотя
тут же подумала: "Ну что такое ей заплакать? Их же этому учат!"
   Потом они уходили, а люди  подъезда  так  и  стояли  у  дверей,  прижатых
камнем. Не похороны ведь, но все  же  процессия  из  трех  человек.  Женщина
подумала: "Это они для меня. Оказывают внимание. Они не знают, что  мне  уже
все все равно". И она пошла со двора быстро-быстро, пришлось ее  хватать  за
локоть. Ведь почти слепая, в чужом месте, как же можно бежать, глупая?

   - Датушка, датушка, - сказала кассирша Люся со второго этажа. Никогда еще
чувство  глубокого  удовлетворения  не  переполняло  ее   так   полно,   так
захлебывающе, что хотелось даже делиться избытком, и она сняла длинную белую
нитку с юбки Анны Сергеевны  и  протянула  ее,  обвисшую  на  пальце,  самой
хозяйке:
   - Блондин к вам цепляется, мадам! Хотя по нынешним временам лучше  их  не
иметь. Всегда найдется какая-нибудь подлая и сделает ему шире.
   - Стой! - закричала Анна Сергеевна.
   - Такое горе, а вы!
   - Да? - насмешливо ответила Люся. - Да?
   У женщин такое бывает: они проникают друг в друга сразу, без препятствий,
они считывают текст  не  то  что  с  извилин  -  тоже  мне  трудность!  -  с
загогулинки тонкой вибрации, не  взятой  никаким  аппаратом  науки.  А  одна
сестра на другую глаз бросила - и вся ты у нее как на ладони.
   Люся и Анна Сергеевна несли в душе одну на двоих общую радость:  свинство
в виде прыжка с чужого балкона их настичь не может. Они, слава Богу, хоть  и
одинокие и у них нет мужей, но не могут допустить к себе чужих и  случайных.
А дальше большими буквами следовало:
   ...не то, что некоторые.
   Когда прощались возле  троллейбусной  остановки,  жена  Вадима  Петровича
сказала Норе странное:
   - Я бы тоже хотела умереть на хорошем воспоминании.
   - Сделайте операцию и живите  долго.  Вадим  очень  беспокоился  о  ваших
глазах, - ответила Нора.
   - Да? - спросила женщина. - Я его раздражала. Случалась  бумага  в  супе.
Недомытость чашки... Он не указывал пальцем, но начинал громко дышать...
   На этой фразе она замерла, потому как неосторожно вырвавшееся  это  слово
"дышать" было тем самым, что отличало жизнь от нежизни.
   Возвращаясь домой, Нора вспоминала, как застопорилась на  слове  "дышать"
жена Вадима Петровича.
   "Живые, - думала Нора, - обладают тысячью способов передачи информации, в
которых слово - самое  примитивное.  Смерть  -  это  невозможность  передачи
информации. Это хаос системы".
   Она даже не подозревала, что обнаружит дома  столько  знаков  присутствия
Вадима Петровича. "Как наследил", - печально подумала Нора. На  балконе  она
прижала  принесенный  им  ребристый  щит  старой,  с  отслоившейся   фанерой
тумбочкой. Бреши не стало видно, даже возникла некая законченность в дизайне
с ободранной тумбочкой - хоть ставь на нее горшок с цветами. В ванной  Вадим
Петрович оставил свой галстук, сам же, видимо,  и  прикрыл  его  полотенцем.
Очешник, в котором лежал список московских поручений. Гомеопатическая аптека
была на первом месте. Вот почему он оказался рядом с ее  домом.  Рядом  была
такая аптека. Остался полиэтиленовый пакет с газетой "Московские новости"  и
брелком "Томагочи". "Господи, - подумала, - надо было посмотреть раньше. Это
ведь для кого-то куплено".
   Странно, но в ту ночь они не  говорили  ни  о  ком,  кроме  себя.  Только
сначала - жена и катаракта - и все.  Потом  -  как  оттолкнулись  от  берега
времени. О чем же был разговор, если почти не спали? Нора стала  вспоминать,
набирался ворох чепухи. Вспоминали, как она тогда, давным-давно,  выходя  на
поклоны, зацепилась юбкой за шип розы, которые получила другая артистка. Это
были единственные цветы от зрителей, и Вера Панина была  очень  этим  горда,
хотя все знали: букет принес ее двоюродный брат, но  Вера  так  с  ним  -  с
букетом - крутнулась, что зацепила Нору и поволокла за собой. Кто-то тут  же
придумал плохую примету - шип хорошо годился для всяких  мрачных  умственных
реконструкций. Но Вадим  того  времени  предложил  другое  толкование:  роза
утащила Нору. Это было время Сент-Экзюпери и его Розы, от  него  могли  идти
только хорошие предзнаменования. И теперь можно сказать с уверенностью:  тот
шип ничего плохого не означал. Еще Вадим Петрович вспоминал в ту ночь, как у
него кончились чистые носки  и  рубашки  -  конечно,  не  самое  романтичное
воспоминание для встречи после долгих лет, но ведь  никто  еще  не  научился
руководить взбрыками памяти, она ведет себя как хочет.  Но  получалось,  что
именно носки и шипы сделали свое дело. Нора сказала: "У меня уже сто лет  не
было такой родственной близости,  такого  совпадения  молекул".  Они  лежали
обнявшись, у Вадима постанывало, похрипывало горло, а  она  думала:  у  него
сердечное дыхание, ему надо обследоваться, он себя запустил, и ей так сладко
было думать о нем с нежностью. А потом он соскользнулся  с  балкона,  потому
что у их истории не могло быть продолжения просто по определению.  Не  такие
они люди... А какие?
   И еще Нора думала, что никто ей не предъявил счет за потерю. Ни жена,  ни
друг-приятель. Как будто все заранее знали, что случится так, а не иначе,  и
виноватых не будет. Но этот томагочи... Не доставленный неизвестно кому.  Он
пищал ей все время, она не знала, что делать. "Так я с ума сойду, - подумала
Нора, - надо взять себя в руки".

   2 ноября
   Вот из этих слов и надо понять, в каком она была состоянии. Она  даже  не
заметила, что подъезд ей объявил газават. Иногда что-то бросалось  в  глаза:
мертвое молчание пассажиров в лифте - а какой до этого слышался щебет,  пока
не раздвинется дверь.  Обойденные  мокрой  тряпкой  пределы  ее  половика  в
коридоре. По первому разу это показалось  смешным.  Нора  не  принимала  эти
знаки,  как  знаки  войны,  как  не  принимала  и  подъезд  как   силу,   ей
противостоящую. Наоборот, люди всегда  демонстрировали  ей  низкопоклонство,
если уж не любовь, во всяком случае с их стороны было должное отношение, как
к человеку не простой, а, скажем,  изысканной  профессии,  эдакого  штучного
товара их подъезда. Все как все, а она вот - артистка. Это  было  данностью.
Поэтому до Норы не доходили разные другие знаки отношения, в голову  она  не
могла их взять.
   Однажды Люся  со  второго  этажа,  будучи  человеком,  у  которого  мысль
располагалась  ближе  всего  к  кончику  языка,  а  потому  на  нем   и   не
удерживалась, сказала Норе тихо:
   - Я бы на вашем месте постеснялась...
   Сказала прямо возле лифта, прямо на смыкании дверей, чтоб не дать Норе ни
понять, ни переспросить.
   Будь у Норы другое состояние души, она бы запросто могла вставить ногу  в
притвор, и еще неизвестно, чье слово было бы последним, но  со  дня  падения
Вадима Нора существовала в некоем  другом  измерении.  В  нем  главенствовал
четкий выход в ничто, хотя  и  задвинутый  рифленой  поверхностью.  Но  это,
выражаясь словами, а по жизни чувств ей все время было зябко. Душевная  мука
выходила дрожью, ознобом,  а  однажды  она  услышала  странный  звук,  стала
оглядываться - откуда, что? Выяснилось: стучали зубы. Суховато,  как  стучат
деревянные ложки, когда ложкари входят в раж.
   Как-то встретила  этого  молодого  милиционера.  Забыла,  как  звать.  Он
посмотрел на нее обличительно и громко втянул в себя детскую каплю, некстати
обозначившуюся.
   Она ушла  с  этим  ощущением  уличенно-обличенной.  "Нашел,  дурак,  леди
Макбет", - подумала Нора, но в душе  стало  муторно:  она  чувствовала  себя
виноватой. Леди такое в голову не пришло бы. Вина виделась так: она  слишком
много думала о Грише, бывшем мальчике с крутым завитком, который - возможно!
- и был тем первым упавшим у  ее  подъезда.  Получилось:  она  сама  создала
проект смерти, умственный, гипотетический. И живая жизнь просто обязана была
наложиться на ее чертеж. Нора думала, что позвонит еще раз по тому телефону,
который знал Гришу, и вот в этот момент Виктор  Иванович  Кравченко,  дернув
тонкой шеей, посмотрел на нее так нехорошо. Дело в том, что накануне  Виктор
Иванович впервые в жизни бил человека. Тип стоял за помойкой, что у  детской
площадки, с приспущенными штанами, и белая его плоть была  столь  стыдной  и
омерзительной, что, когда  кулак  Виктора  Ивановича  попал  в  голое  тело,
противность мгновенно поползла к локтю и выше и стала как бы захватывать его
всего, и тогда,  ударяя  в  этого  молчаливо  терпящего  боль  типа,  Виктор
Иванович стал стряхивать руку, как стряхиваешь термометр. Бил  и  стряхивал.
Бил и стряхивал. Но тут сбрасывалась не ртуть - отвращение.
   Потом пришло упоительное  чувство  успокоения.  Все  в  Витьке  размякло,
расслабилось, каждой клеточке тела стало вольно.  Он  смотрел,  как  убегает
этот кретин, на ходу застегивая штаны. Он ведь даже не пикнул, не издал даже
малейшего звука, что говорило  о  правильности  и  справедливости  битья  за
помойкой. "Рукоприкладство - вещь недопустимая, - говорил  капитан-психолог.
- Но жизнью это не доказано".
   Когда Нора прошла мимо, Витек обратил  внимание  на  тонкоту  ее  щиколок
(имея в виду щиколотки). Он представил их, обе две, в обхвате своих  широких
ладоней и как он держит артистку  вниз  головой  в  балконную  дырку  и  она
признается ему криком из сползших ей на голову одежд: зачем она их погубила,
двух мужиков, молодого и старого. Она признается ему, будучи вниз головой, в
преступлении, и все потом поймут, что все было так самоочевидно, а увидел  и
понял он один. Витек так сцепил кулаки, что в них  ссочилась  вода  и  даже,
казалось, булькает... Виктор Иванович распластал ладонь - она была  влажной,
линии судьбы  переполнились  живым  соком  и  обратились  в  реки.  Особенно
полноводной была та, что являла собой долгожительство. С нее просто капало.

   3 ноября
   "Я ведь никого не стесняю... Я небольшого роста..." Всегда был  комплекс,
что она вровень с мужчинами, ну не так чтобы сильный комплекс - пришло  ведь
ее время, время длинноногих, маленькая женщина,  можно  сказать,  потерялась
среди женщин-дерев.
   На этой же фразе - Нора это ощутила в ногах, как  они  будто  подломились
для уменьшения - пришло ощущение (или осознание?): больше никогда никого  не
стесню. Ростом. Телом. Количеством. Буду жить  боком.  Левым  боком  вперед.
Чтоб не задеть, не тронуть, не стеснить. Режиссер стал орать, что  не  этого
от нее хотел. Что не нужна  такая  никакая,  живущая  боком,  ему  нужно  ее
притворство, ее лукавство. Такова женщина! "Никого не стесню" надо  понимать
как полную готовность стеснить любого до задыхания, до смерти.
   - Да? - удивилась Нора.
   После репетиции Еремин сказал, что если она с ходу, с разбега не  заведет
любовника, то спятит, что он это давно видит - с тех самых пор,  как  начали
репетировать, что ее славное свойство не принимать роль  всерьез,  а  просто
надевать, как костюм, ей изменило. Она ведет себя, как малолетка-первогодка,
выжигая себе стигмы. Кому это нужно, дура?
   Что он понимал, Еремин? Тогда, когда был Ленин-град и Вадим Петрович, его
еще в театре не было. Для него вся случившаяся история заключалась в словах:
"Старый идиот взялся не за  свое  дело  и  рухнул.  Конечно,  жалко.  Кто  ж
говорит? Но ты, Нора, его в проем не толкала. Тебя вообще дома не было". Как
объяснишь про умственную дорогу, которую она построила вниз  и  сама  к  ней
примерилась.

   5 ноября
   Она бы спятила от  чувства  вины,  но  случилось  невероятное.  Объявился
Гриша.
   Если бы она не разучилась к этому времени смеяться, то да...  Повод  был.
Он был практически лыс, этот новоявленный Гриша. У него  не  то  что  излома
волос, а  даже  намека,  что  излом  такой  мог  быть,  не  возникало.  Зато
проявились уши. Они были высоковаты для обычной архитектуры головы,  и  Нора
подумала: "Рысьи". Хотя нет, ничего подобного. Уши как уши. Чуть  вверх,  но
такими зигзагами мелкой фурнитуры, и создается внешнее разнообразие мира. До
извивов тонкой материи еще добираться и  добираться,  а  уши  -  они  сразу.
Здрассте вам!
   К ушам прилагалась бутылка  "Амаретто".  Это-то  соединение  и  стало  ее
беспокоить. Но потом. Попозже...
   - Я думал, думал, - объяснял себя Гриша, - но водка - было бы грубо?
   Он нашел ее по телефонному номеру, который дала ему сестра из Челябинска,
и знакомые, у которых он остановился.
   - Вы меня искали. У вас что-то случилось? - спросил он прямо, не понимая,
почему она сейчас плачет, и сокрушаясь о ходе времени:  в  его  памяти  Нора
была красивой молодой женщиной, от которой пахло духами. Эта же была  стара,
и от нее просто разило мятной  жвачкой.  "Удивительно  тонкий  вкус.  Зимняя
свежесть".
   Нора поняла, что ничего не сможет объяснить. Ни-че-го.

   Гриша рассказывал о своем способе выживания. Он его называл "моя метода".
Маленькие услуги большим клиентам. Нет, ничего криминального. Но кому  охота
мотаться, чтоб получить достоверную информацию о том и сем? Не  ту,  которую
вложили в компьютерную башку, а ту, что на самом деле проживает в  Обнинске,
а нужна позарез Челябинску. "Я почти шпион, -  говорил  Гриша.  -  Взять,  к
примеру, кобальт..." "Я тебя умоляю, - смеялась Нора, - давай не  будем  его
брать. Скажи лучше... Тебе нравится так жить?" "Вполне, - ответил  Гриша.  -
Во-первых, я свободен в выборе. Во-вторых..." На  "вторых"  он  замолчал,  и
Нора поняла, что есть  только  "во-первых",  а  процесс  саморекламы  "своей
методы" у Гриши не отработан.
   - Материально как? - спросила Нора.
   - Свою штуку в месяц имею...
   "А сколько это - штука?" - подумала Нора. Спросить было  неловко.  Теперь
это не принято. Вполне может быть, что они  думают  на  разные  "штуки".  Но
после того как Гриша оказался живой, свести разговор к деньгам  было  не  то
что противно, а разрушительно по отношению к состоянию  ее  радости.  Мелкий
свободный порученец Гриша закрыл своим живым телом черный проем ее  балкона,
и  стало  возможным  думать,  что  смерть  Вадима  Петровича   действительно
случайна, страшна, трагична, но  не  ее  рукой  вычерчена.  И  тот,  первый,
все-таки бомж, просто задел  ее  перила,  дурачок,  не  смог  спроектировать
траекторию падения, потому как был пьяный, а то и хуже - накуренный  незнамо
чем.
   Жизнь на глазах побеждала смерть, случай что ни говори  уникальный,  чтоб
не сказать неправдоподобный. Но ведь и Нора - человек странной профессии,  в
которой главное не то, что есть на самом деле, а то,  что  надобно  назвать,
изобразить главным... Нора удивилась  бы,  скажи  ей  кто,  что  раньше  она
никогда сроду не забывалась в роли, больше того - не верила, что  так  может
быть у кого-то, сейчас же вела себя в сущности непрофессионально.  Верила  в
чушь. И это уже второй раз. Первый, когда у  нее  на  репетиции  укоротились
ноги от произносимых слов, а сейчас вот  -  от  присутствия  Гриши.  Ей  уже
близнится,  что  вообще  никто  с   ее   балкона   не   разбивался.   Просто
недоразумение. Раз Гриша тут.
   Вот тут-то и стало быстро-быстро раскручиваться беспокойство. Вдруг ясно,
до деталей, увиделся поворот головы с приподнятым ухом и донышко бутылки.  И
между атропинным мальчиком и этим лысоватым шпионом новой экономики был  еще
один, которого она видела так четко и ясно. Легко все  свалить  на  свойства
актерского  глаза:  он   уж   высмотрит,   он   уже   выковырнет.   Издержки
профессиональных накоплений. Склад забытых вещей. Но внутри что-то бибикало.
   Параллельно с этим пилось "Амаретто" - и выпилось. И она  сказала  Грише,
что раскладушка вымерена и впритык становится к кухонному окну, так что...
   Гриша ответил, что может спать на любом  данном  ему  пространстве  пола,
раскладушка - это для его кочевой жизни почти пять звездочек. Нора подумала,
что, пожалуй, представления о "штуке" у них одни и те же.
   Она заснула крепко, как не спала уже много времени.

   Виктор же Иванович Кравченко знал: у артистки ночует мужчина.
   У него странно вспотела спина: будто кто-то мокрым пальцем  поставил  ему
на ней точки и мокрота... Витек прислонился к косяку двери и потерся.
   - Чего это вы, как животное? - ядовито спросила  Анна  Сергеевна.  С  той
поры, как он грудью падал на ее пустые бутылки, в  результате  чего  сбежала
Олька и от нее ни слуху ни духу, Анна Сергеевна Витька не  полюбила.  Все  в
ней завязалось в странный такой узел, а зачем ей это, зачем? А получается  -
конца нет, вот опять явился - не запылился милиционер и чешет  спину  об  ее
косяк, как какая-нибудь собака.
   - Разрешите выйти на ваш  балкон,  -  сказал  Виктор  Иванович,  запомнив
навсегда