точно знает, надо поставить точку. И начинать
новое предложение. Главным членом предложения будет Маруся.  Коршунов  вдруг
испугался, что во всем этом Марусино слово не последнее, надо бы ей об  этом
сказать, и он рванулся к свободному телефону. Подняв  трубку,  он  мгновенно
услышал голос Нолика.
   - Я нашел вас со второго захода, - сказал он. - Набрал -  и  вы.  Мы  вас
ждем дома не  в  одиннадцать,  а  в  десять.  У  нас  отменилась  репетиция.
Приходите не завтракая, у нас омлет высотой в три сантиметра.
   Коршунов задумался о такой высоте и не заметил, что Маруся уже  отвечает.
Она сказала, что он свободен, что он может ходить по своим бабам сколько ему
влезет, что она - все.  Подвела  жирную  черту  и  из  игры  вышла.  Что  он
засветился, как пионер, своими листьями, а она - дура, всю жизнь ему верила.
   - Да брось молоть чепуху! - закричал Коршунов. - Ветки я наломал тебе,  а
ночевал я у Нюрки... - Он еще добавил, что  на  двери  было  написано  "Спит
человек", но Маруся с воплем бросила трубку.
   "Ревновать к этой! - возмутился Коршунов. Но тут вспомнил, что хотел ведь
сказать главное - он устроился на  работу.  Постоянную.  Двести  двадцать  в
месяц. Без гонораров. Что к пьесам он  больше  не  притронется.  Он  их  уже
написал. Но  Маруся  на  звонки  больше  не  отвечала.  Она  в  этот  момент
стаскивала с антресолей чемодан, подошвой смахивала  с  него  пыль  и  грубо
заталкивала в него вещи Коршунова.

   Когда  Коршунов  пришел  домой,  чемодан,  закрытый  на  один   замок   и
ощерившийся другим, с торчащим куском неценной коршуновской одежды, стоял на
пороге.
   - Дура! - сказал Коршунов. - Я же был в Нюркином  кабинете.  Если  хочешь
всю правду - с уборщицей Клавдией Петровной.
   Правда в этой жизни, как говорила покойная мать Коршунова, "завсегда дура
последняя". Так и тут. Клавдия Петровна могла вполне  обидеться  и  была  бы
права - что ее в расчет не взяли. Говоря современным языком,  ее  просто  не
закладывали  в  программу  как  величину  несущественную,  а  может,  просто
несуществующую. Нюрка же,  находясь  в  Швеции  или  где  бы  она  ни  была,
одновременно реально и постоянно  существовала  здесь.  Поэтому,  ничего  не
слушая, а слыша одно свое измученное сердце, Маруся не нашла ничего другого,
как кинуться с кулаками на Коршунова и царапать, царапать  ему  "его  наглую
рожу до крови, потаскуна проклятого, проститута всей страны".

   Стыл высокий, в три сантиметра, омлет. Когда стало ясно, что Коршунов  не
придет,  Актриса  размазала  его  по  лицу  Нолика  и  села   на   тренажер.
Универсальная механика разгоняла в ней кровь,  растягивала  мышцы  и  только
ничего не могла сделать с мыслью, которая оставалась незагнанной, вольной  и
оттого бессовестной. И эта мысль кричала потной  женщине,  вертящей  педали,
растягивающей позвоночник и одновременно стягивающей  на  животе  кожу,  что
вчера в руках у нее был шанс. Даже не исправь эта сволочь  автор  ни  одного
слова, там все равно было что играть. Но он плюнул ей в душу как  Актрисе  и
как женщине, а сегодня она пятнадцать минут взбивала яички,  чтоб  получился
этот чертов омлет, но он не пришел и на омлет. И не придет - это ясно. Идиот
Нолик сидел, оказывается, вчера у парадной, у  всех  на  виду,  студил  свои
зассатые почки, тоже мне Отелло,  жидовская  морда.  А  теперь  пошло  такое
время, что каждое ничтожество, имеется в виду автор, имеет о себе мнение.  И
каждый гладит себя по подлежащему. Раньше было куда как  легче,  она  бы  не
унизилась до омлета, который сейчас слизывает с собственного лица  Нолик.  И
что это за жизнь, если нет ролей  и  уже  нет  возраста,  то  есть  возраст,
наоборот, есть... И трещали суставы, и скрипела  механика,  и  в  изысканной
голубой гамме крепко запахло бабьим ядреным  потом.  Маленькими,  неслышными
глотками пил свой кофе Нолик, пил  и  думал,  что  надо  идти  к  Коршунову,
другого выхода нет. Идти и сказать ему - нечего в пьесе править, нечего! Он,
Нолик, поставит на все остальные женские роли бездарных дур, вот уж  что  не
проблема. Как она ломается на тренажере - его единственная,  как  борется  с
природой. Дурочка ты моя! Я сделаю такой состав, в котором ты будешь  моложе
дитяти. Так ведь всегда  было,  всегда,  но  до  того,  до  того...  Ну  как
объяснить сегодняшнему автору, что ей обязательно надо  "переписать  пьесу".
Этой ночью у нее не вышло. Ах, родная моя, ах, родная... Дыхание-то какое  у
тебя, дыхание! Тяжеловоз в гору. И свист, и хрип...  И  запах  нездоровый...
Тленный! Бедняжечка ты моя...
   - Я пошел, - сказал Нолик, надев свой плащ, превращающий его в капор.
   - Хр-р-р, - ответила Актриса.

   Боже, как она встретила Нолика! Маруся... Будто не дралась.  Будто  не  у
Коршунова пламенели на щеках следы ее ногтей. Нолик смотрел на  них,  и  ему
хотелось плакать. Как же она дошла до жизни такой, его единственная? Ведь  в
ней всегда было понимание - без членовредительства. Без!  Лицо  есть  товар.
Ночью он ничего не заметил. Ах, как нехорошо! А Маруся чирикала. Вот  святая
простота, думал Нолик. Это только в России такие женщины.  Примет  любого  -
побитого, грязного, мокрого. Но о русских женщинах вообще он подумает потом.
Сейчас не до того... У него одна женщина, ради которой - если надо  будет  -
он толкнет с балкона эту святую чирикающую простоту. Ку-вырк Маруся. И будет
она лететь вперед навстречу земле. Он, Нолик, так часто мысленно летел  вниз
головой, что, можно сказать, это  у  него  уже  было  сто  раз  -  смерть  с
протянутыми навстречу листьями. Поди к нам, дружок, поди. Вообще нет лучшего
способа  чего-то  избежать,  как  мысленно  это  пережить.  Наверняка   жена
Коршунова никогда не думала о такой своей смерти. Потому-то так и  близка  к
ней. Да что это он? О чем? Ему ведь важен поцарапанный  автор,  которого  до
того как привести в театр, надо бы гримировать. Он это сделает сам.  Он  это
умеет хорошо. Он вернется домой, возьмет коробочку с гримом, сделает  автору
приемлемое лицо, отвезет его к Главному, заставит того подписать  договор...
Надо быстро запустить машину, только  бы  не  выскользнул  Коршунов  из  рук
сейчас, не придал бы своим телесным ранам большее  значение,  чем  они  того
стоят.
   - Это пройдет быстро, -  весело  сказал  Нолик  Коршунову.  -  Это  стоит
простить и забыть.
   Почему-то неестественно и громко засмеялась святая простота.
   Нолик взял Марусю за руку.
   - Дорогая моя, - прошептал он. - Взлетим и воспарим над суетой.
   Маруся аж подавилась смехом.
   - Идемте, - сказал Нолик Коршунову. - Это будет потрясающий спектакль.
   - Нет, - сказал Коршунов. - Нет...
   - Балда! - закричала Маруся. - Ведешь себя...
   Коршунов увидел, как  на  еще  не  забывшем  смех  лице  стало  дергаться
Марусино веко. Она не заметила этого, не прикрыла глаз ладонью,  как  делала
всегда. Так и стояла, полусмеющаяся, напряженная, дергающаяся.  Одновременно
ненавидящая и умоляющая.
   - Хорошо, - покорно сказал Коршунов, - но я уже устроился на работу.
   - Нашел время, - ответила Маруся, а Нолик ничего не понимал. Он  мысленно
рисовал Коршунова,  приставлял  к  багровеющим  щекам  бородку.  Это  совсем
идеально, но даже у  самых  волосисто  активных  людей  за  ночь  борода  не
вырастает. А жаль, черт возьми, жаль... Хороши были бы и баки...
   На баках раздался телефонный звонок. Маруся  была  ближе  всех,  схватила
трубку.
   - Тебя - сказала она Коршунову. Было что-то в ее голосе, от чего он  чуть
медленней потянулся за трубкой, и не стой рядом Нолик, прикрыл  бы  Коршунов
микрофон, спросил бы: ты чего? Но не до подробностей мелких чувств было в их
прихожей, надо было перешагивать через чемодан и касаться животом Нолика,  и
это соприкосновение животами было почему-то стыдным, хотя не голыми  же?  Но
было ощущение как бы голыми, как бы голыми и потными к тому же, но это  была
неправда, они оба были вполне одетые мужчины и не вспотели ничуть, наоборот,
из кухонной форточки дуло, сквозило. Ноябрь ведь и роща... Ах, нет, не то...
С  рощей  уже   покончено,   пришло   время   Борея.   Так   вот   пунктирно
подумалось-ощутилось Коршунову - от живота до Борея, - пока он  перехватывал
у Маруси трубку.
   - Але!.. Але! - гудело в космосе. Именно в нем, потому что  мы,  простые,
мгновенно узнаем междугородные звонки. Еще и слов нет, а канал уже звенит не
по-нашему - позванивает напряженной силой, готовясь принять звук и  смысл  и
передать их в далекие края.
   - Коршунов, ты? - услышал Коршунов неожиданный  Нюркин  голос.  -  Слушай
сюда! Я только прилетела и первое, что узнала, тебя тут ставят. Слышишь? Как
мертвяка. У них пять твоих пьес и  информация,  что  ты  давно  сгорел,  как
истинно русский, от алкоголизма. Этим ты их заинтересовал, между  прочим.  Я
подняла бучу - а как же? - они испугались, что ты живой русский  и  мало  ли
что выкинешь.  Тебе  будут  звонить,  я  решила  опередить.  Коля,  чванься!
Продавайся дорого, а наших пошли в жопу. Понял? Маруське же скажи,  чтоб  не
гунявила противно. Ей я - Митрофановна.
   Главное, каким-то причудливым образом, но смысл  разговора  понял  Нолик.
Видимо, громко звенел победный Нюркин клич, а канал для  звона  был  чист  и
вымыт.
   - А какую ставят пьесу? - закричал Коршунов. - У меня их шестнадцать...
   - Про пакость, Коля, про пакость... Ну и название, скажу  тебе!  Кончено,
Коля! Пока... Замигало...
   - По естеству пакости, - прочревовещал Коршунов. - И закричал: - Спасибо,
Нюр! Пусть ставят... Я разрешаю. Скажи им! Скажи им!
   Коршунов  думал,  что  надо  бы  обидеться  на  Марусю,  но  надо  бы   и
порадоваться, надо бы купить вина и водки и позвать  тех,  кто  еще  у  него
остался, надо бы переписать в пьесе домработницу и  надо  бы  подумать,  что
будет потом...
   Но понял - не надо ничего, ибо все бессмысленно  тут  сейчас,  разве  что
кроме покупки вина и водки. Это единственно необходимое для случая дело. Все
остальное он обдумает и обчувствует потом. А выпить надо сразу.
   Коршунов закрыл сквозящую форточку  -  не  хватало  ему  еще  насморка  к
нехватке средств.
   - Дура, - сказал он Марусе. - Господи, какая же  ты  дура!  Ну  улыбнись,
балда, улыбнись. Смотри, как это делается.
   И Коршунов раскрыл рот...
   ДИВНЫ ДЕЛА ТВОИ, ГОСПОДИ...
   Она подумала: я перечитала. В смысле как переела. У меня несварение  ума.
Надо остановиться. В конце концов не только для  чтения...  Дано  ей  теперь
время. Есть много других занятий. Та же перелицовка вещей. Сейчас  это  дело
забыли, а самая пора  вспомнить.  Наизнанку  вывернутые  вещи  вполне  могут
заиграть, как  новые.  Слава  Богу,  у  нее  есть  машинка  и  нет  проблемы
прострочить.
   Тут же полезла в голову всякая  ерунда:  что  скажут  соседи,  когда  она
начнет переворачивать для новой носки вещи? Не подумают ли о ней  как-то  не
так? Не заподозрят ли в мелочности и скопидомстве?
   "Кто? - закричала она на себя. - Кто может  меня  в  чем-то  заподозрить?
Кому дело до моих старых тряпок и до того, как я с ними поступлю?" Но  мысли
- явление непознанное. Они приходят в  голову  и  уходят  из  нее  по  своим
неведомым законам. И замечено:  в  момент,  казалось  бы,  укрощения  мысли,
постановки ее на место, она - мысль -  больше  всего  и  разгуливается,  как
пьяный на базаре.
   "У меня нет культуры мышления, -  сказала  она  себе.  -  Это  никуда  не
годится, потому что человек больше и значительнее отдельно взятой мысли.  Он
обязан с ней справляться".
   Конечно, когда она ходила на работу - все было  иначе.  Там  общаешься  с
другими людьми, что-то делаешь, ходишь на перерыв или в уборную,  там  много
разнообразия. Собрание или субботник. Взносы или поборы по случаю. Все время
отвлекаешься,  злишься,  устаешь,  потом  трясешься  в   транспорте,   жизнь
заполнена до самой пробки, до ощущения распирания, которое принято  называть
усталостью. Но это не то... При распирании нет мышечной или  там  умственной
боли, а есть тяжесть, как будто в тебя,  десятилитровую  или  какую-то  еще,
всандалили раз в сто больше. И тебя раздуло,  как  в  детской  считалке:  "А
пятое стуло, чтоб тебя раздуло. А  шестое  колесо,  чтоб  тебя  разнесло..."
Больше не помнит. Но раздуло и разнесло - самое то было  всю  ее  работающую
жизнь.
   Теперь - мысли.
   Ей говорили: первое время на пенсии будет именно так - как начнут  гулять
мысли. Одна дама  очень  антр  ну  сказала  ей  как  интеллигентная  женщина
интеллигентной - берегитесь сексуальных миражей. Настигают. Ее  это  глубоко
возмутило. У нее? Миражи?  С  какой  стати?  У  нее  все  было,  весь  объем
полноценной  женской  жизни.  Роды,  аборты,  прижигание  эрозии,   удаление
полипов, хронический аднексит. После этого миражи? Ха-ха! Ищите дуру.
   И была абсолютно права. Разгул мыслей пошел в другом направлении,  и  она
сказала себе: я перечитала. Нельзя же так! Я  только  и  делаю,  что  читаю,
читаю, читаю, как полоумная. А каково сейчас содержание?
   Сначала были еще цветочки, которые вполне можно было прогнать  мыслями  о
перелицовке осеннего пальто. Например, приходит в голову  мысль  о  довойне.
Она в чем-то длинном, белом (ночная записанная рубашонка) стоит  на  высоком
крыльце (всего три ступеньки, как потом выяснилось) и тянет ручата.
   Все думают - к мужчине. Но она-то знает - к хвосту лошади. Первая красота
в ее жизни. Не  тюшки-потютюшки  какие-нибудь,  а  конский  хвост  -  живой,
сверкающий, распадающийся на шелковые нити. Такой, в  сущности,  ленивый  от
величия. Боже, как хочется ей его трогать руками,  носом,  губами.  Подумать
только! Хочется быть в середине хвоста. Отец существует в памяти обязательно
при хвосте.
   Хвост,  отец,  синусоида  повозки,  запах  кожи  человека  и  лошади.   И
жутковатая,  все  покрывающая  уже  сегодняшняя  мысль:  хорошо,  что   отца
расстреляли. Сначала стрелял он, потом - его. Хорошо.  Что  бы  она  сегодня
делала, если бы его не... Не... до войны, не... после, не... сейчас...  Этот
мужчина - папочка, прыгающий с повозки, жил бы и жил, сквозь годы мчась,  со
своей  единственной  профессией.  Вот  на  эти  мысли   о   довойне   хорошо
раскладываются распоротые куски драпа. Они покрывают все сразу:  ее-ребенка,
лошадь, папу, скрипящую повозку - остается хвост. Куски  драпа  на  столе  и
веточка  хвоста.  Хорошо  это  выглядит.  Веточку  можно  выпустить   из-под
воротника на низ и прикрыть им неправильный запах перелицованного  пальто  -
слева направо. Но для запаха  нужен  весь  лошадиный  хвост,  а  ей  хочется
чуть-чуть, дать хвост неким намеком. Для возможного интереса. "А что  это  у
вас так элегантно торчит? Шерсть  или  шелк?  Такая  непохожая  отделка?"  -
"Угадайте! Это хвост от папиной лошади". - "Ваш папа был жокей?" -  "Скорее,
нет... Он был... кавалерист..." - "Какая прелесть! Где теперь наши конницы?"
   Изящный разговор, да?  Что  ни  говори,  перелицовка  -  дело  великое  и
напрасно забытое. Очень, очень напрасно.
   Но сейчас и перелицовка подвела.  Не  помогла.  Случилось  так...  Она...
Скажем наконец ее имя, не аноним же она  какой?  Александра  Петровна.  Шура
Петровна,    как    ее    звали    на    работе.    Аленька,    как     звал
папа-кавалерист-жокей-расстрельщик. Сашон, как глупо придумал  муж.  Санька,
как звала лучшая подруга, которая  тоже  была  Александрой  и  числила  себя
Сашкой. Были еще имена недолговечного характера. Первый ее мальчик из  семьи
кантонистов называл ее Сандрой. А последний,  шестидесятилетний  мальчик  из
дома отдыха "50-летие Октября", кричал ей на извилистой  тропинке  в  горах:
"Где вы там, Апэ?" Она знала, что, кроме  законного  имени,  была  у  нее  и
кличка, на которую она не обижалась, но которая ее временами раздражала.  Ее
дразнили Матильдой. Было так. Пришел к ним на  работу  давным-давно  молодой
начальник (сейчас он уже не просто не молодой, а умер) и в первые  свои  дни
зашел к ним в комнату. "Слушайте, девушки, - сказал он пяти  вполне  пожилым
дамам, - я пишу приказ на премию и забыл, как зовут эту вашу Матильду". И он
ткнул пальцем на ее место - она как раз была на бюллетене, тогда всех  косил
грипп -  "гонконг".  Все  засмеялись,  и  к  ней  прилипло.  Но  так  как  с
начальником до самой  его  преждевременной  смерти  у  нее  были  прекрасные
отношения,  то  никакого  нехорошего  подтекста  в  Матильде  не  ощущалось.
Матильда потому, что у нее испанский  тип  внешности.  Другие  его  называют
еврейским. Но это испанский. Тут есть глубокие  отличия.  Черные  волосы  на
тонкий, разобранный по волосиночке  пробор,  сзади  же  узел,  твердый,  как
кулак.  Или  же  -  конский  хвост,  прическа-воспоминание,  а  чаще   коса,
заплетенная вовнутрь,  чтоб,  когда  ее  поставили  крендельком,  получалось
правильное направление плетения. Понятно я говорю? Ей это все идет, волосы с
возрастом не седеют и не выпадают. По-прежнему черные, блестящие и густые. И
глаза им под цвет. Карие.  И  брови  дугой,  хорошей  волосистости,  хотя  и
дискредитированы Брежневым. Дальше в лице, правда, преобладал  русский  тип.
Нос в конце гулечкой  и  щеки  без  испанских  впадин,  а  налитые,  даже  с
постоянным стремлением вширь. И губастенькая она по-русски, а вот подбородок
опять на испанский манер длинный и узкий, самый некрасивый из всего лица Его
она считает наиболее  испанским,  потому  что  стоит  посмотреть  на  старые
картины! Там сплошь и  рядом  неудачный  треугольник  лица  гарнирует  жабо.
Кто-то же их придумал! Кто-то же  увидел  первым  этот  национальный  изъян,
какой-нибудь  испанский  Зайцев,  и  преподнес  фасон  королеве.   Заройтесь
подбородком в кружева, ваше величество.
   Она об этом думает, когда смотрит на  себя  в  зеркало,  и  автоматически
прикрывает кончик подбородка, укорачивая его для хорошего  настроения  после
зеркала. Смолоду носила водолазки и вечно натягивала их  почти  до  рта.  Ну
ведь у каждого есть свой изъян? У каждого.  Кривые  ноги  разве  лучше?  Или
заднее место шире двери? Или - не дай Бог - живот выходит за вертикаль носа?
По сравнению с такими недостатками внешности подбородок, в сущности, - тьфу!
Мелочь. В общем, прожила она жизнь как женщина с  вполне  интересной,  можно
сказать, незаурядной внешностью. Жила, жила и достигла  предела.  Не  в  том
смысле,  что  собралась  умирать,   ничего   подобного,   здоровье   у   нее
контролировалось медициной и было в возрастной норме. Предел - это выход  на
пенсию. Не будь сегодняшнего времени, она, конечно же, продолжала бы служить
в своем  патентном  бюро,  но  время  ей  досталось  не  лучшее,  всюду  шли
сокращения, пришлось собирать манатки. И все было бы нормально,  не  так  уж
она любила свою работу, если бы не комплекс возраста. Вечно она была с ним в
раздоре.  Начиная  со  школы,  когда,  стриженую  наголо,  ее,   уже   почти
девятилетку, привели в первый класс, а учительница сказала:  "Дети!  Давайте
не обижать эту малышку. Она из вас самая маленькая  и  скелетистая.  Того  и
гляди..." А она была старше всех. Так потом и пошло.  Она  всегда  смущалась
неточностей, которые преследовали ее возраст. Когда она рожала  дочь,  то  -
наоборот. Врач кричала на нее,  что  она  перестарок  и  теперь  она,  врач,
отвечай за нее. Не могла родить до тридцати? Что, она  не  понимает,  что  в
таком  возрасте  роды  могут  дать  плохое  качество  ума  ребенку?  А   еще
интеллигенция! Тужиться не научилась. А  вены,  вены!  Что  за  вены!  Сразу
видно, физического труда не нюхала,  а  туда  же  -  рожать.  Врач  была,  в
сущности, монстром - она оскорбляла всех подряд, а никто не оскорблялся.  Во
было время! Гнули пред нею шеи, безропотно,  как  холуи  какие,  подтягивали
опущенные виноватые животы, которые несли в себе неизвестно  что,  стыдились
истекающих по ногам вод, а чудовище гоняло их с места на  место,  и  они  то
босиком по каменному полу переходили со стола на кровать, то носили за собой
клизмы и горшки, и все виноватились, виноватил