успеть,  потому  всегда  лучше  конец
света встречать вдвоем. Такая есть народная примета.
   Мария стала делать круги вокруг артиста, у которого была семья, и  он  ее
любил. Но скоро выяснилось, что любил любовью  попа  к  собаке,  которую  он
убил; убил - и в яму закопал. Нет! Нет! Все  красное  словцо.  Все  остались
живые, но в горячем сердце артиста как бы убитые и закопанные.
   Перетянула Гора артиста, а красивая жена его с двумя хорошенькими  детьми
не только не повисла на изменнике, а гордо так сказала: "Ну и  иди,  дурак".
Она Марию видела по телевизору и была оскорблена выбором мужа.
   Тут надо сказать, что потом, ночью, жена рыдала в подушку, кричала в  нее
криком от разочарования в  человеке,  который  ей  казался  "Ах!".  Но  есть
мудрость в существовании подушки, которая крики и слезы оставляет себе.  Нас
так правильно иногда не слышать, мы же  такие  идиоты  бываем  в  жалобах  и
визгах. Подушка - изобретение  мудрого  ангела.  Причем  жена  артиста  была
прехорошенькая, с кожей, можно сказать, на экспорт,  две  девочки  что  твои
куколки, так что народ разинул рот и ничего не  понял.  Но  это  по  первому
разу. По второму - стал вникать, а на третий раз  сделал  вывод.  У  артиста
какая-то выгода. Потому как без выгоды не понять движения от красоты в резко
противоположную сторону. Значит, сильный интерес у артиста.
   Но интереса не было. Во всяком случае, он его сам себе никогда не смог бы
сформулировать. Более того, ночами просыпаясь от тяжелого басовитого дыхания
Марии Гансовны, артист ощущал охватывающую его оторопь. Но оторопь  -  очень
непростое  состояние  души.  Тут  и  расплох,  и  страх,  но  и  робость   с
нечаянностью вместе. Так вот, артист придумал себе, что он робеет перед умом
и силой Марии Гансовны, а никакого страха нет. Ибо робость  -  это  уважение
перед. Лукав русский человек, если ему надо себя обелить.  Он  для  этого  и
очернить  себя  может.  И  еще  в  минуты  ночных  просыпаний  артист  очень
оскорблялся на брошенное ему вослед слово "дурак" от  первой  жены.  Мужчины
ведь очень болезненно реагируют на это слово. Скажи  ему  жена:  "Не  бросай
нас, голубчик, светоч ты наш", - может, истории никакой и  не  было  бы.  Но
слово было сказано: дурак. Неприемлемое для мужчины  слово.  Хоть  кому  его
скажи, хоть Путину, хоть  Жириновскому,  хоть  Березовскому  -  обидятся.  А
скажи: вор, убийца, сволочь, - отряхнутся и пойдут дальше. Велика цена ума в
России, велика, потому его и нету, что купить не за что.
   Одним словом, Гора съела мышь и аж вздрогнула от  наслаждения,  поскольку
до этого все был у нее мужик обыкновенный,  партработник  там,  госчиновник,
секретарь  блока   пекарей...   А   тут   Артист.   Хорошенький-хорошенький,
сладенький-сладенький... Еще бы ела, да уже некуда. Пошла вся от аллергии на
новый ингредиент сыпью.
   Но Мария Гансовна была сильной женщиной. Туда мотнулась, оттуда вернулась
- залечила аллергию. И пошла украшать и ублажать  нового  мужа,  потому  как
показалось ей, что в  какой-то  момент  ее  болезни  личико  артиста  слегка
исказилось, как бы это сказать поточнее, брезгливостью.
   Тут я ставлю себя на место Марии Гансовны. Ставлю  свой  характер.  Я  бы
развернула его лицом к двери и сказала: "Уходишь быстро и не оглядываясь,  и
чтоб..." Точки в этом деле я бы поставила обязательно, потому как вопроса  с
гексогеном у нас нет, опять же киллер  пошел  мелкотравчатый,  за  пол-литра
замочит, кого скажешь. Поэтому намек интонацией, что всяко  может  быть  тут
нужен и к месту. Прицельно, для смеха, можно отстрелить только  одно  яичко,
так бы намекнула я тремя точками...
   Я бы брезгливость не простила ни за какие деньги. Такой я человек.  Но  я
не Мария. Я себя не переоцениваю. Она же свой ценник явно  удвоила.  Но  все
шло у них как бы путем... А путем у нас - это значит: хоть в пятый раз или в
двенадцатый, теперь женятся в церкви. Слово "венчание" употребить стесняюсь.
Как  раньше  все  важные  дела   таскали   через   железноглазых   старперов
парткомиссий, так теперь через церковь. Тем более что попы у нас чаще  всего
тоже немолоденькие и взгляд у них - тоже металла звон.
   Мария после этого расцвела, и все на это  обратили  внимание:  вот,  мол,
какое благо может получиться из зла. Имелась в виду разбитая  семья.  Артист
же - все не давали-не давали-не давали-не давали, - а тут  возьми  и  получи
заслуженного. Не знаю, как сейчас, а при совке это  было  выше  Гамлета  или
короля Лира, но безусловно ниже роли Ленина в "Кремлевских курантах". Сейчас
все перепутано. Сейчас даже за роль Гитлера могут дать премию. И  правильно,
какая разница - Ленин, Гитлер, оба сумасшедшие.  Поэтому  орден  за  заслуги
третьей степени вполне можно давать. Есть у нас такая степень  для  случаев,
точно не выписанных  в  конституции.  Мария  Гансовна  очень  туда  рвалась,
наверх, чтоб все привести  в  соответствие.  И  у  нее  были  шансы.  Просто
случилось избрание в другое место.
   Недолго красовалась  Мария  в  божьем  благословении.  Опять  достала  ее
аллергия. И хотя артист делал ей примочки и скармливал супрастин,  душу  ему
ела новость, что бывшая его жена, так  бесстыдно  его  обозвавшая,  с  двумя
хорошенькими  дочками  собралась  замуж  за  хорошего  человека  с   хорошей
профессией и хорошей зарплатой. И дело у них шло к оформлению в загсе. И он,
артист, видел перед собой эту картину бракосочетания,  и  девочек-голубушек,
которых с той самой поры, как ушел, ни  разу  не  видел,  сейчас  видел  так
ясно-ясно и даже как бы слышал: что ж ты, мол, папа?
   В общем, голос ему был. А тут большая треугольная женщина, вся в пятнах и
почесухе, мечется на громадной кровати,  перекатывается  с  конца  в  конец.
Жалко до смерти, но и убить хочется. Это же так понятно. От  цвета  таблеток
уже рябит в глазах. То синенькие, то красненькие, то сразу и такие и другие,
длинненькие такие, капсулы называются. На  нервной  почве  артист  перепутал
таблетки. Одним словом, дал Марии не те, что против болезни, а те, что очень
даже за нее. Была неотложка, увезли женщину.
   А я оторваться не могу, все рисую эту картину. Пальчики его вижу, как они
мечутся туда-сюда по тумбочке, а под потолком - голоса девочек. Нет!  Я  как
раз не думаю, что было нарочно и что  был  злой  умысел.  Как  говорила  моя
бабушка, заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Какое тут ключевое
слово? Правильно: "дурак". Как весь наш несчастный народ, который, как  дитя
малое,  не  знает,  не  понимает,  чего  ему  надо:  соленых   огурцов   или
конституции?
   Женщину, которая все может сделать, а значит, ее  надо  спасать,  или  не
надо спасать,  потому  как  и  так  все  было  хорошо?  Все  равно  бы  дали
заслуженного. Не сейчас,  так  послезавтра.  Опять  же  детские  голоса  под
потолком. Тремор. Я думаю, это он. Пальчики туда-сюда, все дрожмя дрожат, ну
и взял не то! Нету тут злодейства. Нету! Одна нервность.
   - Они такие похожие и такие разные? Так? - сказал-спросил его врач,  имея
в виду таблетки и давая намек, как выходить ему из положения.
   - Что вы! Они совсем не похожи! - ответил артист, имея в  виду  женщин  и
только о них и думая.
   - Тогда непонятно, как вы могли спутать? - возмутился врач.
   - Так вот же... В голове у меня все помутилось. Шум, голоса... Как  не  в
себе...
   Что там с ней ни делали, как ни вычищали взбаламученную кровь, не  спасли
кандидата в депутаты. А ведь у Марии  была  цель,  артисту  она  рассказала,
взять Москву с первой попытки и  закрепиться  в  ней  навсегда.  Спрашивала:
"Тебе какой театр лучше подойдет?" Артист сказал, что, конечно,  Ленком,  но
хитрый Захаров набрал столько красивых мужиков...
   - Не проблема, - отвечала Мария. - Это для меня не проблема. И она выдала
такой импульс Захарову, что у того случился приступ.
   А вот с ней, бедолагой, все получилось куда хуже: смерть от  перепутанных
любимым человеком таблеток, которому в этот момент "голос был".
   Знатоки не стали вести следствие, потому как -  зачем?  Столько  желающих
переехать в Москву - раз.  Мужик,  в  смысле  муж-артист,  безобидный  и  на
убийство не способный - два. А три - зараза  она  была,  Мария  Гансовна,  и
сволочь, и трех мужей как за себя кинула. И не тот мы народ, чтоб ради буквы
закона идти на все. Мы всегда считаемся с комплексом обстоятельств.
   Была баба-ведьма и нету, ибо вожделей да знай меру, импульсы  импульсами,
а таблетки малю-юсенькие, проскочат - и не заметишь...
   И есть еще один момент. Назовем его четвертым элементом.
   ...Редко, но случается. Аллергия  человека  на  человека.  На  волос,  на
запах, на вкус. Ну никто же не проверяет! А  надо  бы...  Чтоб  к  импульсам
прикладывалась справка. Хотя, может, это не наше дело?  Может,  так  природа
захотела, почему - не наше дело и не нам судить? Смерть  ведь  тоже  явление
природы.
   Артист остался один со своим  званием  и  ролью  Фирса,  которую  получил
вместо Лопахина, когда перестали идти импульсы от вышестоящих  людей.  Когда
он в конце спектакля был забыт в доме (сволочи дворяне), он плакал  чистыми,
собственными, то  есть  личными,  слезами.  Бывшая  жена-театралка  говорила
своему новому мужу, сидя  близко  к  сцене,  что,  мол,  ее  прежний  супруг
поджигает себя в искусстве с двух концов.
   - Ну и хрен с ним! - отвечал ей новый муж. - Хоть с четырех! Все равно он
говно.
   Это очень грубо, тем более в театре. Некрасиво, тем более, если женщина с
хорошей кожей досталась тебе. Но  мы  устроены  несовершенно  и  мстительно.
Плачет же человек, заброшенный и по жизни, и по  искусству,  а  ты  смеешься
исподтишка. Злорадствуешь. А жизнь дается один раз. И прожить ее надо. Вот и
живи, и радуйся своей женщине, и  ничего  не  бойся.  Тем  более  что  Мария
Гансовна уже тихо скончалась. И никому больше не грозит.

   Вот так-то, господа! Какие мы люди, такие у нас и истории.
   РАДОСТИ
   ЖИЗНИ
   ...Ночью ко мне приходят ненаписанные рассказы, и я говорю им:  кыш!  Что
толку приходить? Не написала - и уже не напишу: их больше,  чем  меня.  Этот
дисбаланс занимает мысли в моменты тупой кухонной деятельности или у  стекла
троллейбуса, что в самом конце, где жизнь  видится  как  бы  назад-вперед  и
очень соответствует жалостливому состоянию души.  Скорей  всего  я  вычеркну
слово "жалостливому".  А  может,  оставлю  для  будущей  реакции  в  ближнем
зарубежье моей родины, где дошкольная подруга, разгребая навоз  на  огороде,
скажет своей внучке: "Помнишь тетю, у которой мы были в Москве? Она  до  сих
пор из себя корчит". Подумав,  она  вполне  может  сказать:  "Крест,  святая
икона! Чего ей в жизни надо? Какой жалости? Мужчины всегда были при ней.  Не
скажу какие, не скажу, но зарплату носили. Она что -  с  огорода  кормилась?
Все обещает написать про наше с ней детство. Вот посмеюсь так посмеюсь". Тут
она задумается, моя подруга. Ее голубые чуть навыкате глаза  остановятся,  и
сама она застынет с вилами, пока внучка не закричит: "Бася! Ты что?" Подруга
тихонечко всхлипнет, но мысль, которую держала в замирании,  скажет  громко,
чтоб и в соседнем огороде, и что по-за ним слышали. Важная мысль. "Если  она
про меня что-то напишет, я ее сама - этими вилами". Тут у нее  так  кучеряво
взрыхлится навоз, что  придется  вытирать  подбородок  подолом,  и  на  этом
простом деле она уйдет от меня надолго, до зимы, когда закрутит наконец  все
банки, почувствует пустоту, захочет позвонить, но вспомнит,  сколько  теперь
это стоит, разозлится на меня же, потому что, когда все это началось,  я  ее
уверяла - как это  хорошо  и  правильно,  и  не  пристало  ей  больше  всего
гордиться своей однокурсницей, которая всю жизнь  работает  экскурсоводом  в
Музее Ленина, кандидат наук и прочая. "Собой гордись, -  говорила  я  ей.  -
Собой". Но все, как выяснилось, набрехала. При эпохе ленинского экскурсовода
моей подруге было лучше.
   Впрочем, это получается рассказ про подругу, а  я  о  ней  уже  писала  -
хватит с нее - и даже вил в бок избежала. Когда она прочла рассказ, она себя
не узнала. "Это надо же! - сказала. - Быть такой верной одному.  Малохольная
какая-то! Верить! В этой жизни! Честно скажи: это у тебя такое было?"  -  "У
меня", - ответила я, хотя до этого вся дрожала, не обидится ли  она,  что  я
рассказала ее историю. "Ты сроду простодырая,  -  покачала  она  головой.  -
Прости, Господи, но ты хоть и умной числишься,  а  дурости  у  тебя  процент
выше. Я тебя сразу узнала, с первой строчки".
   С тех пор я не боюсь писать о самых близких мне людях  -  никто  себя  не
узнаёт. Понятие о себе - вещь таинственная и непознаваемая. Я точно знаю, мы
- земля незнакомцев. Мы притворяемся, что знаем друг друга.
   И мир непознаваем. Мне все больше это нравится. Раньше мечтала "дойти  до
сути", теперь - не хочу. Опять же как  сказала  бы  подруга:  "Тебе  бы  все
блукать в потемках".
   Блукатъ - бродяжить. Замечательное умственное дело. Лучше  -  нет.  Никто
никого не знает, никто ничего не знает. Истина не там, где мы.
   К чему это я все? К тому, что приходят рассказы и я говорю им  "кыш!".  А
потом еще придумываю  и  несуществующую  реакцию  на  ненаписанное!  Двойное
сальто-мортале в голове - истинно русская деятельность. Нынешнее поколение с
треском выбирается из нашей сокрушительной созерцательности через влагалище,
пахнущее бергамотом. Правильно делают, между прочим. Если уж рождаться,  так
чтоб уж хорошо вокруг пахло. Я им завидую, ибо сама так не умею.
   Многого не умею. Какого же черта прутся они ко мне  ненаписанные?  Эдакие
славненькие эмбриончики, которых только выпусти... Но мне  слабо  превратить
их даже в клопов, тараканов, медуз, всякую тварь и хоть  таким  образом,  но
дать им  жить.  Жить!  Чтоб  они  проверещали  про  свое  пусть  даже  через
поганенькое, но тело, если приличное, с человеческими  ушами,  в  кроссовках
там или суконной юбке, я не удосужусь дать?
   ...были перепутаны вместилища. Не туда сыпанули.  Расперли  меня  изнутри
товаром, а ножки, носящие груз, дали тоненькие,  слабенькие.  Дыхалка  ни  к
черту, коленочки хрустят, просто  никуда  не  годятся  и  норовят  выскочить
круглой  своей  головочкой  из  розового  гнезда,  чтоб  мне  уж  совсем   и
окончательно сломаться.
   "Про что это она? - недоумевает подруга. - Про радикулит? Артрит? С какой
такой тяжелой работы? Ведрами воду носит? Или туда-сюда в сырой погреб?  Это
ж какие у нее могут быть трудности тела?"
   Никаких, дорогая, никаких! Нет у меня ни огорода, ни погреба, и  ведер  у
меня нет. Настоящих. Так, одно название.
   У меня другое. Они приходят, и я не могу. Это не  болезнь,  подруга,  это
хуже. Скажу тихо: это что-то сексуальное. Знаешь, что  я  делаю,  когда  они
приходят? Я называю адреса, куда  им  податься.  Как  нормальная  порядочная
шлюха. Я посылаю к  тем,  у  кого  момент  острого  плодоношения.  Когда  не
успеваешь отряхивать тяжелые ветки. Или отряхиваться самому. Вещи,  конечно,
разные. Так и хочется на этом затормозить и позлословить. Но  меня  начинает
мутить оттого, что во мне прорезается это. В  корыте,  что  есть  вселенский
охул, поклеп и зависть, уже столько помылось! А я  знаю,  что  это  такое  -
общая помывка... Серая пена на ободьях, вода, уже остуженная более  высокими
по рангу телами, моя слабая гордость, что я в этой очереди  за  чистотой  не
последняя. За мной сестра и брат. Потом этой водой вымоется  пол...  Грязную
воду  разбрызгают  по  двору  на  "заразу  пыль".  "Экономика  должна   быть
экономной". Нет воды в наших краях, нет. Но живем. Живем, как если  бы  вода
была...
   Я давно это приметила. Это наше свойство - жить при  отсутствии  как  при
наличии. Эдакая легкая неприхотливость бытия. В окно вместо стекла  вставить
фанерку. И убеждать, что так даже лучше. "Знаешь, через стекло солнце  очень
жарит". А окно, между прочим, выходит на север, и солнце  туда  не  попадает
никогда. Недавно, уже в наше время,  моя  гостья  из  провинции,  разувшись,
пошла по квартире в полиэтиленовых пакетах. "Замечательно, - сказала она.  -
У вас дождь, а у меня ревматизм. Пакеты мне дают гарантию сухих ног".
   Диву даешься, какие у нас гарантии. У нас в природе заложено: из ничего -
все, никто - всем. Самоигральность пустоты. Кто бы мне еще объяснил,  почему
это именно у нас, владеющих такими пространствами и богатствами?
   Так вот, возвращаясь к мысли про сегодняшних пишущих и про  себя  как  бы
вчерашнюю... Я их, дурачков  малолетних,  люблю,  но  странною  любовью.  Не
победит ее рассудок  мой.  Вот  они.  Обклевали  всю  мою  вишню.  Горланят.
Косточки где, косточки от  вишенок?  В  них.  В  их  пузе.  А  мои  завсегда
горсточкой на столе. Обсосанные, беленькие. Я с ними еще поиграю. Я сложу из
косточек морду  с  лопоухими  ушами,  потом  выклюю  морде  глаза,  чтоб  не
пялилась, дура. Я играю, а они переваривают жизнь. Вот в чем дело.
   Мы такие разные, что наша любовь невозможна, так сказать, по определению,
данному одним пуристом во время оно  в  статье  против  мухи-цокотухи.  Брак
между мухой и комаром, вещал пурист, невозможен изначально. Не  получится  у
них, говоря по-простому. Бедные влюбленные, пройдя такие страдания,  упрутся
в материальную часть. Нынешние поняли эту проблему совсем  не  так,  как  я.
Когда я в их возрасте читала пуриста, я еще задавала себе вопрос: а  нет  ли
малепусенького смысла в такой здравости  воспитания,  если  -  извиняюсь  за
повторение - результата не получится? У нынешних даже  мимолетного  признака
цепляться за физику любви нет. Они ее окоротят, если  что.  Или  увеличат  в
длине и весе. Потому что любовь. А аксессуары ее, в конце концов, есть  вещь
придаточная.  Это  мы  до  сих  пор  живем  в  поясе  невинности  вместе   с
противогазом и только  в  таком  виде  позволяем  подойти  к  перу  там  или
карандашу... Бесполезно взывать к  жизни  сдавленную  плоть,  даже  если  ее
распеленали. Она все равно тяготеет к поясу, она, можно  даже  сказать,  его
алчет и жаждет. У распеленатого тела могут оказаться  и  странные  свойства.
Оно может разрастись, как тесто в квашне, и очень опасно оказаться  рядом  -
собьет и уничтожит освобожденным сырым мясом. В общем, пока я  разбираюсь  с
самой собой, ну до ненаписанных ли рассказов мне? И я, повторяю, говорю  им:
кыш!
   Но бывает и так. Не взяв, не  проняв  меня  нежным  дуновением,  рассказы
приходят ко мне влажным теплым касанием, что  ничем,  кроме  влияния  порока
времени, объяснить нельзя. Тогда я чувствую, как вдавливаются мои  сомкнутые
губы, и я криком кричу - внутренним, конечно, я девушка стойкая, -  чтоб  не
разомкнуть их, иначе...
   Тут боком вторгается совсем другая история.
   Интересно наблюдать, как это происходит. Еще путной строчки не сотворено,
еще герой именем не назван, а и касание уже  было,  и  до  целования  дошло.
Имейте в виду, что пояс невинности и противогаз при  мне...  Секс  в  мешке.
Хороший конкурс для открытых площадок профсоюзных здравниц.
   Так вот рассказ мне блазнится про тетю Таню, даму и  просто  приятную,  и
приятную во всех отношениях, позорище  рода,  лучшую  выпускницу  бахмутской
гимназии, предательницу родины и  семьи,  учительницу  и  каллиграфа  школы,
радостную давалку налево и направо, спекулянтку,  авантюристку  и  обожаемую
булю двух внуков. Талика и Толика, так ин бреви.  Вкратце!  Оттолкнуть  тетю
Таню с занимаемого ею места в природе и в моей голове невозможно совершенно,
но получилось, что сравнила побуждение к писанию с поцелуем - тут-то  бочком
и вылез мальчик в латаных штанах, не доходящих  до  носков.  Сверкало  живое
молодое тело в  просвете  каждодневно  подравниваемой  ножницами  бахромы  и
взмытого вверх резинкой натянутого  носка,  и  делалось  от  такого  пейзажа
стыдно, даже временами противно, если бы не курточка, запечатленная во  всех
фильмах пятидесятых, двуцветная, на кокеточке, с  карманом,  из  которого  у
бедных торчала расческа, а у тех, кто побогаче,  самопи