х
плоскостях. Изысканно изогнутой она была в белом металле смесителя в ванной.
   - Ух! - сказала она себе зеркальной и выматерилась так, как и  не  знала,
что умеет.
   Потом позвонила дочери и велела вернуть ей ключи.
   - Конечно! - прочирикала та. - Только не сегодня и не завтра.  Хорошо?  У
тебя ведь есть еда?
   Через три дня Лилия Ивановна ломиком вскрыла дверь.
   Майка появилась с большущей сумкой и букетом цветов, когда  в  дверь  уже
врезался  новый  замок,  мать  стояла  на   стреме,   а   ломик   лежал   на
подзеркальнике.
   - Вот и хорошо, - сказала Майка. - Я это тоже имела в виду. - Она бросила
две связки одинаковых ключей. - Это Филипповы, - пояснила она. - Мы обо всем
договорились.
   Когда ушел слесарь и Лилия Ивановна подмела стружку,  Майка  ждала  ее  с
обедом - пельменным супом с укропчиком и двумя коробочками тертой магазинной
морковки. "Руки бы у  нее  отвалились  потереть  самой",  -  подумала  Лилия
Ивановна, душа которой не принимала пластиковой еды. "Разве  знаешь,  какими
руками это все хватают? - сердилась она. - Мы народ, который еще не научился
подтирать задницу". - "Фу, мама! - говорила Майка. - Я знаю, где покупаю".
   - Мамуля!  -  сказала  дочь.  -  Слушай  внимательно.  Филипп  берет  мою
квартиру. Ему она удобней географически. Мы с ним как бы совершаем обмен. Ты
остаешься на месте, мы с Димкой въезжаем сюда, Филипп в мою. Сечешь? То есть
в мою въезжает его сын, у них получается одна линия метро.
   - Как тебе удалось? - спросила Лилия Ивановна.
   - Припугнула! - засмеялась Майка.
   Было  видно,   ей   хочется   рассказать   подробности,   потрясти   мать
оборотистостью, ловкостью. Чтоб та  поняла,  что  обставлена  и  отставлена.
Вечно она трандела, что Майка - полная балда по жизни. Что, конечно,  так  и
было. Тот ее развод и обмен она целиком прорыдала в подушку, зато  сейчас...
Слушай, мамуля, слушай!
   Оказывается, в дело был включен кавэенщик, который, как говорили  раньше,
"шился в сферах". Теперь говорят  иначе:  "У  него  все  схвачено".  Филиппу
пообещали и моральный, и материальный урон, если он  начнет  тяжбу  с  женой
отца, а Майка...
   - Я ему прямо сказала, - тараторила дочь, - подвзорву в прямом смысле. Он
сначала взвизгнул, а потом уже испугался. Ответил, что и сам это может.  Ну,
в общем, я ему объяснила, что, конечно, может, но стоит ли  дело  крови?  Он
мне про волю отца, тут я посмеялась.  Все  ведь  знают,  сколько  дерьма  ты
из-под его отца вынесла за время болезни. Я тебе скажу,  мамуля,  его  можно
было додавить еще и на сумму прописью. Ведь моя квартира оказалась  на  пять
метров больше. Но я не мелочная. Хрен с ним. Так что давай  думать,  как  мы
тут расселимся. Выбирай себе комнату.
   - Я не буду тут жить, - сказала Лилия Ивановна. - Мне тут не климат.
   В голове у нее все спуталось. Так бывает с волосами,  если  долго  носишь
тесную шапку. Волосы в темноте и панике свиваются в узлы и колтуны,  которые
проще бывает отрезать, чем расчесать. Приблизительно так или близко  к  тому
было и с мыслями. Колтуны, но только в нежном теле  мозга.  "Зачем  ей  это?
Зачем? А... Ну да... Она испугалась, что я  к  ней  вернусь?  Но  мы  и  так
остаемся вместе... Как она сама сказала - там даже на пять метров  больше...
Отдельные комнаты... Ну да, ну да... Но в ее  квартире  можно  было  сделать
легкую стенку... Есть же пять  метров!..  Но  я  занимаю  неизмеримо  больше
места. Ко мне приходит мама, Зоя Майорова,  шаманы  скоро  придут...  Я  уже
слышу бубен..."
   Это Майка стучала ложечкой по чашке.
   - Кому я все говорю? - кричала она.
   - Я не буду здесь жить, - сказала Лилия Ивановна.
   - Об этом будем думать, когда оформим  все  бумаги,  -  вдруг  миролюбиво
сказала Майка.
   "У нее своя стратегия, - подумала Лилия Ивановна.  -  Свой  расчет".  Она
хотела резко сказать, что все раскусила  и  все  понимает,  но  позвонили  в
дверь. Принесли телеграмму. Приезжала Астра с мужем.
   - Вот видишь, - сказала Майка. - Наглядный пример. Три отдельные  комнаты
всегда лучше двух смежных.

   Сестра не знала, что умер Свинцов. Лилии Ивановне помнился отъезд  Жорика
и то, как набряк по этому поводу покойник. Астра, какой бы ни была наив-ной,
провинциальной и потрясенной, не могла этого не заметить.
   - Он тяжелый человек? -  спросила  она  тогда  уже  перед  самым  отходом
поезда.
   - Кто? - сделав вид, что не понимает, ответила Лилия Ивановна.
   Но тут возник угол чемодана, какая-то сумка с банками. Вокзал - идеальное
место уходить от  вопросов,  в  его  движении  перемалываются  и  ответы,  и
вопросы. Это место компромисса и замирения, потому что  ссориться  в  дорогу
бездарно. Мало ли как под колесо ляжет слово.
   Потому Астра только и знала, что  Свинцов  болен,  а  кто  в  наше  время
здоров?  Когда  он  умер,  Лилия  Ивановна  решила,  что  напишет  обо  всем
обстоятельно, но случилось другое письмо в папке и все такое. А  вот  теперь
Астра приезжает с мужем, и ее не остановить, потому что она  уже  в  дороге.
Телеграмма дана со станции, когда был куплен билет.
   Оказалось, все не просто так. Астра замыслила отъезд в Израиль и приехала
в Москву  на  разведку.  Деловитая  и  конкретная,  этим  она  была  нова  и
неожиданна.  "Квашня  подобралась",  -  определила  развитие   Астры   Лилия
Ивановна. Все еще существующая в пространстве слова "лимитчица", выведенного
ненавидящими  пальцами,  придавленная  квартирным  пасьянсом,  она   сейчас,
сегодня была полной противоположностью сестре: она была квашней, растекшейся
по столу.
   Лилия Ивановна  заперлась  в  ванной  и  пустила  в  полный  напор  воду.
Благословенный широкогорлый смеситель страстно ударял воду  о  голубое  дно,
бурунчики, брызги, завихрения, потение  зеркала  были  замечательной  средой
обитания слез и тихого горлового вопля женщины.  С  ним  выходила  из  Лилии
Ивановны жизнь, но не в том смысле, что она умирала, нет,  из  нее  выходила
предыдущая жизнь, зато другая, наступающая, капельным методом  входила,  что
доподлинно доказывало наличие  в  нас  определенного  количества  сущностей,
которые в нужное время заменяют друг друга, как  заменяет  в  несении  гроба
одно плечо другое, уже затекшее от тяжести. И тогда откуда ни возьмись  тихо
так - присутствие смерти дисциплинирует - возникает плечо-дублер, и  шествие
гроба продолжается, лишь секундно вздрогнув на моменте передачи веса.
   Лилия Ивановна вышла из ванной с высоко подколотыми волосами. Так всегда.
В ней сам собой возникает  придурошный  Мюнхгаузен,  вытаскивающий  себя  за
волосы из болота. И тогда резкий, можно сказать, авангардистский пучок вверх
странным образом придает ей  силы  жить.  Разве  это  самый  нелепый  способ
спасения себя? Бывшая  жена  бывшего  Свинцова  (так  он  рассказывал  Лилии
Ивановне в ту пору, когда говорение о первой жене помогало моменту  перехода
от одной женщины к другой), когда у нее возникли неприятности  по  партийной
линии в связи с невежеством секретаря парткома, ни бельмеса не понимающего в
тонком, но крепком теле микробиологии, так вот,  жена  пыталась  при  помощи
двух зеркал и крепкого раствора марганцовки извести  крохотную  бородавочку,
никому  сроду  не  видную.  Когда  случался  в  жизни  караул,   уничтожению
подвергалась именно эта невинная выпуклость, мирно живущая где-то  в  районе
подмышки. А вот подруга  самой  Лилии  Ивановны  в  отчаянии  всегда  ела  в
огромном количестве свиные хрящи, ее  спасали  собачье  чавканье  и  громкое
пережевывание.
   Так  что  волосы  столбом  вверх  -  просто  пустяк  и  ерунда   в   деле
самосохранения. Во всяком случае, выйдя из ванны и  увидев  профиль  Николая
Сергеевича на белом шелке оконных штор, Лилия Ивановна подумала: "Как она  с
ним живет? Я бы его убила!"
   13
   - Я восстановлю свое еврейство в полной мере, - сказала Астра.
   - У тебя русская мать, - ответила Лилия Ивановна, - в  полной  мере.  Для
них это не прохонже.
   - Надо поискать пути, - мягко сказала Астра. -  Я  собираюсь  съездить  в
Пуще-Водицу. Ведь мы оттуда... Я не хочу, чтобы у Жорика были проблемы.
   - Боже! Какая глупость! - воскликнула Лилия Ивановна,  -  Это  называется
поди туда - не знаю куда... Придумала какую-то Пуще-Водицу...
   Но с сестрой все было непонятно. Та улыбалась загадочно и по-новому, хотя
волосы за уши заправила абсолютно старым детским жестом.
   Николай Сергеевич все время  молчал.  Как  немой.  Куда-то  ходил,  когда
сестра шла в посольство. Возвращались они поврозь, и он  профильно  застывал
на фоне шторы, а Астра же была таинственно возбуждена и подвижна.
   На пятый день Майка спросила мать:
   - Они надолго? Мне надо знать, когда переезжать. Но  в  коммуналку  я  не
хочу.
   Обретающей еврейство сестре все не расскажешь... Да что там  все!  Ничего
не расскажешь... Ни про завещание,  отбросившее  Лилию  Ивановну  в  незнамо
куда,  ни  про  хитроумную  интригу  дочери  и  пасынка,  ни   про   бывшего
зятя-кавэенщика, привлеченного в качестве пугала-устрашителя. Ни про  письмо
ненависти, которое она сожгла, а пепел перетерла пальцами. У нее до сих  пор
скрипят подушечки от того перетирания. И саднит, и  саднит  фантомная  боль,
хотя все цело, все на месте.
   Не пришлось задавать бестактный вопрос об отъезде. Астра сама показала ей
билет в Киев для себя, а для Николая Сергеевича - обратный домой.

   Накануне переезда Майки с сыном Лилия  Ивановна  произвела  досмотр  всех
своих доспехов, отобрала те, что годились для прохождения службы, аккуратно,
как всегда умела, сложила вещички  в  хороший  легкий  чемодан  и  скрипнула
молниями. Дочь на порог, а мать с порога.
   - Ты куда это? - заполошенно спросила Майка. - Сейчас же привезут вещи!
   - Живи, детка, - напевно ответствовала  мать.  -  Живи!  Ты  же  меня  не
спросила... А мне тут жить западло...
   - А где же ты будешь жить? - ничего не понимала Майка. Какая  она  у  нее
простодырая - дочь!
   - Подробности письмом! - почти смеялась в ответ Лилия Ивановна.
   Была некоторая потасовка, когда Майка вырывала из рук матери чемодан, был
тычок матери в дочерино тело ("Боже! Что делаю? Что делаю?"), но втащилась в
лифт, нажала кнопку.
   - Ну и черт с тобой! Черт с тобой! - кричала и плакала в  лифтовую  шахту
Майка.
   "Очень правильные слова. Самое то!" - думала летящая вниз Лилия Ивановна.
Кто бы ей сказал, что на старости лет она будет способна  на  такой  выбрык!
Суть же заключалась в том, что у новорожденной Лилии Ивановны, так хорошо  и
грамотно планировавшей всю свою прежнюю жизнь, на этот раз не было  никакого
плана. Ей уже в эту, ближайшую ко дню ночь ночевать было негде.  И  уход  ее
был дурью, другого слова не найти, но что тут сделаешь,  если  пришло  время
дури? Явление дури столь же  закономерно  и  целесообразно,  как  пришествие
наития гению. И еще неизвестно, что более матери-истории ценно.
   Ужас охватил Лилию Ивановну на улице, сразу за дверью. Но не возвращаться
же назад? По закону дури она шла вперед.

   В это же самое время сестра ее, Астра, сидела в тесной киевской квартирке
и   пила   чай   со   своей   троюродной,   а   может,   и    четвероюродной
сестрой-учительницей, которую сроду не знала, но вот нашла по цепочке. Новая
родственница, конечно, удивилась, но чай заварила свежий, и теперь  смотрела
на Астру круглыми, через край проливающимися любопытством глазами.
   "Они у нее, как у  мамы  и  Лильки,  -  думала  Астра.  -  Зрачок  дрожит
одинаково". Сама Астра носила глаза  темно-карие,  но  с  зеленовато-морским
отливом. Зрачок в них стоял, как  влитой,  как  шляпка  гвоздя,  вбитого  не
дрожащей рукой мастера.
   Учительницу  звали  Вера  Алексеевна,  она  была  старой  девой  из   тех
генетически  обреченных  женщин,  которые  принимают   судьбу   с   покорным
достоинством. Отсутствие мужчины в ее жизни было абсолютным  и,  как  всякое
законченное явление, имело свою идеологию. Когда-то в дурном детстве ее  изо
всей силы прижимал к забору соседский мальчик. В момент возни он вдруг  стал
вялым, заклокотал горлом и резко ушел, шмыгая носом. Ей хватило на всю жизнь
такого опыта. С  тех  пор  прошла  одинокая  однополая  жизнь.  Трудна  была
молодость тела,  подающего  стыдные  сигналы.  И  будь  другое  время,  Вера
Алексеевна  вполне  могла  бы  стать  религиозной  фанатичкой,  с  восторгом
влезающей во власяницу. Но никакое  время  не  лучше  другого.  То,  которое
обломилось ей, было временем, скажем, материалистического идеализма. Абсолют
был выведен корявыми словами: "У вас у всех грязно, а у меня всегда  чисто".
Она терла, терла себя грубым, плохо пахнущим хозяйственным мылом, потому как
мыло хорошее не могло обеспечить дезинфекцию.
   Учительская среда была вполне комфортна для такого рода истязаний,  школа
изначально ненавидела радость. Радость - обманку  счастья  -  разоблачали  в
глазах детей, потому как жизнь - "ведь это труд, и труд, и труд, труд и там,
и здесь, и тут..." И все. И при-ехали. И не воображай себе.
   Такова была новая родственница.
   Вера  Алексеевна  с  интересом  узнавала  о  неведомых  побегах  фамилии,
особенно ее заинтриговала живущая в Москве Лилия Ивановна. Надо  же!  Всегда
такая проблема остановиться в Москве, а тут на тебе! Есть сестра! Да к  тому
же теперь вдовая, значит, меньше неловкости от возможной встречи с мужчиной.
Пожилые и старые мужчины вызывали  у  Веры  Алексеевны  особенно  брезгливую
жалость. Если  они  такие  отвратные  бывали  в  юности,  то  какие  же  они
становились потом?  Она  жалела  всех  женщин,  имеющих  несчастье  жить  со
стариками.  Никто,  никто  не  знал,  что   Вера   Алексеевна   с   глубоким
удовлетворением  узнавала  о  смерти  любого  из   несовершенной   половины,
удивлялась удивлению тех, кто восклицал: мужчины живут много меньше!  А  как
могло быть иначе? Как?
   Еще она с удовольствием узнала, что новые родственницы по  нескольку  раз
ходили замуж. Разве она изначально, априори, не  знала,  сколь  бессмысленно
глупо это путешествие? Вера Алексеевна все  сильнее  и  сильнее  чувствовала
мудрость собственной жизни, а ведь никогда мы не бываем  так  добры,  как  в
сознании собственного превосходства.
   Никогда бы сроду она не стала распахивать перед  чужим  человеком  ворота
рода, но тут...
   Она высыпала на пол фотографии из  большого  полиэтиленового  мешка,  они
доставались ей по смерти старых, никому не нужных  родственников.  Именно  к
ней стекались ветхие открытки с пасхальными яйцами и кучерявыми  младенцами,
талоны на галоши за тридцать четвертый год,  корешки  от  хлебных  карточек,
розовые раковины с надписью "Привет из Сочи!", грамоты обкомов,  райкомов  и
прочих комов, вот уж их была полным-полна коробушка...  И,  конечно,  фотки.
Практически  вечные  дореволюционные  и  нэпманские,  и  разламывающиеся  от
прикосновения выцветшие последующие. В мешочном  хозяйстве  Веры  Алексеевны
это сразу бросалось в глаза.
   - Как же отличается качество! - сказала Астра, разглядывая фотографии.  -
Вот это кто?
   Она не говорила о цели своих поисков. Она с детства знала: не зная броду,
нельзя касаться еврейской темы. Всегда можно  напороться  на  тех,  кто  "их
ненавидит". Легкими касаниями проверяла она обстановку, дабы  потом  ступать
дальше.
   Вот и здесь. На фотографии  горбоносая  с  еврейской  поволокой  женщина.
Астра ведь просто так спрашивает. Без смысла. "Это кто?"
   - Жена моего двоюродного дедушки. Полячка. Видите, какой глаз  глазливый?
Наводила порчу. Сейчас это понимают, а тогда не признавали.  От  нее  умирал
животный мир.
   Астре  неинтересна  гибель  животного  мира.  Она   ищет   свое.   Вместе
рассматривают фотографию широкобородого  старца.  Их  общий  корень.  Растил
своих детей и племянников, оставшихся без родителей.
   -  Белогвардейцы  были,  -  тихо  бросает  Вера  Алексеевна.   Но   Астре
неинтересны и белогвардейцы. Вера Алексеевна -  веточка  от  племянников,  а
она, Астра, - видимо, от самого широкобородого.
   - Крепкий мужчина, - говорит Астра, чтоб что-то сказать.
   - Его мать - такая семейная сплетня  -  гуляла  с  местным  шинкарем.  Из
евреев. Вроде бы он от него.
   Конечно, Астра уловила нотку удовлетворения, что в самой Вере  Алексеевне
нет следов блуда с чужой кровью. Ничего не было сказано, но Астра  прочитала
все  по  движению  воздуха,  по  легкому  дуновению  ветерка   неприязни   к
доисторической грешнице.
   Астра ликовала. Она уверовала сразу и до конца, что ее мать -  след  того
старого греха, и это то, что ей надо. Не важно, что никто никогда  этого  не
докажет. Ей важно знать самой.  Она  прошибет,  если  надо,  своим  нутряным
знанием любую стену.  Конечно,  Вера  Алексеевна  понятия  не  имела,  какая
фамилия или хотя бы кличка была у шинкаря. С  какой  стати  ей,  непорочной,
знать? А старика с  бородой  звали  Руденич  Тарас  Иванович.  Потом  редкие
бровишки на лбу Веры Алексеевны сползлись  вместе,  и  даже  как  бы  слегка
затрепетала их коротенькая неказистая поросль.
   - Уже плохо помню, - сказала она. - Но, кажется, она куда-то исчезла, его
мать. Говорили, что ушла из дома и не вернулась. А может, не мать - бабушка?
Но история с исчезновением была.
   - А какие еще были истории? - ласково спросила Астра. - Живем же и ничего
не знаем, а за нами тысяча и одна ночь.
   Но Веру Алексеевну повело в сторону, она стала лопотать про своего брата,
который уехал строить БАМ и женился на бурятке. Приезжали в гости.  Ужас,  а
не женщина! Глазки - щелочки  и  какой-то  острый  запах.  Вера  Алексеевна,
говоря о невестке, почему-то прослезилась, обнаружив слабую душевную струну.
Возник удобный момент перевести разговор на другое, на то, что пора и  честь
знать, хороши гости, если в меру. Пока Вера Алексеевна отсмаркивалась, Астра
уже влезла в туфли, уже платочек натянула, сказала, что позвонит, и  прочее,
прочее... Чмокнула обретенную родственницу и исчезла.
   Итак, была обретена уверенность в праве на отъезд.  Факты  -  ерунда.  Их
отсутствие - чепуха. Семя шинкаря играло в ней с такой силой (конечно, семя!
А что же еще?), что ее распирало от желания скорей,  скорей  рассказать  все
Лильке. "Ну, - скажет она ей. - Что я тебе говорила?"
   И пусть эта дура найдет, что ответить.

   Из-за этой дури - "рассказать!" - она поперлась домой через Москву, где и
обнаружила полное отсутствие старшей сестры. Майка хлюпала в не очень свежий
носовой платок, вспоминая, как хватала маму за чемодан, а та с "перекошенным
лицом села в лифт и уехала".
   - Я из окна ей кричала! - плакала Майка. И еще она сказала: мать  звонила
на работу, сообщила, что уезжает в деревню готовить рукопись про шаманов.
   - Какая деревня? - плакала Майка. - У нас сроду никого в деревне не было.
   Астра была потрясена до глубины души.  Поезда  столкнулись  и  пошли  под
откос. Ведь она только  вчера  узнала,  что  когда-то,  давным-давно,  некая
пра... ушла и канула. Она гуляла с шинкарем-евреем, эта пра...
   Именно этим была похожа на нее сестра. Не в смысле шинка и еврея, а  этой
способностью гулять. Ах, какая сильная кровь! В организме Астры  происходили
взаимноисключающиеся физические процессы - леденели жилы и плавилось сердце.
   14
   Химия организма может ставить безответные задачки. Оставим их. Нам  важно
другое - момент убегания. В нем находилась сейчас старшая сестра Астры.  Кто
бы мог подумать о ней такое, глядя на нее же из ее прошлого.  Но  получалось
так: анализ из вчера, из вчерашней Лилии Ивановны,  просто  не  годился  для
понимания сегодняшней, убегающей. Итак, она услышала,  вернее,  учувствовала
крик дочери в шахтную пропасть. То самое "черт с тобой!" оказалось самой что
ни на есть компанией. Паника, отчаяние, гнев, ненависть... Что  там  еще  по
разряду не божественного? Все в Лилии Ивановне спеклось в ком, он рвал ее на
части, уже и не осталось ничего, один всамделишный вопрос:  куда  мне  идти?
Что я себе надумала? Барахло  вещей  тяжелило  руку,