анисты,  очень  и  очень  зависит  от
материального благополучия. Блюсти себя в чести легче при  хорошем  хлебе  в
красивой хлебнице. Ну не будь у микробиолога комнаты в доме родителей,  куда
бы она делась? А она делась... Сын оскорбился за  мать,  а  Свинцов  поседел
так, будто прошел казематы и пытки. Тонкий оказался человек.
   Тут Лилия Ивановна пригодилась вовсю. Она  выхаживала  брошенца  со  всем
накопленным за жизнь умением.
   Дочь попросила ее не выписываться.  Кавэенщик  со  своей  стороны  где-то
"долбил стену" и  наличие  тещи  в  ордере  придавало  его  усилиям  большую
крепость: дети "шли на трехкомнатную". А что матери -  жалко?  Она  живет  в
таких условиях, в каких не жила никогда. Даже после вынесения  микробиологом
из квартиры раритетов дом был таким, что Лилия Ивановна, если  б  умела,  то
молилась бы Богу. За то, что сподобил так жить. Но она не умела. Она  честно
хотела приспособиться к Свинцову, стать его половиной или хотя бы четвертью.
Она перешла на работу в другое издательство, тихое такое и никому не нужное,
это была ее большая плата за квартирную удачу. Новое издательство -  мышиная
нора, слышно, как летают мухи и как ширкают в рукописях  тараканы.  Довлатов
не прав, подчеркивая их нечеловеческую незлобивость.  Положите  на  таракана
сочинение и посмотрите, что будет.

   Со Свинцовым жизнь не получалась. То есть все было как бы в  порядке,  но
чего-то важного не было. Лилька не могла понять: чего? Тут для понимания  не
мешало бы перейти на сторону Свинцова. Тогда кое-что станет  понятным.  Дело
было в философии. Так-то... Свинцов не мог смириться  с  разрушением  в  нем
этической конструкции, которая вполне вкладывается в  сегодняшний  рекламный
слоган: "Река - Волга. Поэт - Пушкин. Журнал - "Огонек". Жена - одна".
   Нельзя переоценивать наши внутренние стропила. Они могут рухнуть. Свинцов
жил под обломками собственных строений, и не  было  авторитета,  который  бы
посоветовал ему хотя бы выйти из руин. Нет! Он в них  остался,  и  ему  даже
стала нравиться боль, доставляемая гвоздями выломанных  досок.  Но  что  там
гвозди? Женщина в доме доставляла ему боль всем: расческой с волосом, шагами
в коридоре, запахом земляничного мыла, который настигал его всюду,  утренним
откашливанием. Тут вполне к месту возникает важный, не нами поднятый вопрос:
почему люди не летают? Ведь имей они  крылья,  сколь  многого  неизбежно  не
произошло бы. Люди бы пролетали над патогенными пространствами,  куда  ни  в
коем случае не следовало бы приземляться. Но люди идут ногами, жмут  половую
паркетину, гнут скрипучие крылечки, давят тропинки и забубенный  асфальт.  И
ход их слышен и неотвратим...
   Время шло. Даже  самое  неприятное,  дробясь  на  пакостные  подробности,
кажется, застывшие навеки, исчезает  с  абсолютно  неизменной  скоростью  от
вчера до послезавтра.
   В нашем случае прошли годы.
   Кавэенщик все-таки получил трехкомнатную квартиру у  черта  на  рогах,  в
новых домах-столбиках.
   Умерли родители бывшей  жены-микробиолога.  Свинцов  ходил  на  похороны,
сначала тестя, потом тещи, и возвращался со  странным  позавчерашним  лицом.
Смерти помирили его с сыном. Лилии Ивановне пришлось устраивать большой обед
и приглашать его семью. Нет, нет, она делала это вполне со всей душой. И то,
что был напряг, не ее вина. Невестка Ира... "Она как будто  слушает  в  себе
одно и то же, одно и то же", - думала Лилия Ивановна.
   Ира обошла квартиру и даже заглянула туда, куда  не  надо,  -  в  стенной
шкаф.
   - Ну и? - добродушно спросила Лилия Ивановна, ставя себе высший  балл  за
добродушие. А ведь удавить хотелось!
   - Убирать такую  квартиру  руки  не  немеют?  -  такими  словами  Ира  ей
ответила.
   - Не немеют. У меня они сильные, - Лилия  Ивановна  взяла  Ирину  руку  и
сжала, так, чуть-чуть...
   - Убедительно, - ответила Ира, встряхивая вялую смятую ладонь.  Гнездо  в
колечке, из которого давно выпал крохотный сапфирчик, царапнуло ей  кожу  до
крови. Что стало знаком для Иры не связываться с новой лжесвекровью. Кровь -
хорошее топливо для ненависти (и для любви, кстати, тоже). Она  поняла,  что
будет всегда ненавидеть "эту хабалку", но исключительно на расстоянии. Лилия
Ивановна не знала, что выиграла  вчистую  у  очень  сильного  противника,  и
поддайся она чуть-чуть, неизвестно, чем бы все кончилось.
   А  так  -  ничем.  Свинцов  слушал   передвижение   жены   по   коридору,
перезванивался с микробиологом, о чем Лилия Ивановна -  ни  сном  ни  духом.
Майка рыдала в своем ненавистном далеке и  намекала  матери  на  родственный
обмен: "Вы уже не молодые, вам тут самое то... Знаешь, какой у  нас  воздух?
Как мед". "Она что, не помнит, что  я  у  них  прописана?"  -  думала  Лилия
Ивановна.
   Потрясением  того  времени  были  "Унесенные  ветром".  Лилька  благодаря
издательской деятельности сумела прочитать книгу даже раньше других. И  была
сражена простотой мудрости: о  плохом,  трудном  -  не  надо  думать  сразу.
Отложить на потом, плохое может и отсохнуть! Может! Она же  знает  про  это.
Как и Скарлетт. И она не стала думать,  где  прописана,  не  стала  брать  в
голову родственный - якобы! - обмен.
   Получалось, что она берегла силы для  наиглавнейшего  потрясения  той  ее
жизни, которое, как всякое истинное потрясение,  не  оказывает  себя  раньше
времени. Не высылает оно вперед гонцов  предупреждения,  не  машет  издалека
платочком - вот оно, мол, я, вот! Как всякое уважающее себя  потрясение  оно
нисходит сразу на голову, на плечи, оно только ему известным ударом -  снизу
и вверх - пронзает сердце, и кричи потом открытым ртом, кричи!
   9
   В Москву со всеми бебехами, с женой, пасынком, собственным сыном на руках
и собакой Фросей явился-не запылился,  без  звонка,  между  прочим,  любимый
племянник Жорик. Легко запомнить, когда  это  было.  Чернобыль.  Тогда  люди
чертили карты рек, по водам которых  мирный  атом  имел  цель  добраться  до
любого грешного и праведного, потому как  кому-кому,  а  ему  это  было  без
разницы. Радиация заявила о себе  как  девушка  аполитичная,  неверующая,  в
сущности беспринципная, готовая дать себя попробовать всем.
   Некоторых беспокоило смутное знание о том,  что  по  водам  надлежало  бы
пускать что-то совсем иное, чем яд, но  кто  теперь  знает  доподлинно,  что
именно? Самые храбрые искали ответа в Библии, она ведь такая толстая!  Самые
мудрые планировали себе южное полушарие, где реки текли в другую сторону.  И
оставался шанс.
   У Жорика был вызов на историческую родину, которая,  конечно,  в  верхнем
полушарии, но тем не  менее...  Он  смотрел  на  тетку  с  хитрым  еврейским
прищуром. "Шо за удивление лица, Лилечка? - говорил он,  противно  изображая
акцент. - Я же имею в кармане маму-еврейку... Или?"
   Ах,  эта  бесконечная  сладость  еврейской  темы!   Этот   детский   грех
откусывания до крови ногтей! Это блудливое всматривание в волосяные  покровы
и булькатые глаза! "Вы не знаете, он не... ?" И восторг ответа, мол, да, да,
как это я не заметил сразу? Конечно! Еще бы! Иначе откуда все?
   Лилия Ивановна презирала антисемитов. "Я сойду!"  -  кричала  она,  когда
сущностный русский разговор набухал  на  ее  глазах.  "Она  сама...  Да?"  -
спрашивали тогда даже близкие ей люди и рылись в  Лилькиной  физике  лица  и
позвоночника, ища неизбежно проявляющееся и  тайное,  которое,  как  его  не
скрывай... Те, кому было очень надо, докопались: она - нет. Сестра -  да.  И
изучали возникающую время от времени в Москве  Астру.  Дебелую  портниху  со
смиренным лицом. Они так отличались, сестры. Они даже дышали не в пандан. На
один вдох-выдох Астры приходилось по меньшей  мере  три  быстрых  и  нервных
глотка воздуха старшей сестры. Тахикардия и брадикардия.
   Так вот, Жорик засобирался в Израиль. И это нам неинтересно,  потому  что
это был забубенный отъезд, неотличимый от тысяч подобных. Но в  жизни  Лилии
Ивановны  этот  отъезд  сыграл  вулканическую  роль.  Пока   она   туда-сюда
распределяла места в квартире для репатриантов - так выросло  на  московской
почве новое слово-дерево, - пока приспосабливалась к большой кастрюле,  чтоб
всем хватило первого, пока брезгливо убирала  за  сбитой  с  толку  в  новых
условиях Фросей, муж Свинцов во второй раз в  жизни  уронил  свои  стропила.
Помните его слоган? Поэт - Пушкин... Жена - одна и так далее. У слогана была
еще одна ключевая фраза. Фраза  -  матка  для  всего  остального.  Родина  -
Россия.
   В сущности, Свинцов категорически и безусловно отказывал всем,  кто  смел
заикнуться,  что  родиной  могла  быть,   извините   конечно,   какая-нибудь
Швейцария. Нет, существование Швейцарии не подвергалось сомнению.  Швейцарии
разрешалось быть на  карте,  но  -  быть  родиной?!  Нечто  неформулируемое,
горячее и  сильное  подымалось  в  груди  и  начинало  выходить  клокотаньем
патриотического счастья. Ну что тут  поделаешь?  Какой-нибудь  перуанец  или
бельгиец разве способен любить родину  до  такой  силы  чувства?  Он  же  не
понимает значения этого слова - "родина", тогда как русский хороший  человек
Свинцов идет от него  просто  сыпью...  Нет,  Свинцов  не  отказывал  другим
народам в умении любить. Он отказывал им в объекте. Пусть Люксембург живет и
здравствует. Пусть! Но родина на земле есть одна. Она - Россия. И  все  тут.
Как говорит один чумовой ведущий в телевизоре: и зашибись!
   Вот с этой не по росту высокой ноты пойдем дальше,  но  уже  по-простому.
Жорик с бебехами и Фросей был  в  глазах  Свинцова  некоей  малочеловеческой
субстанцией, потому что, имея счастье иметь... (см. выше), он раскатал губки
на какую-то другую, вымороченную, придуманную, краем  бока  зацепившуюся  за
кусочек моря... И эту кажимость признать и ради  нее  покинуть  то,  что  не
имеют даже американцы! Вывешивание вышеупомянутыми по всякому случаю  своего
флага Свинцов не считал адекватным хлюпанью в груди. "Пацаны, - думал  он  о
бравых чужих парнях-пехотинцах с большими ногами и крепкой шеей.  -  Вам  не
дано..." И было в этом даже сочувствие сильного к младшему дуралею.
   Очень возможно, что невыразимые  чувства  Свинцова  и  есть  таинственная
русская душа, постичь которую уже зареклись другие страны и государства.
   Но климат в доме Лилии Ивановны образовался  еще  тот.  Она  не  понимала
глубинных чувств мужа, она как глупая баба подозревала его в примитивном - в
антисемитизме и готова была прибить  чем-нибудь  под  руку  попавшимся.  Это
надлежало скрывать от гостей - и свой гнев, и стыд за Свинцова. Хорошо,  что
забот полон рот, не до тонкостей чувств - успевай корми, успевай мой посуду.
   Всякая бюрократия и ожидание чартерного рейса заняли почти  месяц.  Когда
стал известен точный срок вылета, приехала Астра. Увидев сестру, Лилька чуть
не упала в обморок, так  та  "сдулась".  Это  детское  Майкино  выражение  о
родивших женщинах. "Мама! Мама! Тетя Валя уже сдулась!"
   В новой Астре проявилась, видимо, скрывавшаяся полнотой нервность, она ее
молодила и даже делала соблазнительной,  что,  конечно  же,  коробило  и  ее
невестку, и Майку, потому что подлый женский ум наворачивал на это совсем уж
лишнее. Лилька, глядя  на  новую  сестру,  просто  вынуждена  была  устроить
досмотр собственных доспехов, влезла на весы, их  зашкалило,  посмотрела  на
лицо в увеличивающее зеркало - на нее просто выпрыгнули поры, эдакие кратеры
мертвечины, если помнить снимок обратной стороны Луны. Но было не  до  себя.
Последние дни перед отъездом оказались совсем оглашенными. Фрося истерически
заходилась лаем на ровном месте, по собачьему разумению  не  понимая  смысла
сдерживать собственные чувства. Совсем как та зощенковская обезьяна, что шла
по головам за продуктом, ибо не видела смысла оставаться без продовольствия.
Животным в жизни живется проще. Они не отягощены разумом.

   Отъезд свершился. В ночном аэропорту Астра билась о грудь Жорика, а когда
они остались вдвоем с сестрой, Лилия  Ивановна  увидела  старую  женщину,  у
которой не то что все в прошлом, а даже  и  будущего  нет  никакого  -  одна
незримая черта, на которой она недоуменно застыла. И не будь  Лильки,  волею
судеб стоящей рядом, очень может быть, что Астра аннигилировала  бы.  Лилька
будто почувствовала, схватила, обняла и мгновенно, как  о  давно  известном,
подумала, что вся физика - брехня, а вместе с ней  химия,  и  никакой  науке
нельзя верить, разве что математике, которая имеет дело  с  дистиллированной
цифрой,  ею  играет,  ею  удовлетворяется  и  ею  утешается.  Одним  словом,
подвергнув сомнению все, что трогается и щупается, сестру свою она  схватила
двумя руками и перетащила через невидимый барьер, за который та  уже  готова
была уйти.
   - Не смерть! - сказала ей Лилька громко и грубо. - Не смерть!  Он  поехал
за лучшим... Скоро он позовет нас в гости.
   Оказалось, произнесено было  самое  правильное  слово.  Гости.  Рожденное
среди баулов и чемоданов, можно сказать, явленное из самой своей сути, слово
оторвалось и воспарило. Оно осиялось верхним  светом  и  запахло  праздником
приезда, запахом родственности и любви. Конечно, не смерть! Конечно,  поедем
в гости! Астра шла и бормотала эти спасительные слова,  да  разве  она  одна
делала это в ночном аэропорту?

   Вернулись  домой,  а  Свинцов  вымыл  квартиру.  Лилия  Ивановна   просто
остолбенела. Во-первых, плохая примета, во-вторых, он никогда,  сроду  этого
не делал.
   - Запах Фроси, - сказал он ошеломленному лицу Лильки.
   - Да! Да! - затараторила Астра. - Мы вам тут устроили! Фросю вполне можно
было бы оставить. Вполне.
   В голове Свинцова  сразу  нарисовалась  картина  оставленных  его  родине
собак. И это взамен бесплатного  образования  и  медицинского  обслуживания,
дешевых квартплат и городского транспорта? Он  как-то  странно  всхлипнул  и
ушел от женщин, в которых в этот момент сосредоточилось  для  него  все  зло
мира. Он был потрясен превратностями своей жизни, которая расположилась  так
близко к эпицентру зла.
   Возможно, оставшись один, он плакал. Но, потрясенная свернутыми дорожками
в прихожей, Лилька все равно не  прониклась  бы  всхлипами  мужа,  а  Астра,
обнаружив на стене часы, стала тупо считать время. Жорик обещал позвонить по
приезде. У него было право на один звонок.
   - Еврейские самолеты не падают, - сказала Лилька.
   -  Право  одного  звонка,  -  бормотала  Астра.  -  Это   звучит   как-то
угрожающе...
   10
   Уже не Пугачева, но еще и не Распутина, уже не хор Минина, но  еще  и  не
"Виртуозы Москвы", уже не  Паулс,  но  еще  и  не  Ростропович.  Планетарная
картина: Иван и Марья, не помнящие родства, выплескивают из  ушата  помои  и
детей. Ну да, конечно... Все до основанья. Все! К берегам  на  легком  ветре
идет белый корабль под странным именем "Приватизация". Люди лезут в словари,
находят там "приват-доцентов", спускаются  строчкой  вниз.  Ах,  это  что-то
буржуазное!  Машут  кораблю  платочками  по  причине  глубинной   российской
неверности. Потом они будут плевать в этот корабль и писать  на  нем  родные
слова.
   Но как бездарно говорить об этом и как невозможно из этого выйти.
   Свинцов очень  сдал  в  те  дни.  Лилия  Ивановна,  увлеченная  событиями
перемен, смотрела на мужа с чувством глубокого превосходства,  ибо  считала:
она живет во времени, он же, мужчина, из него выпал, а значит, и пропал.
   Оказалось, все не так. Пока жадная до жизни Лилия Ивановна вникала в тело
перемен, Свинцов тихо и сосредоточенно  приватизировал  квартиру  и  написал
завещание в пользу сына. Одновременно с этим, пользуясь  наличием  в  ордере
свекрови и каким-то веселым взлетом по службе, кавэенщик исхитрился получить
большую квартиру  уже  не  на  куличках,  а  в  самом  центре.  Пировали  до
сердечного приступа хозяина дома и  чуть  было  не  потеряли  кормильца,  но
веселый и находчивый выкарабкался с помощью Божьей и медсестринской. Барышня
Даша была столь длиннонога,  что  ей  переступить  через  простодырую  Майку
ничего не стоило. Ну ладно, Майка всегда была не  оборотистой  в  жизни,  но
Лилия Ивановна ведь выносила из-под зятя горшки, и длинноногую  видела,  как
стояла та, держа на отлете шприц,  и  ждала,  пока  пожилая  теща  туда-сюда
развернется с перестилкой постели. Потом девица боком обходила  нестерильную
Лилию  Ивановну,  чтоб  выполнить  свою  медицинскую  миссию,  сдергивала  с
больного живописные трусики и с интересом изучала его мощную анатомию.
   - Ну, ну, - говорила она, похлопывая по заднице кавэенщика и наблюдая  за
возрождением еще вчера полуживой мужской природы.
   Майка проглядела момент заболевания, проглядела  и  момент  выздоровления
мужа.  Захваченная  обилием  пространства  в  новой  квартире,  она  двигала
туда-сюда кресла и кушетки, перепоручив выхаживание  мужа  матери.  А  та  и
рада.  За  такого  зятя  стоит  побороться  с  дядькой  Инфарктом.   Однажды
притаранила кусок горячего, прямо из духовки, капустного пирога, который пах
самой сутью жизни, ее смаком, а за белой выгородкой  -  такая  у  зятя  была
привилегия - Даша умело выласкивала оживающего  зятя.  Быть  бы  еще  одному
инфаркту, но Лилия Ивановна сдюжила. Более того, она нашла  объяснение,  ибо
всегда знала, что мужчина  слабже  женщины  и  духом,  и  телом.  Его  легко
поднять, а опустить еще легче. Она взяла Дашу за  шиворот  и  вытолкнула  из
палаты. Когда прикрыла зятев стыд, напоролась на  такую  лютую  ненависть  в
зрачках, что аж качнулась, но  опять  же...  Устояла.  Пирог  обнаружили  на
следующий день. Он уже не пах жизнью, он  отдавал  той  тяжестью  капустного
духа, по которой как по нотам читается неблагополучие и даже начало  больших
несчастий. Чертова  капуста!  Нет  более  говорящего  российского  продукта.
"Воняет капустой" - это не запах, это диагноз.
   Из  больницы  зять  вернулся  с  Дашей.  И  тут  обнаружилось  еще   одно
бессмертное свойство жизни: самая-разсамая (вспомните особняки  с  лепниной)
становится коммуналкой на раз-два. Что было бы с Майкой и Дашкой, возьми они
в руки сковородки и дуршлаги фирмы  "Тефаль",  еще  не  описано  литературой
этого периода. Какова "тефаль" в рукопашной  схватке  супротив,  к  примеру,
чугуна?
   Но была еще сильна Лилия Ивановна. И она была прописана  в  квартире,  по
которой в детском раже  гоняла  пуфики  ее  дистиллированно-дефективная  для
нашей жизни дочь. Именно Лилия Ивановна села за стол  переговоров  с  зятем.
Она помнила ненависть его зрачков, но  помнила  и  говно,  которое  выносила
своими руками. С говна она и начала. Конечно, будь советская власть в  силе,
не помирай она в жалких конвульсиях бездарности и глупости, кавеэнщика могли
бы взять за то самое место, к которому нашла путь Даша. Но  сломались  кости
старой власти, поэтому Лилия Ивановна  сказала  просто:  "Я  сюда  въеду,  и
будете иметь дело со мной. Я тебя, сукиного сына, из инфаркта вынула, я тебя
туда же и засуну. Ты еще не знаешь, что такое черная кровь".
   Он ей поверил. И они разменяли новую квартиру на две.  И  Майка  получила
лучшую. Пока шел процесс, Дашка жила где-то в другом месте, и у этой идиотки
Майки стали возрождаться дурьи мысли, что, может, все и  зарастет?  Пришлось
Лилии Ивановне  рассказать  дочери  историю  в  больнице,  когда,  мол,  все
началось, едва "эта сволочь" из реанимации вышел. Дочь  залилась  рыданиями,
что было уже хорошо. Раз есть слезы, значит, жить будет.
   Вот почему мимо глаз Лилии Ивановны прошел момент завещания Свинцова. Она
тоже не очень с ним делилась семейной драмой, в которой так  сущностно  была
задействована. Свинцов знал вершки. Дочь разводится и разменивается.  С  кем
не бывает. Говоря эти слова, Лилия Ивановна меньше всего имела в виду  себя,
что, казалось бы, естественно. Она как раз намекала Свинцову на него самого,
который тоже ушел от жены. Странная логика женщины заключалась в  том,  что,
клеймя зятя как последнего, случай со Свинцовым она рассматривала  с  некоей
другой стороны, где тот был