енно любит! Именно дура!
   Но, повторяю, так могло бы быть, если б Коршунов что-то понимал  в  своей
жене. В тот день заходить к ней в кухню было  нельзя  категорически!  И  тем
более бряцать этим своим заработком.
   Маруся внимательно, брезгливым мизинчиком  пересчитала  брошенные  веером
(ишь, какой Рогожин Советского  Союза,  ишь,  какой  ухарь-купец!)  десятки.
Сначала справа налево,  а  потом  слева  направо.  Сумма,  как  и  следовало
ожидать, от перемены направления не изменилась. Тогда она  подняла  на  него
свои глаза, и он почувствовал, как охватило его  стыдное  страдание.  Взгляд
Маруси был пустой, совсем пустой, как будто  его,  Коршунова,  не  было  тут
вовсе, и денег этих жалких тоже не было, и вообще не было  ни-че-го.  Ничего
не было у этой увядающей от унылой жизни женщины, и она уже давно смотрела в
пустоту как в единственную реальность. И может статься, когда-нибудь  Маруся
возьмет и уйдет в эту пустоту, чтоб не вернуться никогда, потому что она уже
готова, совсем готова, она уже - пожалуйста, и, может,  только  Коршунов  во
вторую очередь, а в первую - Аська держит Марусю на земле, поэтому надо было
как-то намекнуть застывшей и готовой для перехода Марусе, что он,  Коршунов,
еще здесь, так сказать, в наличии.
   - В ноябре всегда так, - сказал он  как  можно  беззаботней.  -  Поэты  в
ноябре замирают.
   Вот это было напрасно. Вот это было самое что ни на есть -  не  то.  Так,
такими словами прикрыться. Пустой Марусин взгляд  обрел  какой-то  смысл,  и
Коршунов сдуру обрадовался, что, кажется, может  быть...  Одним  словом,  ну
поорет Маруся, ну наплачется, но ничего другого страшного  не  случится.  Не
случится пустоты.
   И он освобожденно развел  плечи  и  даже  слегка  крякнул  и  зашевелился
собственным телом  в  собственном  дому,  ощущая  его  надежность  в  момент
ударившей рядом - рядом! - но все-таки пролетевшей мимо молнии.  И  пока  он
секундно радовался освобождению, он упустил момент,  когда  ловко  и  быстро
Маруся сгребла в кулак деньги и рванула в уборную.  Ну  а  дальше  -  совсем
смешно. Она спустила воду.
   - Катись к чертовой матери! -  крикнула  Маруся.  -  Тунеядец  проклятый!
Кормилец фиговый! Шекспир трахнутый! Чтоб мои глаза тебя больше не видели  с
твоим заработком. На паперти собирают больше! Графоман несчастный!
   Про Шекспира уже было. И про паперть тоже. Про тунеядство звучало. А  вот
"графоман" - слово было запрещенное. Для Маруси. Сам  Коршунов  в  отчаянные
свои минуты задавал себе этот вопрос. Но даже он не пробовал  это  слово  на
язык, он воспринимал это слово начертанным на запотевшем  окне,  как  дурное
слово в своем детстве, когда он, простуженный и гундосый,  стоял  у  окна  и
чертил на нем стыдно влекущие буквы заборов и уборных, а написав их, тут  же
испуганно стирал, потому что,  изобразив  их,  всегда  испытывал  тошноту  и
противность. Вот и слово "графоман" виделось ему на одно только мгновение  и
сразу - гадость во рту, тошнота, и нет слова, и никогда больше, и все,  все,
все... Теперь же это  слово,  сказанное  Марусей,  разбилось  на  мельчайшие
осколки и кололо его во все места сразу, и это было ужасно. Кололо в ступне,
в ухе, в горле, в паху, кололо в груди,  в  ладонях,  пронзало  в  солнечном
сплетении, хотелось скрючиться, окуклиться, застыть в глухоте и бесчувствии,
поэтому никак, просто никак он не отреагировал уже на другой -  диаметрально
противоположный поступок Маруси.
   Видимо... Видимо, деньги не смываются  так  просто...  Во  всяком  случае
Маруся, опомнившись, уже с  другими  словами-криками  выуживала  из  унитаза
деньги и бережно раскладывала на полу  для  просушки  десятки  и  трояки.  И
теперь она причитала над  ними,  мокрыми,  а  Коршунов,  схватив  с  вешалки
ветровку и сумку, старался сунуть ноги в кроссовки, не  развязывая  шнурков,
потому что пальцы у него онемели.
   - Зараза! - крикнула ему вслед Маруся. - Чтоб я тебя больше не видела.
   Если бы у Коршунова не болело все тело и  он  был  способен  воспринимать
что-то еще, кроме колющей, пронзающей боли,  он  бы  уже  услышал  в  голосе
Маруси другие тоны и оттенки. И "говнюк" звучало почти  как  "любимый  мой".
Да, да, говнюк - конечно, кто же еще? - но ведь куда денешься? Однако ничего
этого Коршунов не слышал и не понимал, он  бежал  из  своего  дома,  как  из
пыточной камеры, и, верно, чем дальше  он  был  от  дома,  тем  слабее  было
колотье, тем быстрее отпускало. В каком-то чужом дворе на лавочке боль  ушла
совсем. Коршунов только тогда понял, какой он мокрый, как он тифозно вспотел
за это "унитазное время". В  пору  было  принимать  душ,  но  одна  мысль  о
возвращении вызывала в нем озноб и ужас.
   В принципе мысль о том, чтоб уйти от Маруси  совсем,  не  была  такой  уж
диковинной. С той поры как он  из  штата  редакции  сел  на  так  называемые
"вольные  хлеба",  оставив  себе  только   литературные   консультации   для
графоманов (тьфу, проклятое слово!), и  стал  приносить  домой  свои  жалкие
копейки, с Марусей все напряглось. Пока он ночами писал на  кухне,  а  днем,
опухший от недосыпа, ходил на работу,  все  было  ничего.  Нормально,  можно
сказать.  Бывало,  он  будил  ее  утром  и   читал   какой-нибудь   особенно
получившийся, на его взгляд, отрывок, и она никогда не обижалась,  наоборот,
радовалась и хвалила его, защищала умерщвленных им  героев  и  требовала  их
воскрешения. Она, как ребенку, объясняла ему: ты не прав, не может  женщина,
хоть ты тресни, полюбить гениального человека, если у него пахнет  изо  рта.
Лучше похорони его -  вот!  -  она  даже  соглашалась  на  смерть  в  первом
действии. А? Правда! Похорони! Даже не так! Открывается занавес, а герой уже
в гробу. Или другое. Ни одна женщина - ни одна! - не наденет  лифчик  раньше
трусов.  "Почему?   Почему?   -   смеялся   он.   -   Что   это   за   закон
последовательности?" А вот и  закон.  Вот  и  закон,  говорила  заспанная  и
розовая Маруся, и он любил ее в эти минуты  и  считал,  что  ему  невероятно
повезло. Она у него Маргарита.  И  вычеркивал  запах,  и  трусы  на  героиню
надевал раньше всего.
   Потом... Потом, когда он перестал ходить на работу каждый  день  и  завел
правило ложиться и вставать рано, желание  прочитать  "хорошенький  кусочек"
как раз попадало на белый ясный день, когда Маруся горбилась в своей  школе.
Пару раз он сунулся с чтением к Аське, и та в первый раз, стоя,  переминаясь
с ноги на ногу, стерпела это, но уже во второй сказала как отрезала:  "Папа,
ну скучно мне, скучно! Что я тебе, Арина Родионовна?"  Тогда  он,  испытывая
неодолимую потребность в слушателе,  стал  читать  Марусе  вечерами,  но  та
взвивалась с пол-оборота. И устала она - не все ведь лафу имеют дома сидеть.
И не воспринимает она сейчас на слух - у нее в ушах школа гудит. И вообще  -
какая это у него драма-пьеса по счету? Надцатая?! И что  он  от  нее  хочет,
каких реакций? Вышли реакции, Коля, вышли и назад не вернулись.
   Такой получался момент творчества - примитивный  и  гнусный.  Подчиниться
ему - значило конец, конец сознанию, что ты не тяп-ляп, не пальцем сделанный
мужик, не тряпка-поломойка, не, не, не... Он изо всех сил старался жить так,
чтоб никто, ни одна сволочь не ткнула в него пальцем  как  в  неудачника,  а
главное, наиглавнейшее, чтоб так не думала Маруся...
   Он решил готовить обеды. Ведь верно же - дома сидит. Маруся на  порог,  а
он в фартучке и самодельном поварском колпаке накрывает ей стол,  вилочка  -
туда, ножичек - сюда. И сок давил специально  к  приходу,  живой  такой  сок
делал: Марусечка моя, Маргариточка. Бывало, она даже смеялась, бывало,  даже
ценила: "А хорошо, черт возьми, когда тебе супчик сварен". - "Не только,  не
только, - отвечал он. - У нас еще и оладушки".
   А денежки - тю-тю... Кончались задолго до дня X. И ни фига в эти  дни  не
писалось. В общем, недолго продержалось счастье на поварском колпаке. Он все
делал по-прежнему, но уже без "вилочка сюда,  ножичек  туда".  И  Маруся  не
смеялась  больше.  Хлебала,  не  подымая  головы,  и  тарелку  отодвигала  с
выражением "а пошла ты..." Будто бы тарелке, а ведь на самом деле - ему.
   Надо быть справедливым: Маруся держалась дольше всех. Потихоньку ушли  из
его жизни, как со скучного  спектакля,  все...  Поэтому  Коршунов,  сидя  на
лавочке в чужом дворе, очень конкретно подумал,  что  если...  Если  шагнуть
секунда в секунду, то все может получиться мгновенно и с двойной прочностью.
Есть шанс попасть на контактный рельс, а если нет, сам поезд довершит  тобой
задуманное. И по времени это раз, два, три - не  больше.  Это  не  с  крыши,
когда пока летишь - умрешь от ужаса. В метро же надо только четко, секунда в
секунду шагнуть, когда поезд совсем рядом.

   Сделал же Коршунов  другое.  Поехал  к  тетке,  объяснил,  что  ему  надо
уединиться для работы в ее завалюхе даче, и тетка, которая прежде, когда  он
клянчил дачу  для  дочери,  отвечала  категорическим  отказом,  на  сей  раз
обрадовалась столь удачно подвернувшемуся сторожу. Время  пошло  бандитское,
живи в городе и переживай, не спалят ли домик в  Коломне,  не  разнесут  ли!
Тетка, чуть не приплясывая, принесла ключи и затараторила про  дымоход,  про
дверь, которая оседает при сильном распахе. Ты осторожней, Коля, осторожней.
Входи, голубчик, бочком. И вообще,  вся  дача  тебе,  Коля,  не  нужна,  она
холодная,  а  уже  -  смотри  -  ноябрь.  Живи  в  кухоньке,  она   у   меня
невеста-светелочка. Там и стол-столок, и диванчик-лежачок, и  чашки-тарелки.
А казанок, Коля, у меня в духовке.
   На месте выяснилось, что двери в  "горницу"  предусмотрительно  задвинуты
буфетом, да и не стал бы он туда ломиться. Бог с ней, с горницей, если б  не
необходимость одеяла. Диванчик, диванчик, диванчик-лежачок, но укрыться  мне
чем-то надо? Под голову положить надо? Ведь не рассказал он  тетке,  что  не
просто уединяется, а уединяется от Маруси  и  скорее  всего  навсегда.  Знай
тетка, что он без своей постели туда едет, еще неизвестно, обломился  ли  бы
ему ключик и замочек?
   Ворвавшись без благословения  в  запрещенную  ему  часть  дачи,  Коршунов
нахватал всего: и подушек, и стеганое, пахнущее детством  и  травой  зеленое
одеяло,  и  безразмерные   грубой   вязки   теткины   кофты,   и   кой-какой
стратегический продукт типа пшена и риса, и аптечку  с  йодом  и  аспирином.
Короче, задвинув назад буфет и протопив печку, Коршунов почувствовал в  себе
силу перезимовать, а там будет видно. В конце концов вариант "раз, два, три"
всегда при нем. Еще какой-то из Плиниев сказал: у человека должно  быть  это
право. Съездил  в  редакцию,  разжился  хорошей  кипой  казенной  бумаги.  У
уборщицы, которая помнила тот день, когда он еще молодой пришел в редакцию и
она тогда,  конечно,  не  молодая,  но  и  совсем  не  старая,  сказала  ему
откровенно, что по утрам прибираться она приходит рано, в семь утра,  и  что
женщина она чистоплотная. Спроси у кого хочешь. Так вот,  сейчас,  когда  он
попросил у нее двадцать пять рэ, она засмеялась  и  напомнила  ему,  что  он
сказал ей, молодой и  принципиальный:  "Из  общего  корыта  не  ем!"  А  она
засмеялась и сказала: "Ишь!"
   В общем, ее приглашением он не воспользовался, хотя потом  узнал,  что  в
редакции это было почти семейным делом. Он тогда очень этим возмущался, хотя
и ловил себя на мысли, что смотрит на эту уже немолодую женщину  слишком  уж
остро. А иногда, когда дежурства заходят за полночь, силой уводит себя, чтоб
не остаться и не дождаться тех самых семи. Однажды даже было. Было. Остался.
Но в семь утра приперся фотокор  и,  увидев  Коршунова,  сказал  в  сердцах:
"Здрасьте вам!" - "Я с ночи"! - закричал оскорбленный Коршунов, и только его
и видели, а на улице столкнулся с уборщицей, шла она быстро, сосредоточенно,
Коршунова не заметила, и он тогда ввел этот  эпизод  в  какую-то  пьесу,  но
ничего хорошего из этого не вышло. В пьесе ведь нужны слова, а в жизни слов,
считай, не было.
   Теперь это была молодящаяся бабулька с  хорошими,  несмотря  на  возраст,
ногами и плоским животом. Она спокойно  дала  ему  двадцать  пять  рублей  и
сказала, что раньше дала бы больше, когда было то время и те мальчики. Ей он
почему-то рассказал все: и  про  шестьдесят  шесть  рублей,  и  про  Марусю,
топившую деньги, и про то, что теперь у него на зиму есть кухня и пшено, так
что он - кум королю и сват министру.
   - Мне тоже шестьдесят шесть, - сказала уборщица. И он не сразу понял  это
тоже. Ах! Просто совпадение цифр.
   Она спросила его адрес, написала его кривыми буквами  на  газетном  поле,
сказала, что завезет ему картошки и капусты. "Чего тебе еще?" -  "Ничего  не
надо! - закричал Коршунов. - Ради Бога!" - "Ишь? - ответила она. - Ишь?.."
   Странным было чувство в электричке. Взяв у женщины деньги, он  как  бы  с
опозданием, но вошел во всеобщее братство ею обладавших. Что ни говори, а он
все годы в редакции держался с нею надменно.  Даже  ненавидел  ее  порой  за
возникающее в нем чувство желания. Противно это было, что  ни  говори,  имея
молодую красивую Марусю, деревенеть при виде тетки, которая на четверть века
тебя старше и что называется ни с какой стороны тебе не  нужна.  Теперь  вот
женщина дала двадцать пять (четверть?) и снова засмеялась,  вспомнив,  какой
он был "молодой и принципиальный".  Куда  ушла  его  надменность?  Братство,
люди, братство!
   Милая Клавдия Петровна... И никогда  никому  Клава.  Вот  ведь  парадоксы
жизни. Все с ней спят, и всем она Клавдия Петровна.  А  замредактора  у  них
была, так ее иначе, как Нюрка, не звал  никто.  Вся  была  в  регалиях,  при
машине, авантажном муже, умная, веселая, но - Нюрка. Нюрка  -  профессорская
дочь. Интересно, а какого  роду-племени  Клавдия  Петровна?  Надо  спросить,
когда будет возвращать двадцать пять рублей.
   Под что он, дурак, их брал?  С  какого  ветру  могут  у  него  возникнуть
деньги?
   "Потом, потом... - думал Коршунов. - У меня есть зимовье".

   ...И было ему хорошо.
   Невероятное  состояние  освобождения.  Не   надо   думать   о   выражении
собственного лица. Почему-то это оказалось самым важным.  Проснулся  и  лежи
себе с отквашенной губой и набрякшими веками. Эдакий немолодой и некрасивый.
И очень хорошо!  Какой  есть.  Можно  полежать,  глядя  в  ситцевое  окошко,
удивиться изобретательности тетки, из бывшего платья сварганившей занавески.
Он почему-то хорошо помнил это платье. Она приходила в нем в гости, когда он
был еще вполне, работал  завотделом,  писал  статьи  на  "морально-этические
темы", страдал от цензуры и  дураков  начальников,  чехвостил  замредакторшу
Нюрку за то, что "дело не защищает". В общем, жил в системе и был системой и
теткой уважаем. Вот она пришла к ним в  только  что  сшитом  платье,  Маруся
зацокала: "Ах ситчик, ах, ситчик", - и вот, пожалуйста, не  прошло  и  сотни
лет - висит платьице на окошке, и он  может  не  вставать,  может  лежать  и
думать и ждать, когда в хаосе мыслей появится та, которая отодвинет плечиком
другие мысли и будет дразнить его, будет уволакивать черт-те куда,  пока  он
не вспрыгнет и не запишет: "На-дя! На-дя! Какое странное  имя.  Будто  дятел
настучал". И он возликует и растопит печь,  потому  что,  оказывается,  этой
гениальной фразы ему не хватало, и теперь пойдет-поедет, и  таки  поедет  на
самом деле, пьеса побежит как сумасшедшая, а он при этом будет оставаться  в
голом виде, и ему надует слева, а справа будет жарко от печки и очень  будет
хотеться в уборную, где это у вас, напишет он, и вместе с героем выскочит на
улицу, под дождь, оказывается, на улице дождь,  вот  откуда  "настучал",  от
него, дождя, природа родила ему потрясающие слова: "На-дя! На-дя!"
   У него были сложности с именем героини. Он  писал:  Ирина  (условно).  Но
какая она к черту Ирина? Ирина - это узкая ступня и торчащий резец во рту, а
его героиня с приросшей мочкой и с огромным костистым пространством от шеи и
до груди,  эдакое  плоскогорье  Тибет,  эдакое  неправильное  географическое
строение со сбежавшей на юг грудью. Вот это и может называться Надей и ничем
другим. Он исстрадался от  невозникшего  имени,  от  его  нерожденности.  А,
оказывается, как просто: "На-дя! На-дя! Будто дятел настучал..."
   На улице он радостно подумал, как же хорошо должно быть сейчас Марусе. Не
надо его ненавидеть, а потом, стыдясь безнравственности чувства, с ним же  -
чувством - бороться. Ей сейчас легко и освобожденно, как в том анекдоте,  из
которого вывели козу. Они сейчас с Аськой кайфуют, а он кайфует  здесь,  как
просто,  оказывается,  разрешаются  проблемы.  Но  глупый,  слабый   человек
почему-то  считает  своим  долгом  все   усложнить,   нагромоздить,   самому
забаррикадировать выход и кричать в глухую стену: "Спасите! Спасите!"
   Ни разу не подумалось, не беспокоится ли Маруся, не ищет ли, не страдает.
Нет! Если ему хорошо - ей хорошо тоже.  Ветром  ли,  дождем,  звуком  ли,  а
дойдет до нее сигнал, что нашел он имя героини. И  она  перестанет  говорить
эти свои глупости: "Ну какая разница? Какая  разница,  как  человека  зовут?
Разве дело в имени?"
   Как ей объяснить, что она абсолютная Маруся и у нее до старости лет будет
тонкой шея, а подбородок будет беззащитным и  слабым,  и  его  всегда  будет
хотеться взять в ладонь, чтобы смять и вылепить из него что-нибудь покрепче,
и именно поэтому, из-за слабости шеи и подбородка - закон  равновесия,  -  в
Марусиных глазах всегда злинка и ядовитость, всегда готовность к отпору - ну
уж, ну уж! Не так я слаба, люди, не так, не судите по шее.
   - Но я ведь еще и Маша! И Маня! - смеялась Маруся. - И Машура-Шура, между
прочим.
   - Нет, - говорил он. - Ты Маруся. А была бы Шура - у тебя бы размер обуви
был тридцать девятый, а на талию не хватало бы резинки.
   Конечно, все это хохма! Надо же что-то говорить. Но Коршунов знал -  есть
в наречении божественная тайна.  И  уборщица  будет  Клавдией  Петровной,  а
профессорская дочь Нюркой. "И  чего  это  я  про  них  вспомнил?  -  подумал
Коршунов, телепаясь из уборной к  дому,  не  зная  еще,  что  в  мироздании,
ведающем дождем, именами и человеком, бегущим из уборной, никакой тайны нет.
На крыльце стояла Клавдия Петровна. Коршунов чисто автоматически стал искать
рядом с ней сумку с картошкой - было же сказано,  принесу,  -  но  сумки  не
было, Клавдия Петровна пришла пустая.
   И тут Коршунов испугался. До ужаса. До сердечного спазма. До потери речи.
   И зря. Потому что добрая душа Клавдия Петровна тут же, с порога  сообщила
ему, что его разыскивает режиссер Театра Номер Один Всего Советского  Союза,
что он, народный, обыскался его, Николая Коршунова,  и  уже  достал  всех  в
редакции и дома, и что между Марусей и Нюркой шел телефонный  перезвон,  где
он? И люди недоумевают: написал пьесу - так сиди с вымытой шеей, жди,  вдруг
понадобишься. Коршунов же смылся, как будто ему и не надо. Клавдия  Петровна
все это слышала, сейчас рассказала, как смогла, и в конце добавила,  что  не
призналась, что знает, где он. "Может, зря? - спросила она.  -  Прислали  бы
машину. Но я, Коля, подумала: а тебе это надо? Если ты спрятался?"
   Коршунов едва не закричал: не надо! Не надо! Вчера было надо,  позавчера,
третьего дня. Где ты  был,  народный  режиссер,  когда  Маруся  смывала  мой
заработок в сортир? Где ты был? Не прочитал еще? Не  бреши,  суче?  Пьеса  у
тебя уже года три валяется. Она уже и  не  пьеса,  а  так  -  вымысел  один.
Иллюзия...
   - Ты поезжай, вроде ничего не знаешь, -  надоумила  Клавдия  Петровна.  -
Пусть они сбиваются с ног, а ты просто мимо шел...
   Коршунов был потрясен. Это же надо так именно придумать. А  он  бы  сдуру
стал  сейчас  ломиться  в  служебные  двери  театра:  это  я,  мол,  я!   А,
оказывается, надо мимо идти и чтоб народный из  окошка  вываливался,  крича:
"Вернись! Вернись!"
   - Тогда я приеду завтра, - сказал Коршунов.
   - А выдержишь? - спросила Клавдия Петровна.
   - Еще как! - засмеялся Коршунов.