цать с лишним лет моей эры и дважды столько предыдущей.
   И не случайно ее  подбросили  к  моему  загончику,  я  знаю  точно  -  не
случайно. Потому как очень долго я гребовала даже  смотреть  в  ее  сторону,
даже находиться на одном пространстве с нею. Кровати  определенно  было  все
равно до моих принципов. И вот, мадам, вам издалека  шлет  привет  слово  из
трех букв, причем заметьте, мадам, вам никто этим словом не тыкал,  вы  сами
пришли  и  развернули  то,  что,  видимо,  очень  хотелось  развернуть.   Вы
развернули время.
   Где-то там внутри меня пахнуло сначала паленым, потом дустом, время стало
сворачиваться и  сжиматься,  а  потом  просто  схлопнулось  со  звуком,  как
схлопывается баян, когда уставший баянист, отыграв в финале вальс "На сопках
Маньчжурии", делает этот жест, сводя мехи, а потом  скрепляет  их  защелкой.
Так, оказывается, может схлопнуться и время. И мое, и то, что  до  меня,  и,
возможно, завтрашнее, а ты в горячих складках баяна гуляй среди них  сколько
хочешь. Конечно, каждый в подобном случае хотел бы попасть на ленту  Мебиуса
- она похожа на мост, она красива в своем изгибе времени,  и  на  ней  можно
стоять в полный рост. Но для  этого  надо,  чтоб  тебе  повезло  родиться  в
какой-нибудь  готической  среде  -  там  ты  высок  и  красив,  тут  же,  на
поставленной среди остатков леса вверх ногами кровати с выжженными  навсегда
буквами, ты можешь попасть только в мехи сдавленного  времени,  вчерашний  и
завтрашний день будут давить тебя с двух сторон, и  ты  будешь  искать  щель
выхода. Собственно, это  и  есть  смысл  жизни  существующей  и  последующей
русского человека, закон его выживания, его национальная  -  если  хотите  -
идея: выйти вон через щель. Порталы нам не предусмотрены. Ну так  я  думала,
глупая женщина, сидя на кровати Молотова, во рту у меня была  гарь,  в  носу
дуст, и надо мной - запах много  знавшей  постели,  который  пришел  как  бы
ниоткуда,  то  есть  из  меня  самой,  ибо   тех   лиловатых   матрацев   со
специфическими разводами здесь не было. В сущности, здесь был  только  остов
кровати, но, Боже, какую энергию памяти он нес.

   Начало семидесятых.
   Мы въезжаем в только что поставленный домик. Он пах едкой краской,  сырой
фанерой, в нем стояла столетняя  газовая  плита,  раковина  с  разводами  от
ржавчины и столь же поношенный толчок. Все вместе  это  было  счастьем.  Ибо
есть, куда привезти детей.  Вокруг  такие  же  домики,  но  есть  и  другие.
Бревенчатые, с огромными окнами - они явно из другого мира, и нам объясняют:
то, что не похоже, было когда-то, еще до войны,  дачей  Молотова,  потом  он
съехал, спецучасток без  спецчеловека  стал  ветшать,  его  стали  утыкивать
маленькими финскими домиками (как наш), потому  и  контингент  здесь  сейчас
другой. Публика низшего командного состава. Шушера.
   Так называет нас оставленный  со  старых  времен  охранник,  надзиратель,
комендант. После тех людей он не смотрит нам в  лицо,  он  нами  гребует.  Я
напрягаюсь, жду, когда он произнесет это слово при мне... Он  не  опускается
до уровня сражения со мной. У меня даже были приготовлены какие-то слова.  Я
их не помню. Помню другое, почему  именно  на  букву  "ш"  набежало  столько
оскорбительных  слов:  шантрапа,  шваль,  шалопаи,  шелупонь...  Он   ходит,
квадратный человек с прямой спиной без шеи, с бритым затылком. Весь каменный
на вид. Так бы, наверное, шел памятник Кирову, если бы партия приказала  ему
встать и идти вперед.
   Дети видят точнее. Они называли его всадником без головы. И хотя  у  него
не было коня, он, безусловно, был всадник другой эпохи, которому  выпало  на
долю несчастье пережить свое время и выпасть в другое. Так ощущаю себя и я в
этом застегнутом баяне, в котором одно время плотно прижимается к другому. И
я вдруг понимаю, почему не могла спеть песню о русской бане внучке, как поет
про нее шансонье в гимнастерке. Вот оно, наше главное: баня, водка,  гармонь
и лосось. А для меня надмирный срам  бани  -  это  не  просто  голость,  это
раздевание тысяч евреев перед тем, как идти "в баню". Как можно это  забыть?
Но  баня  -  это  еще  и  другой  срам.  Срам  окуляра,   вставленного   для
подглядывания "всадником без коня и головы". Баня - это позор не быть собой,
а быть только похожим на себя. В мехах времени - это все вместе, это одно из
другого:  трагедия  из  позора,  позор  из  трагедии.  Родина  великая  моя,
несчастная моя Россия.

   Никогда столько я  не  думала  и  не  размышляла  о  природе  российского
рабства, о бесконечности его и в виде иерархии, и в виде цикла.
   Мысли были слабенькие. Но это начало семидесятых... Уже была Прага.
   Я думала, возможно ли это у нас? И к ужасу, к отчаянию своему,  понимала,
что ни за что и никогда. Он всегда был передо  мной,  хранитель  места,  где
какое-то время жил Молотов и где осталась  его  кровать.  Тут  уже  было  не
просто служение, а рабское поклонение оставленному запаху  и  следу  сапога.
Ведь раб, снимающий сапоги с хозяина,  одновременно  и  хозяин  ноги  своего
владыки. И если сильней  подтянуть  голенище,  глядишь,  и  рукой  коснешься
коленки, а там уже и исподнее близко. Владеть  исподним  -  значит,  владеть
всем. И каждый раб норовит достигнуть исподнего своего хозяина.
   А что может быть исподнее кровати? На ней человек голый или полуголый, на
ней у него ноги не по швам, а как им заблагорассудится в  раскидку,  на  ней
спина млеет от удовольствия и не способна в момент закаменеть в памятник.  В
кровати человек чешет со всей  возможной  лаской  свою  твердую  и  шершавую
задницу и может приподнять одеяло и посмотреть, как осунулся и сник давно не
знавший радости мужской причиндал, но  он,  великий  человек,  знает:  стоит
громыхнуть - и он придет, его раб, и ему можно даже пожаловаться, и он  тебе
поможет, он знает как, у него все предусмотрено. И он побежит  быстро-быстро
в людскую, секретариат, женский  комитет,  где  до  ночи  сидит  специальная
барышня, а на даче всегда горит одно окошко, и там есть кастелянша, чистая и
большая... Зачем же хозяину менять такой замечательный расклад жизни и брать
решение вопроса на себя самого, да еще и возможность получить по морде, если
вдруг объявить существующими некие свободы и права на собственное хочу и  не
хочу.
   Я не про Молотова. Он еще  долго  жил  какой-то  странной  жизнью,  платя
взносы партии, изгнавшей его. Говорят, он любил жену. Но я скорее  поверю  в
то, что он не знал, кроме нее, ни одной женщины, чем в  его  любовь.  Потому
что, если бы любил, застрелил бы Сталина, ему было проще всего это  сделать,
но он был раб... И какое-то время  спал  на  кровати,  на  которой  сижу  я,
запертая во времени. Видимо, он был беспомощен  и  жалок  в  своей  одинокой
постели, а под дверью  его  сидел  памятник  Кирову,  тогда  еще  молодой  и
ухватистый до жизни. Еще не война. То есть,  конечно,  война.  Вовсю  бомбят
Англию, немцы уже в Польше. Но какое нам до этого дело?  Возможно,  нам  это
даже приятно. И у Молотова хорошее, звездное время... Может, именно  с  этой
кровати он ехал ручкаться с Риббентропом. А какой кайф откусывать  на  карте
горы и реки других народов и  государств.  Такое  счастье,  может,  и  стоит
ссылки жены? Он падает на кровать, отдает ей жеребячью энергию  Македонского
и  хитромудрость  Наполеона.  Кровать  запоминает   эти   моменты   восторга
спецчеловека. А что уж говорить о человеке с железной спиной, который всегда
был тут как тут и который не мог и через тридцать лет  забыть  те  эмоции  и
сказал обо всех последующих людях: "шушера". Естественно! Я ведь не стояла у
истоков ни одного исторического безобразия, я не вдохновила  собой  ни  один
опавший в бессилии гульфик, я просто имела наглость ходить по той земле, где
ходили люди НЕ МНЕ ЧЕТА.
   Когда спецчеловек съехал, начался  первый  великий  передел.  Когда-то  в
особняке существовали и столовая, и кабинет, и гостиная, но съехавший хозяин
дал волю своим холопам перелопатить все к чертовой матери, поделить  большие
комнаты на две, на четыре,  на  шесть  и  даже  восемь,  и  только  спальня,
освященная огромной кроватью,  осталась  нетронутой  -  большой  и  светлой.
Возникла большая коммуналка с общей кухней, с встроенными в окна  дверями  и
одним-единственным туалетом человек так на сорок. Люди жили  тесно,  но  это
был их выбор, вернее, не так, они были выбраны жить в спецдоме.
   Завистью, всеобъемлющей,  всеобщей,  была  спальня.  Барская  спальня,  в
которой,  кроме  многажды  упомянутой  кровати,   стоял   столик-поднос   на
колесиках, весь в пятнах разного  качества,  но  колесики  бегали  споро,  а
мебели у народа было мало. Писали номера на руке, считались, покупали  место
в очереди, но даже среди самых навороченных гарнитуров столика на  колесиках
не было.
   В это время комнату-спальню занимал некий Лелик, мужик-мальчик,  седой  и
поношенный с лица, но тоненький, как веточка, в  остальной  своей  части.  У
него была прехорошенькая жена, которая не дожила (она жива, здорова,  и  дай
ей Бог) своей молодостью до нашего времени, а то быть бы ей и мисс  Бюст,  и
мисс Ноги, и мисс Все остальное.  Конечно,  мужики  дыбились.  Это  был  все
невыработанный народ из  разных  партийных  институтов,  красных  уголков  и
партийных отделов газет. Не знающие никаких физических усилий и  при  полном
отсутствии умственного интереса,  они  были  весьма  хлопотливы  по  женской
части.  Но  жена  Лелика  была  верной  супругой,  что  раздражало   мужской
контингент. И им было бы приятно, достанься Люська любому из них, но  только
чтоб нарушила верность. Как это укладывалось в их головах, я, дожив до седых
волос, так и не  понимаю.  Это  было  строгое  время.  За  сохранение  семьи
боролись, как под Перекопом, семью держали в позе заставки "Мосфильма", и не
иначе. Одновременно эти же люди блудовали, как в последний час. Впрочем,  он
в  чем-то  таким  и  был.  Некоторые  наглые  из  Института  марксизма  даже
карабкались на выступ фундамента, чтоб заглянуть в спальню и  посмотреть  на
кровать Молотова. Хороших, не наглых, Лелик  звал  к  себе  сам  и  разрешал
посидеть  на  краешке.  Был,  говорят,  случай,  когда  подвыпившие  мужички
поспорили на две пол-литры, сколько  народу  может  поместиться  на  кровати
зараз. Не могли договориться, как  считать  людей  -  лежмя  или  сидячих  с
поджатыми ногами. Исходили из назначения.  Считать  лежачих.  Но  находились
пошляки, которые высказывали не лишенную правды  жизни  мысль,  что  кровать
подразумевает и позицию одного над другим. Тогда надо было для  эксперимента
звать женщин, но деликатный, можно сказать, интимный спор через  женщин  мог
получить ненужное распространение, и мало ли... И не за такое людей брали за
причинное  место.  Поэтому  посредством  перекатывания  хрупкого  Лелика  по
кровати полутеоретически пришли к цифре одиннадцать.
   Честно говоря, Лелик очень боялся перемен истории, при которых  он  может
потерять эту свалившуюся на  него  честь.  Поэтому  делом  его  жизни  стало
всяческое подчеркивание своего ума и знаний на ниве служения системе. И  еще
он встревал в разного рода  конфликтные  ситуации,  дабы  их  дипломатически
решать. Внутренне он мечтал, я так думаю, о  проблеме  дележа  какого-нибудь
пространства, чтоб скрестить шпагу с гипотетическим Риббентропом.
   А потом Лелик оборвался на нитке  жизни,  причем  по-глупому,  глупее  не
бывает. Была у него слабость задавать  провокационные  вопросы  при  большом
скоплении народа. Его за это считали стукачом, но он им не был,  потому  что
там, где надо, провокатор ценился более  тонкий.  Лелик  же  был  прям,  как
нынешний  телевизорный  Доренко.  Хотя  последний  вообще  ни  при  чем,  он
политический волкодав, а Лелик  был  скорее  литературно-пародийный  пудель.
Глупость, на которой он погорел, очень характеризует идиотию  того  времени,
мелкопакостную, которую надо и  можно  было  отбрасывать  носком  ноги,  как
дохлую мышь.
   Дело было так. Собирается мужской народ выпить. Сбор, как  всегда,  возле
беседки, что стоит напротив главного дома. Беседка вся уже на ладан дышит, в
одночасье может треснуть по швам, но она  -  место  сбора.  Это  свято,  как
седьмое ноября. Мужики считают заныканные деньги. Делается это  осторожно  и
даже по-своему изысканно: пятерки и  тройки  легкими  пальцами  высовываются
только для обозначения ценности и тут же исчезают в карманах брюк, жилеток и
даже в полуботинках. Сложение  сумм  мгновенное  и  всегда  правильное,  что
говорит о математических задатках всего народа, даже и того, кто был  никем,
а стал жителем спецучастка. А тут Лелик. На тонких ножках. У него никогда ни
в каком месте денег нет, поэтому его приближение практического  значения  не
имеет.
   - А кто, по-вашему, - кричит он, еще не подойдя к беседке, - лучший  поэт
мира?
   - Пошел ты, - миролюбиво было сказано ему.
   - Это принципиальный вопрос, - говорит Лелик, вспрыгивая в беседку.  -  В
каком-то смысле политический.
   Пушкин,   Лермонтов,   Некрасов   и   Есенин   прозвучали    одновременно
исключительно из соображения - пусть скорее отвяжется.
   Лелик закинул назад свою  седую  головенку  и  сказал,  что  все  они  не
понимают ни момента, ни ситуации, хотя такие вещи надо знать,  так  сказать,
интуитивно. Это уже было нехорошо с его стороны,  так  как  мужики  занимали
серьезные партийные должности и  им  полагалось  знать  все.  Я  себе  рисую
картину, как они мысленно перекрестились,  что  все  назвали  покойников,  с
которыми ничего произойти не могло,  они  уже  вне  пересмотра  и  возможных
перемен. Я представляю, как облегченно они выдохнули чуть было не запертый в
горле воздух. Выдержав паузу, Лелик прошелся по  беседке  туда-сюда,  скрипя
половицами, стал в позу пионера с горном, именно такой стоял на участке там,
где была задумана когда-то песочница, но при  хозяине  детей  не  развелось,
песочницу рассыпали, а пионера с горном  передвинули  ближе  к  погребу.  До
войны, когда ставили главный дом, погреб был в хозяйстве нужнее нужного, он,
кстати, остался до сих пор, в  нем  юные  отпрыски  детей  старых  партийцев
делают себе героиновый кайф при свете фонарей. Пионер стоит на страже.
   Но это будет еще через тридцать-сорок лет, а тогда Лелик шагал по беседке
с неким намеком на лице. Страшная вещь - намек - для человека того времени.
   А храбрых в той компании не было. Каждый боялся не знать чего-то  важного
в государственном масштабе, от чего может произойти движение  оси  жизни  и,
как объяснял тот же Лелик, тут-то ижица и станет какой. "Кириллица это, дети
мои, кириллица". Кириллицу видели в лицо и в 53-м, и в 56-м, и в 64-м,  и  в
68-м... И столетие Ленина для многих вышло "какой". Анекдотов развелось, как
грязи, песенки типа "нам столетье не преграда". Сурово спрашивали: чему  это
столетие может не стать преградой? Что такое может быть выше? Многие сгорели
после этого, как свечи.
   - Так вот, мужики, поэт всех времен и народов -  Лорка,  -  важно  сказал
Лелик, слегка раскачиваясь на половице.
   Возник ступор. Кто такая Лорка? Почему они о ней ничего не знают? Как  ее
фамилия? Они не смотрели друг другу в глаза, боясь  увидеть,  что  в  другом
глазу есть ответ, которого у него самого нет.

   Поэт - это медиум
   Природы и жизни, -

   громко, нараспев произнес Лелик и снял у народа  груз  с  плеч.  "Медиум"
было не наше слово, его не могло быть в партийной лексике.  Это  слово  было
явлением шаманизма и идеализма.
   - И как же фамилия твоей Лорки? - спросил завхозотделом  райкома  партии,
который забыл из-за Лелика конечную сумму денег, так  ловко  высчитанную  до
явления этого идиота.
   - Невежды! - сказал Лелик. - Федерико Гарсиа Лорка.
   И тут завкадрами большого партийного издательства  легко  так,  чуть-чуть
толкнул Лелика поддых, чтоб знал, дурак, природу  вещей  и  жизни  не  через
медиумов.
   Половица под Леликом треснула, за ней треснула другая, и  Лелик  канул  в
подполье беседки под общий хохот освобожденного от страха перед  неизвестным
народа.
   Высоты там было на копейку, не больше  метра.  Но  Лелик  падал  на  пень
старой сосны, трухлявый пень,  несерьезный,  но  суковатый.  Опять  двуличие
слова и опять связано с сосной.
   Надо мне это приметить и быть  с  ней  осторожной.  Ничего  ведь  зря  не
выскакивает.
   Лелик сломал позвоночник; костистый, без  всякого  мускула,  он  хрястнул
так, что  не  оставалось  сомнений  в  будущем  Лелика.  Он  немножко  пожил
паралитиком, а потом умер тихо-тихо, как муха на зиму.
   Уже на следующее лето комната с кроватью стояла пустая, потому что ходили
слухи, что Лелика видели в окне, и вообще соседи слышали, как ночами  бегает
сервировочный  столик,   поэтому,   хотя   дачу   предлагали   исключительно
материалистам,  на  всякий  случай  от  нее  отказывались.  Тем  более   что
хорошенькая Люська после смерти мужа стала как-то  чернеть  лицом  и  нажила
себе рак. И хоть не померла от него, но все равно все ждали.  Мне  досталась
эта история уже в изложении, а главнее,  в  злости  что  пропадает  площадь,
забитая досками, Поменявшийся со временем контингент уже ничего  не  боялся.
Он смеялся над дураками, которые не знали Лорку. Они его уже знали. Они были
циники, и слава Богу, циник, на мой взгляд, исторически прогрессивней труса.
   Дети циников осторожненько, без шума вытащили стекло на террасе, отогнули
доску и стали навещать заветную квартиру и заветную кровать.
   Надо сказать, что раньше, при Лелике, я эту кровать не видела. Хотя  была
много раз  звана  посмотреть.  Но  это  было  начало  моей  жизни  в  стране
спецучастка, когда я всей кожей ненавидела всадника без головы, а  с  ним  и
все остальное: его хозяина, их предметы.
   Пришлось мне увидеть кровать при плохих обстоятельствах,  совсем  плохих.
Это уже самое начало восьмидесятых.
   Значит, юное поколение  лазает  в  окошко  и  скрипит  кроватью.  У  меня
двенадцатилетняя дочь (ровно столько, сколько сейчас  моей  внучке),  и  моя
главная задача - не упустить момент, когда ей тоже захочется посмотреть, что
там. Но ее подружки еще вовсю играют в куклы, так что Бог нас пока милует.
   Но есть одна девочка.  Она  отличается  от  всех  каким-то  потусторонним
взглядом. Она ходит, как бы видя что-то другое, это другое ей мило,  поэтому
на ее лице время от времени возникает  странноватая  улыбка  тайного  греха.
Дети этого не видят. Матери настораживаются. Девочка может  сидеть  долго  и
неподвижно, чуть раздвинув  колени,  со  слегка  приоткрытым  ртом,  она  не
идиотка, ни Боже мой, она даже отличница в спецшколе. Откуда нам было знать,
что в девочке быстро и неукротимо рос порок, и он ей  доставлял  наслаждение
своим возникновением. Сейчас бы  написали  -  раннее  сексуальное  развитие.
Делов-то! Однажды дочь по секрету сказала мне, что Машка лазает в  окошко  в
ту квартиру.
   - Они там пьют пиво, - сказала мне дочь.
   Мне  казалось  правильным  предупредить  мать  девочки,  тем  более   что
приезжала она только на выходные. Но женщина эта была  неуловима.  И  только
потом я узнала, что весь уик-энд она пила, запершись в  крошечной  комнатке,
отделенной  от  той  спальни  тонкой  стенкой.  Но  кто-то  из  мам,   более
решительных, чем я, сказал ей все-таки, что Маша ведет себя не очень...
   - Ты за своей смотри, ясно? - ответила мать.  И  женщина,  Валя  Крылова,
машинистка одного из журналов, прибежала  ко  мне,  потрясенная  не  смыслом
ответа, а этим "ты", которое ударило Валю наотмашь, так как  она  вообразить
себе не могла такого хамства. В их редакции сохранялся высокий  бонтон,  там
выкали даже уборщицам  входящие  в  высокие  инстанции  начальники,  и  Валя
признавалась мне, что дорожит из-за этого  местом,  потому  что  для  многих
"машинистки - не люди". Я еле-еле успокоила Валю, придумав,  что  хамство  -
это иногда смущение, а иногда и растерянность, главное, что мать  знает,  ее
предуп