ека... Фу, фу, сплошное че-че...  Мог  быть  сыном  Коли,  царство  ему
небесное, который умер три года тому назад в своем возлюбленном  Челябинске.
Ей написала об этом Шурочка. Мадонна Литта уже  была  гроссмамой,  пестовала
внучек и престарелого Иван Иваныча, а "Коля умер от прободной  язвы,  просто
залился кровью". Он был женат, имел дочь.  И  вот  это  почему-то  оказалось
самым горьким.  Нора  так  хотела  ребенка,  а  он  так  хотел  вернуться  в
Челябинск. Желания не совпали, город победил. Ну не дичь ли?  А  вот  третья
женщина взяла и родила девочку. Интересно, сколько ей сейчас лет?

   Надо было с чего-то начинать. И  Нора  позвонила  в  Челябинск.  "Я  буду
осторожна", - сказала она себе.
   Ей ответила женщина. Видимо, одна из дочерей Шурочки.  Она  сказала,  что
мама с Иван Иванычем практически постоянно живут за городом. Телефона у  них
там нет. Да, все здоровы, слава Богу. Гриша? Он в Москве. У  него  нет  пока
постоянного места жилья и работы, но есть один телефон. Вам дать?  Позвоните
Грише. Передавайте от нас привет. И пусть дает о себе знать.  Я  вас  помню,
тетя Нора!
   Нора набрала номер. Ей сказали, что Гриши нет,  уехал  в  Обнинск,  будет
завтра.

   20 октября
   Витек проснулся от чего-то неприятного. Уже светлело, но часок-полтора  у
него еще были, а вот подняло...
   На него смотрели сырые,  мягкие,  мятые  тесной  обувью  ступни  сержанта
Поливоды.  Тот  всегда  оставлял  ступни  на  свободе,   падая   на   койку.
Одновременно до задыхания пряча голову под одеяло.
   Самостоятельность  жизнедеятельности  ступней  Поливоды  всегда  поражала
Витька, внушая ему даже  некоторый  мистический  ужас  перед  жизнью  части,
отдельно взятой от целого. Вот так  у  него  самого  отдельно  живет  ноготь
мизинца на  левой  руке,  надламываясь  всегда  в  одном  и  том  же  месте.
Надломившись, ноготь  сдергивает  заусеницу,  которая  после  этого  пучится
гноем, и майся потом с нею, майся. Хорошо сейчас,  когда  чистая  работа,  а
раньше с железяками, ржавчиной, маслом, когда что-то чиня,  не  попадаешь  в
зазор, а сволочь-ноготь будто тащит  за  собой  руку  именно  туда,  где  ее
прищучит заевшая деталь. Ноготь с набрякшей болью заусеницей имел от  Витька
полное самоопределение.
   Вот и ступни Поливоды. Они цвели и  пахли,  как  им  хотелось.  Они  были
волглыми и стыдными. Они вызывали ненависть к укутанному  Поливоде,  который
ничего плохого Витьку не делал, а даже, можно  сказать,  любил  младшего  по
возрасту. Вчера он оставил ему на ужин кусок итальянской пиццы, которую Витя
не переносил ни на вид, ни на вкус. Откуда это было знать  Поливоде?  Он  ел
все. А  Витя  как  раз  был  разборчив  в  еде,  он  не  понимал  новомодной
целлофановой пищи. Она в него не шла. Не хватало зубов, чтоб ее  пережевать,
не хватало слюны, чтоб смягчить и сглотнуть.
   Так думал в то раннее утро милиционер, хотя ни о чем таком он не думал  и
не признал бы за свои мысли, выраженные строчкой слов. Просто в  голове  его
было сразу все: ступни, пицца, ноготь, машинное масло и  злость,  что  из-за
духа товарища Поливоды пришлось проснуться раньше.
   Но стоило Витьку встать и открыть форточку, как ветер выдул из его головы
побеги незначительных размышлений, а  на  их  место  пришла  главная,  можно
сказать, сущностная задача для ума: найти доказательства,  что  неизвестного
миру бомжа столкнула или довела до  падения  артистка  Нора  Лаубе,  которая
звонком в милицию хотела запутать ясное как дважды два дело. Он видел  такой
фильм по  телевизору:  там  преступник  все  время  помогает  придурковатому
детективу - на, мол, смотри, что я тебе показываю; на, мол,  слушай,  что  я
тебе скажу, - и придурковатый полицейский за все благодарил, прямо кланялся,
но это была с его стороны хитрость.
   Правда, когда Витек сказал в милиции, что этот  бомж,  что  шандарахнулся
такого-то числа, мог и не сам... Ему сказали, что  дело  закрыто,  и  нечего
возникать - никто самоубийцу не ищет,  никому  он  не  нужен,  и  надо  быть
идиотом (слышь, Витя, это к  тебе  лично!),  чтоб  искать  на  пустом  месте
деньги. Займись лучше криминогенной обстановкой в районе  спортивной  школы.
Замечательный совет. Школа стоит рядом с домом Лаубе. Вроде как нарочно.
   Витя удачно появился во дворе: артистка как раз бежала на работу. У  него
слегка ворохнулось сердце от ее широкого и легкого шага и  возникла  неясная
мысль о  том,  что  длинные  ноги  совсем  не  то  или  не  совсем  то,  что
подразумевается в похабном разговоре. "Ноги,  которые  до  шеи,  -  туговато
скрипнул мозгами Витя, - играют другое  значение.  Это  точно,  именно  так:
другое значение. Они умеют  ходить  красиво  и  быстро.  Взять,  к  примеру,
циркуль..."
   - Здравствуйте, - вежливо поздоровался Витек с Норой.
   Та не сразу сообразила, кто он.
   После того как она вчера узнала, что Гриша жив и  здоров,  она  выбросила
эту историю с падением из головы. Она потом  перезвонила  той  женщине,  что
сказала ей, где Гриша, еще раз и оставила свой номер:  "Скажите  ему:  пусть
позвонит тете Норе". Она не уточнила - Лаубе, - чтоб не  засветиться.  Пусть
не первого, но второго ряда она актрисой была,  ее  могли  знать.  Теперь  в
голове осталась починка перил,  потому  что  с  той  минуты,  как  ее  стала
затягивать балконная дыра, она на него не  выходит.  Все  дело  теперь  -  в
деньгах. Во сколько ей обойдется  этот  чужой  смертельный  полет.  В  конце
концов версия размахивающих в падении ног не хуже всякой другой, если другой
нет вообще. И она не видела никогда падающих с крыши людей,  в  кино  падают
куклы.
   - Все у вас в порядке, Виктор Иванович? Служба идет? - ответила  Нора  на
"здравствуйте", когда сообразила, кто перед ней.
   - У меня находится вопрос, - скрипнул Витек.
   - О нет! - закричала Нора. - Нет! Только не сейчас. Я буду  дома  в  три.
Приходите, если что нужно...
   И она умчалась, пользуясь своим совершенным средством передвижения. Снова
Витя  смотрел  ей  вслед,  и  снова  смутные  какие-то  идеи  возникали   на
пересечении его извилин. Так встречаются иногда на перекрестке  дорог  люди,
один на  машине,  другой  на  кобыле,  третий  вообще  пехом  и  с  собакой,
столкнутся моментно - и разойдутся в разные стороны, и думай  потом,  думай,
что это было? С чего это они сошлись? Так и дороги извилин -  хотя  про  это
известно куда  меньше,  -  но  название  им  придумано  хорошее,  вкусное  и
одновременно красивое. Как имя женщины. Извилина. Можно Иза. Можно  Валя.  У
него была знакомая  Валя.  Из  Белоруссии.  У  нее  были  длинные  отдельные
волосины ресниц, и его от них брала оторопь.
   Витя шел в подъезд Норы и знал - зачем.

   Нора же... Нора...
   В троллейбусе она вдруг поняла странное:  есть,  значит,  два  одинаковых
затылка? У Гриши, который в Обнинске, и у самоубиенного  мужчины?  А  откуда
она знает, что их не четыре или восемь. И вообще, с  чего  она  взяла  косую
прядь и прочее? Бомж. Нечесаный и немытый. Она и видела его  на  расстоянии,
она ведь даже зевак не  пересекла,  чтоб  подойти  поближе.  Просто  бросила
взгляд. И, между прочим, сначала на полотенце. Это потом  уже...  Творческий
процесс мысли стал заворачивать в это полотенце черт-те что. Сообрази  своей
головой,  женщина,  с  какой  стати  мальчик  Гриша,  которого  ты  когда-то
подержала в руках, выросши во  взрослого  дядьку,  мог  оказаться  на  твоем
балконе? К тебе, Лаубе, пришел климакс и постучал в дверь. "Это я, -  сказал
он. - Климакс. Я к вам  пришел  навеки  поселиться.  У  вас  будет  жизнь  с
идиотом, но это совсем не то, про что написано в одноименном сочинении. Я не
буду вас убивать на самом деле. Но умственные убийства я вам дам  посмотреть
непременно. Я буду вас ими смущать. Я у вас затейливый климакс".
   "Слава богу, - подумала Нора, - что у  меня  все  в  порядке  с  чувством
юмора".

   Молодой, подающий надежды режиссер все-таки сбил  случайную  команду  для
постановки Ионеско. Такое теперь сплошь  и  рядом,  деньги  и  успех  -  без
гарантий, но кто может себе сегодня позволить отказаться от работы?
   Хотя Нора давно знает: великий абсурдист хорош  для  очень  благополучной
жизни. Именно она, хорошо наманикюренная жизнь, жаждет выйти из самой  себя,
чтоб походить по краю, полетать над бездной, снять с себя волосы, обратиться
в носорога с полной гарантией возвращения в мир устойчивый и теплый. Но если
ты постоянно живешь в абсурде? Как играть абсурд, будучи его частью? Но  все
равно Нора будет репетировать, воображая - вот где оно нужно, воображение! -
что ей возвращаться в мир нормальный. Надо создать в  себе  ощущение  нормы.
Чтоб не запутаться окончательно.
   Норма - это ее жизнь. Она разумная и пристойная. Два одинаковых  затылка,
которые случились, - чепуха. Затылок вообще вещь сложная для  идентификации.
Это вам не подушечки пальцев, не капелька крови, даже не мочка уха,  которая
может уродиться и такой, и эдакой. И  спелой,  как  ягода,  и  вытянутой,  и
плоской, и треугольно страстной, с прилипшим кончиком, и  широко-лопатистой,
рассчитанной на посадку любой клипсы, эдакая мочка-клумба.
   Затылок же -  вещь  строгой  штамповки.  Интересно,  как  начинал  лепить
человека Бог? С маленькой пятки  или  круглого  шара  головы?  Нора  закрыла
глаза, чтоб лучше  увидеть  сидящего  Творца,  на  коленях  которого  лежала
все-таки не пятка - голова Адама. Бог положил на затылок руки и замер.  Нора
в подробностях видела Руки эти Обнимающесозидающие и круглую мужскую голову.
   ...Не было ли Господне замирание признаком  сомнения  и  неуверенности  в
начатой работе? Уже все было сделано.  Сверкали  звезды  на  чисто-новеньком
небе, зеленела трава-мурава, все живое было лениво и нелюбопытно, потому что
ему было не страшно. В мире был такой покой,  и  та  круглая  болванка,  что
лежала на коленях, еще могла стать оленем или сомом. Мир не знал  опасности,
он был радостен, и  Великому  даже  показалось,  что,  пожалуй,  хватит.  Не
испортить бы картину.
   Нора широко открыла глаза. "Я богохульствую, - сказала она себе. - Я  Его
наделяю  своим  сомнением..."  Троллейбус  дергался  на  перекрестках,  люди
(создание Божье?) были  унылы  и  злы.  Они  опаздывали  и  вытягивали  шеи,
вычисляя конец пробки. И еще они прятали друг от друга глаза, потому как  не
хотели встречи на уровне глаз. В их душах было переполнено и томливо. И  они
жаждали... Выхода? Исхода? Конца? Нора думает: вот и она  едет  репетировать
абсурд, увеличивая количество бессмысленного на земле.  И  все  идет  именно
так, а не иначе.
   А тут еще возьми  и  случись  знакомый  неизвестный  затылок.  Пора  было
выходить. "Что-то похожее у меня уже было, - думала Нора. - В чем-то таком я
уже участвовала".

   Виктор Иванович Кравченко нажимал кнопку звонка квартиры, что под  Норой.
Ему  открыла  женщина,  лицо  которой  было  стерто  жизнью  практически  до
основания.  То  есть  нельзя  думать,  что  не  было  носа,  глаз  и  прочих
выпукло-вогнутостей, но наличие их  как  бы  не  имело  значения.  Наверное,
целенькие горы тоже выглядели никак по  сравнению  с  разрушенным  Спитаком.
Никак - предполагаю - выглядит и Солнце дня смерти.
   Вите такие лица не нравились, и хотя видел  он  их  миллион,  каждый  раз
что-то смутное начинало разворачиваться в его природе. На  ровном  месте  он
начинал обижаться сразу на всех, и возникало ощущение тяжести под  ложечкой,
которое  и  спасало,  переводя  стрелку  со  смуты  мыслей  на  беспокойство
пищеварения. Что несравненно понятней.  Вот  и  сейчас,  глядя  на  женщину,
открывшую  ему  дверь,  он  решил,  что  жопка  останкинской  колбасы   явно
перележала  в  холодильнике  и  напрасно  он  так  уж  все   доедает.   Надо
освобождаться от жадности деревенщины. "Ты ее помни, но забудь", - учил  его
капитан-психолог.

   - Ну и чего тебе надо? - спросила женщина, впуская Витька в такую же, как
сама, стертую квартиру.
   - Я по поводу случая падения, - вежливо сказал Витя.
   - Меня тогда не было, - сказала женщина, - я стояла в очереди  в  собесе.
Такая, как в войну за хлебом - воздуха в коридоре нету, пустили бы  уж  газ,
чтоб мы там и полегли все разом.
   - Нельзя  так  говорить,  -  сурово  сказал  Витя.  -  Это  негуманно.  А
кто-нибудь другой дома был?
   - Кому ж быть? - спросила женщина. - Олька на работе с утра.
   - Ольга - это кто?
   Женщина заполошилась, лицо как бы  пошло  рябью,  потом  стало  краснеть,
потом все вместе - рябь и цвет - собрались вкупе, и уже было ясно, что лучше
от нее уйти, что на смену стертости пришел гнев с  ненавистью  под  ручку  и
тут, как говаривал Витин дядька, уже хоть Стеньку об горох,  хоть  горох  об
Стеньку.
   - Так куда ж ей деваться? - кричала женщина. - Если нигде ничего? Кому на
хрен нужна ваша прописка, если полстраны живут  нигде  и  не  там?  Скажите,
пожалуйста! Бомжа, проклятого пьяницу ему жалко, вопросы задавать не лень. А
я сама, считай, бомж! Вот продам квартиру Абдулле, Олькиному хозяину, и  кто
я буду? Вот я тогда под ноги тебе и прыгну, моя дорогая милицая,  дать  тебе
нечего!
   - Успокойтесь, гражданка, - вежливо сказал Витек, потому что ни на  грамм
он на нее не рассердился, а даже более того - внутри себя он  ее  поощрял  в
гневе и ненависти. Капитан-психолог объяснял им, что чем больше из  человека
выйдет криком, тем он будет дальше от  "поступка  действием".  "Шумные,  они
самые тихие", - говорил он им. Понимай, как знаешь, но Витя понимал.
   - Разрешите посмотреть ваш балкон, - спросил Витя.
   - Нашел, что смотреть, - тяжело вздохнув, уже смиренно ответила женщина.
   Витя правильно понял смысл ее слов: смотреть было на что...
   Балкон был по колено завален бутылками и банками, их уже  не  ставили,  а
клали, как ляжет. "Это все может посыпаться на головы людей, - подумал Витя,
- щиты могут не выдержать напора". Но тут же другая мысль вытолкнула первую,
нахально закрыла за ней дверь. Вторая мысль сказала: "Смотри, кто-то шел  по
этим грязным бутылкам в направлении к левому углу балкона. Бутылки  порушены
шагом, и грязь с них частично вытерта скорее всего штаниной".
   - Вы ходили по балкону? - спросил Витя.
   И тут он увидел, какой могла  быть  женщина,  если  бы...  Он  увидел  ее
первоначальный проект, задумку художника. Она улыбнулась и, несмотря на  то,
что ей не удалось доносить до встречи с Витей  все  зубы,  улыбка  совершила
превращение. У женщины оказались серо-зеленые  с  рыжиной  по  краю  радужки
глаза, у нее были две смешливые ямочки, и хоть от  них  бежала  вниз  черная
нитка морщины, это уже не имело значения. Нитка была красивой. Женщина  была
задумана  в  проекте,  чтоб  вот  так,  с  ходу,  потрясать  неких   мужских
милиционеров, вообразивших себя знатоками жизни и сыска.
   -  По  нему  разве  можно  ходить?  -  смеялась  женщина.  -  Я  разрешаю
попробовать.
   Штанов было жалко, но он сделал этот непонятный шаг в гремучую кучу  -  и
надо же! Случилось то, чего он испугался сразу:  отошел  штырь  от  щита,  и
бутылки - две? три? - выскользнули на  волю.  Боясь  услышать  снизу  чей-то
смертный крик, Витя рухнул всем телом на бутылки, обнимая и  прижимая  их  к
себе.  Те,  улепетнувшие,  громко  звякнули   на   земле,   прекратив   свое
существование, "но не забрали жизнь других", - облегченно думал Витя, ощущая
жирную грязь на себе почти как счастье.
   - Идиот! - кричала женщина. - Вас  таких  по  конкурсу  отбирают  или  за
взятку? Что я теперь с этим буду делать? Заткни дырку  шампанским!  Слышишь?
Падает только пиво!
   Но Витя не слышал. Прямо под ним был след большой ноги, и Витя  испытывал
сейчас просто любовь к нему, он даже потрогал его рукой. Силу любви люди еще
не измеряли, а те, которые пытались, внутренне были не уверены в результатах
своих замеров. Ну да, ну да... Говорили люди... Знаем, знаем... Но  от  чего
она нас защитила, любовь? Или куда она  нас  привела?  Конечно,  как  фактор
размножения, кто же спорит? Но чтобы  что-то  более  весомое,  чем  создание
количества...
   Тем более что все физические опыты, всякие там биотоки  и  свечения  тоже
ничего такого особенного никогда и не показывали. Да, любовь -  это  сладко,
это волнительно, как почему-то говорят старые актеры; клево и атас - говорят
молодые придурки, а Витя, имея малый опыт в этом тонком деле (оторопь  перед
пятью ресничками девушки-белорусски и волнение от бесконечности ног  актрисы
Лаубе), отдался чувству любви к  следу  на  балконе  так  самозабвенно,  так
безоглядно, что был награжден еще одной уликой  -  куском  кармана,  который
обвис  на  остряке  бетона.  Сняв  его  с  самой  что  ни  на  есть   нежной
осторожностью и положив за пазуху - к карманам было  не  добраться,  -  Витя
занялся спасательными работами.  Хозяйка  квартиры  принесла  ему  доски  от
бывшей книжной полки, и Витя в лежачем положении городил заслон  шевелящимся
под ним бутылкам, горячим до побега.

   Потом женщина ("Зови меня, сынок, тетей Аней") чистила его со всех сторон
и была в этот момент тоже близкой к задуманному  проекту,  от  нее  в  суете
движений со щеткой пахло как-то очень тепло  и  вкусно,  и  Витя,  несколько
запутавшийся в запахах городской жизни и уже  не  уверенный,  какой  из  них
хорош, а какой дурен (он,  например,  на  дух  не  выносил  запах  одеколона
"Деним", который когда-то взял и купил по наводке рекламы), так  вот  тут  с
тетей Аней было без вариантов - она  пахла  хорошо.  И  он  удивился  этому,
честно удивился, потому что по теории жизни  некрасивое  не  должно  пахнуть
хорошо. Когда тетя Аня (вообще-то она Анна Сергеевна, и ему  надо  соблюдать
правила. "На интимные слова милиционер при исполнении поддаваться не должен,
- объяснял капитан-психолог. - Слово - вещь двояковыпуклая")  открывала  ему
дверь, она просто никуда не годилась ни на  вкус,  ни  на  цвет,  потом  эта
улыбка (берегись, Витек! Окружают!), а теперь вот запах... Хочется  сесть  и
попросить чаю.
   - Хочешь чаю, сынок?
   - Я уже и так, - ответил Витя.  -  А  мне  еще  в  спортивную  школу.  Но
спросить обязан: он кто, тот, что был на балконе и оставил следы?
   - Ты оставил следы, - засмеялась тетя Аня (или Анна Сергеевна).
   - А вот это? - и Витя достал и предъявил карман.
   - Что ж ты такую грязь на голой душе держишь? -  возмутилась  женщина.  -
Ума у тебя минус ноль!
   Она взяла кусок ткани и выбросила его в помойное ведро.
   - Вы что? - закричал Витя, кидаясь спасать улику. Но тетя Аня  отодвинула
его рукой и сняла с крючка старенький пиджак. Карман у него был оторван.
   - Я в нем балкон убираю. Но последний  раз  это  было  уже  года  полтора
как... Зацепилась, не помню за что... Да он весь рваный... Видишь,  локти...
А подкладка так вообще...
   - И все-таки там есть след... - упрямо твердил Витя.
   - Еще бы! Ты там уж походил и полежал! - Она смеялась и была  красива,  и
хорошо пахла. И Витя окончательно понял, что его  заманивают...  Есть  такие
голоса.  Как  бы  птицы,  а  на  самом  деле  совсем   другое...   Например.
Птица-выпь...
   - Будем разбираться, -  сказал  Витя.  Он  бежал  и  думал,  что  в  одну
замечательно открытую минуту у него было все: след, карман, а потом - раз! -
и ничего не осталось. У кармана нашелся хозяин, а след мог быть чей  угодно.
А то, что по бутылкам пройти без опасности для ходящих по земле  невозможно,
в этом он убедился на собственном дурном  опыте.  Витя  представил,  как  он
лежал на шампанском и  пиве,  и  весь  аж  загорелся.  "Главное,  -  говорил
капитан-психолог, - дурь своего ума нельзя показывать никому".

   Надо соизмерять с окружающим силу своих телодвижений. Вечером того же дня
рванула из Москвы племянница тети Ани - Ольга, рванула  так,  что  растянула
связки, и в поезде, который ее уносил в южные широты, пришлось пеленать ногу
полосками старой железнодорожной простыни, которые дала ей  проводница.  Она
же пустила Ольгу без билета, все поняла сразу,  без