- Тогда я поеду одна, - ответила Мария.
   - Воля ваша, - буркнула Майка.
   Они раздраженно пили чай. Нет, не так. Раздраженно пила  Майка,  а  Мария
сидела замолкшая,  отстраненная.  В  этот  момент  она  мысленно  предлагала
поездку дочери Лайме, и та ей отвечала так, как она отвечала всегда:  "Мать,
надо думать, прежде чем..."
   Ну да, ну да... Русско-балтийские скорости у  них  не  совпадали.  И  чем
дальше, тем больше Лайма становилась дочерью своего отца  Франца  и  внучкой
потомственной рижанки. Отделение от матери было  мягким  и  холодным.  Мария
слабела от несправедливого хода вещей, а слабость делала ее покорной.  Разве
она имеет  что-то  против  своей  свекрови?  Боже  сохрани!  Одна  любовь  и
благодарность,  но  получалось  -  именно  на  этих  замечательных  чувствах
уплывала вдаль единственная доченька. "Надо думать, прежде чем..."
   19
   Стремление на могилу Астры стало ее манией.
   Поездка на ту могилу закрывала для Марии какие-то внутренние  пустоты.  С
точки зрения ходового здравого смысла, это, конечно, дурь. Но  при  чем  тут
смысл? Более того, отодвигание здравого  смысла  в  сторону  -  посторонись,
дескать, - и было главным в поездке. Поди ж ты, какая чушь! Но  с  некоторых
пор все больше краешком ума касаешься этой весьма небогоугодной  идеи  -  не
эта ли последняя, что на букву "Ч", и движет солнце и светила?  Крутись  они
от другой буквы, стало бы с людьми то, что стало?
   Мария написала письмо Жорику. Представилась. Двумя фразами очертила общее
детство с его матерью. Попросилась приехать. Она не знала, что в доме Жорика
возник скандал из-за тетки, про которую никто не слышал.
   Жорик  позвонил  Майке.  Та  сказала:  "Не  бойся.  Она  хорошая,  только
забубенная.  А  кто  сейчас  без  прибабаха?  Или  ты  хочешь,  чтобы  я  ее
отговорила? Сказала, что у вас там бомбят или тропическая болезнь?"
   Но Жорик оскорбился: он  вынесет  на  своих  широких  плечах  неизвестную
родственницу, если не больше недели. "Вот об этом предупреди ее обязательно,
скажи, что у нас человеческий перегруз".
   И Мария получила приглашение.
   На нее обиделась прибалтийская родня. Не было сказано никаких таких слов,
но мимика и жесты были. Мария приехала в Ригу приодеться на далекую  дорогу,
чтоб Лайма научила ее, как ей лучше выглядеть. "Если бы я  их  не  знала,  -
думала Мария,  бродя  по  кромке  воды  Юрмалы,  -  я  бы  решила,  что  они
антисемиты. Но это не так! Они спасали в  войну  еврейскую  семью.  Это  все
знают".
   Могло ли ей в голову прийти, что  тут  другое?  Что  само  желание  Марии
слепить прошлое их раздражает как действо бессмысленное, никчемное и даже  в
чем-то богопротивное. "Нельзя вернуть ушедшую воду", - сказала ей свекровь.
   Мария чуть было не ляпнула, как  она  возвращала  ушедшую  воду,  ездя  в
Кемерово и обратно, как держала на руках сомлевшую  на  Рижском  вокзале  их
бабушку, но смолчала. Куда бы привело выпячивание этой истории? Ведь для нее
это было счастье, которое уже само по себе награда. Она смолчала, потому что
совсем недавно как-то сами собой сложились слова: "Не надо спорить. В  споре
не рождается истина. В споре рождается склока".
   Конечно, ушедшую воду не вернуть, но поставить свечу на могилу  Астры  от
них от всех - она поставит. Это бесспорно.

   При первой встрече с Жориком Марии бросилась в  глаза  прерывистость  его
бровей. Размашисто и лихо начинаясь у переносицы, бровь как  бы  уставала  и
теряла силу роста в середине, создавая лысую прогалину, но потом, опоминаясь
и собираясь с духом, бровь мощно и красиво заканчивала свой  бег  на  финише
виска. Лайма каждое утро зарисовывает такой же изъян карандашом, а Жорику не
надо, он мужчина, ему замечать  такие  прорехи  природы  ни  к  чему.  Мария
прижала к себе Жорика. Могучий ген родства, так мгновенно  обнаруженный  под
крышей Бен-Гуриона, придал ей какую-то неведомую  силу,  но  одновременно  и
слабость, ибо показал бессмысленность  человеческих  ухищрений,  когда  речь
идет о самом родовом знаке! Конечно, для Лаймы он ничего не  значит,  и  она
будет чернить прогалинку, и Жорику на это плевать. К их жизни это  не  имеет
никакого отношения. Жизнь будет идти своим чередом, но в какой-то  неведомый
момент именно прогалинка подскажет им шаг или слово, которые будут  едины  в
своей сути.
   Мария оробела от собственных мыслей. Они были  больше  ее  самой,  и  она
стеснялась быть внутри  их,  как  стеснялась  своих  рижских  одежек,  очень
пестрых и излишне изысканно вывязанных.
   Все было мило и по-родственному. Она спала на месте Астры, но не знала об
этом. Ее умиляла утренняя круговерть чужой жизни и следующая за ней какая-то
особенная тишина.  В  ней,  тишине,  Марии  слышалось  легкое  спорадическое
потрескивание, так звучит старое полотенце, разрываемое на кухонные  тряпки.
Она хотела понять, откуда идет этот звук - и не понимала. Треск не пугал ее,
скорее, занимал, она даже выходила на лоджию  и  смотрела  на  синее,  синее
небо, ища на нем следы самолетов, преодолевающих звуковой  барьер.  Но  ведь
она знала, что это не самолеты.
   Поездка на кладбище была просто поездкой на  кладбище,  и  ничем  больше.
Единственное потрясение - она не могла  толком  вспомнить  лица  Астры,  оно
рассыпалось на фрагменты,  которые  упорно  не  соединялись  вместе.  А  что
удивительного? Она видела ее в  жизни  один  раз,  если  не  считать  наголо
стриженого детства.
   Вечером Жорик купил бутылку вина, и они  помянули  Аструанну.  Еще  Мария
съездила на тахану-мерказит и постояла там. Лавочек было  полно,  глазом  не
окинуть, и где присела идущая по последнему следу покойница, не узнать.

   За три дня до отъезда Жорик отправил  Марию  на  экскурсию  в  Иерусалим.
Мария обрадовалась, но сильнее взволновалась.
   С ощущением робости вступила она на землю Древнего Города. И первое,  что
почувствовала, - жар. Город входил в ее ступни внутренним огнем.  Такое  уже
было в ее детстве. Было! Когда она оказалась судьбой и войной в  семье  двух
девчонок. Она застыла тогда на морозе, отец уже оттирал ей  руки,  пока  они
ехали на подводе со станции. Какая-то женщина по приезде усадила ее к печке,
ногами к духовке. Стало так хорошо и счастливо от печной  теплоты,  от  этой
женщины с легкими руками, не беспокояще раздевающими ее.
   Так же  теплом  и  покоем  входил  в  нее  Иерусалим.  Дальше  начиналось
странное, чудно?е, хотя странным и чудным это все-таки  не  было.  Все  было
естественным, как согревание после мороза.
   Она узнавала Иерусалим нутром. И еще она его угадывала. Так она  признала
сразу храм святой Анны, бабушки Христа.
   Хотя смешно сказать - признала. Что, она подозревала о его существовании?
Что, она хоть раз подумала о том, что у Божьей матери, к которой она  всегда
тайно обращалась - а к кому  же  еще?  -  была  своя  мама?  И  существовала
какая-то их человеческая жизнь,  и  была  она,  видимо,  бедная,  видимо,  с
болезнями - а какая же еще?
   Оказалось, есть храм Бабушки. Мария еще не была  бабушкой,  хотя  все  ее
сверстницы уже имели совсем взрослых внуков. Ее это не  беспокоило.  Значит,
не время, думала она.  Но,  переступая  порог  Храма,  знала,  о  чем  будет
просить, - о внуках.
   Случилось же странное. Их попросили тихонечко попеть, в четверть  голоса,
чтобы убедиться в огромной силе резонанса этого храма. Тихая песня,  сказала
гид, будет слышна всюду, такова особенность сводов.  Экскурсия  засмущалась:
как это, взять и запеть? Но одна дама из Нижнего Тагила, которая  все  время
задавала гораздо больше вопросов, чем существовало ответов, вызвалась спеть.
Потому что, сказала она, всегда все надо проверять самой. Пизанская башня  -
объясняла она свое желание пенья - никогда не упадет,  это  только  реклама.
Она там была и колупала пальцем стену - такая кладка!  А  самого  наклона  -
чуть! Подняв храбрый, экспериментаторски настроенный подбородок, дама запела
во всю силу открытого рта, видимо, считая именно такое  пение  более  годным
для проверки.

   Пусть бегут неуклюже
   Пешеходы по лужам,
   А вода по асфальту рекой, -

   взревел храм. Пешеходы просто рухнули им на головы.  Вместе  с  лужами  и
асфальтом. Ах, это пение утробой из всех физических сил! Что бы  подумать  и
привлечь голову как резонатор, или сообразить о возможностях  свода  нёба  и
тайности носовых пазух? Может, тогда и не надо бы так надрывать  глотку?  Но
мы именно так распрягаем коней.
   Потом от смущения и неловкости много смеялись. Но никто их не  одернул  -
нельзя, мол, смеяться в храме, низ-з-зя. И тогда к ним стал возвращаться  их
собственный смех. Но возвращался он другим. Он был  отмытым  и  легким,  как
детские слезы.
   Расправив  ладошки  к   солнцу,   по-восточному   сидели   вокруг   Храма
японки-христианки и что-то шептали бабушке Христа. Это было так ей  знакомо,
будто она сто раз уже была японкой или кем там еще, и будто это ее  узенькие
руки были повернуты сейчас к солнцу. Она посмотрела на свои - широкие и, что
там говорить, достаточно мощные, с шершавыми от медицинской химии  пальцами.
В них тут же упало солнце. Хотелось так и идти вперед с распахнутыми  руками
и солнцем в них.
   Город поглощал ее узкими улицами, кладкой камней, наклонами переулков.  В
конце концов она сказала городу: "Да хватит тебе!  Я  не  жадная,  смотри  -
сколько меня, и я вполне могу поделиться с тобой своей кровью".
   Тут-то она и напоролась на разбитую керамическую чашку, задетую  немецким
фотолюбителем, завороженным лавкой с разнообразными глиняными  причиндалами.
Большой палец на ноге, торчащий из босоножки, изо всей силы, вкусно наступил
на  острячек  от  чашки.  Она  не  понимала  суеты  вокруг  себя,   всеобщей
виноватости, как будто это не обыкновенный ножной палец, а некая  вселенская
поруха, которую надлежит исправлять всем миром.
   А  тут  еще  этот  немец-фотолюбитель,  совсем  старый,   растерянный   и
неуклюжий. Из его выцветших глаз вдоль  коллоидного  шва  через  щеку  текли
слезы. Мария знала, они  старческие,  непроизвольные,  и  на  них  не  нужно
обращать внимания. Ей не хотелось тратить на утешение старика время,  и  она
твердила ему "гут! гут!" - в смысле все  хорошо,  а  он  ей  на  невероятном
русском вышамкивал что-то типа: "Зер извиня... Их стар дурэнь..." Если бы не
немка, то ли просто посторонняя немка, то  ли  родственница,  которая  увела
его, Марии было бы не спастись...  Старик  напоследок  сунул  ей  визитку  -
зачем? Она положила ее в карман ветровки, которую взяла  на  всякий  случай.
Она не могла, не умела объяснить ни  этому  немецкому  деду,  ни  толпящимся
вокруг нее людям, что капля ее крови - это ее договор с Городом, скрепленный
маленькой кровью на его земле.
   Но кровь, конечно, тут же вытерли, а  палец  обиходили,  как  куколку,  и
надарили чего только не...
   Мария кланялась и благодарила, благодарила и  кланялась.  Кланяться  было
неудобно, ее как бы тяжелил город, живший в ней.
   Уже вечером Жорик сказал: "Извините, вы дура.  Вы  могли  с  них  столько
взять, потому что у вас страховка. Вам же надарили кучу говна!"
   - Жорка! Дети! - закричала его жена.
   - Брось! - сказал он. - Мы теперь вполне можем общаться матом, они в него
не въедут.
   Разговор был Марии неприятен, он мешал ее состоянию...  То,  что  было  в
ней, было сильным, горячим, а разговор о страховке был  холодным  и  липким.
Под каким-то удобным предлогом Мария вышла на лоджию. На сиреневом  закатном
небе слева от нее чернел холм. Он был графичен, как пирамида. Сумрак скрывал
на нем зелень деревьев и кустов,  которые  виделись  днем.  Сейчас  же,  без
всяких лишних одежек, он был тем, чем был. Холмом в чистом виде.
   - Какой красивый! - сказала она, как казалось ей, тихо.
   - Это холм царя Соломона,  -  ответила  ей  с  соседней  лоджии  женщина,
которую она считала африканкой.
   Африканка ответила ей по-русски?
   - Да? - растерянно переспросила ее Мария.
   - Да! - ответила шоколадная женщина и ушла в квартиру.
   - А соседка, оказывается, говорит по-русски, - закричала она, возвращаясь
к Жорику и его семье. - Она мне сейчас...
   Семья вытаращила на нее глаза, а Жорик,  с  трудом  скрывая  раздражение,
объяснил, что соседка - эфиопка, она не может говорить  по-русски  по  очень
простой причине: она не знает русского языка.
   Но она мне сказала, что тот холм -  холм  царя  Соломона,  -  растерялась
Мария.
   - Тетя Маша! - закричал Жорик. - Вы тут  у  нас  перегрелись!  Сообразите
своим умом, неужели бы мы, евреи, не знали об этом и  не  сделали  из  этого
холма игрушечку? Мы бы имели с этого дела бизнес, если бы эта  куча  чего-то
стоила. Но это просто куча земли! Просто! Даже если она  встала  торчком  по
воле Божьей. Соломона тут и близко не стояло. Я вам тоже говорю по-русски.
   - Я хочу на него подняться, - пробормотала Мария. - Просто пойду завтра и
подымусь. А что такого?
   - Идите! - сказал Жорик. - Идите и идите! Увидите своими глазами, что это
именно то, что я вам сказал.
   Ночью она почему-то взволновалась. Сама себе она объяснила свое состояние
так: приехала за тридевять земель, а не сумела связать концы, не подружилась
с этой частью семьи, а ей послезавтра уже  уезжать.  Поверхностностью  своих
мыслей Мария скрывала главное, откуда и шло беспокойство. Говорила ли с  ней
эфиопка на русском языке или у нее на самом деле от жары  отшибло  памороки?
Как странно вспомнилось! Именно так говорила своим девочкам Лилии и Астре их
мать, когда они что-то  забывали  или  поступали  по-дурному.  "Отшибло  вам
памороки", - кричала мать и подымала руки вверх,  какие-то  излишне  длинные
руки, которые могли достать отовсюду, а она, Мария, была тогда такая забитая
после того, как увели ее голубоголовую мамочку! Она боялась длинных поднятых
рук. Завтра она обязательно поймает эфиопку и спросит ее как бы ненароком  о
чем-нибудь по-русски.

   Но утром случилось другое. Возник гость. Давний знакомый Жорика с  бывшей
родины, человек с весело бессмысленным лицом, какое случается  за  границей,
когда не обязан рисовать на лице мысль,  потому  как  для  этого  существует
специально отведенное время и место жизни.
   А заграница - отнюдь не то место.
   У жены Жорика в глазах взметнулось смятение - еще один на голову,  и  как
бы готовый остаться на день-два. Мария отозвала ее в сторону и рассудительно
сказала, что если так  все  складывается,  она  запросто  уедет  в  аэропорт
вечером и переночует там в кресле, это для нее ничего не стоит.
   - Правда? - радостно спросила жена.
   - Чистая! - ответила Мария, уже понимая, что в любом  случае,  независимо
от гостя, ей лучше сегодня уехать. У нее остался только  холм,  который  она
сама себе придумала.

   - Мы все пойдем на холм! - вдруг закричала жена Жорика. Благодарная Марии
за такой замечательный выход из положения  и  будучи  правильно  воспитанной
семьей и школой, жена Жорика считала нужным отвечать добром на добро.  Поход
на холм с этой ненормальной теткой, которая  тем  не  менее  разумно  решила
уехать сегодня, был адекватным ответом "от нашего  стола  -  вашему  столу".
Опять же! Этот новый  гость  тоже  должен  был  быть  подвергнут  культурной
программе.  Семейная  вылазка  вполне  годилась  для  этого.  Теперь,  чтобы
оторвать детей от компьютера, надо притащить из чулана велосипед и  коляску,
а также запастись водой и чипсами.
   Жорик был потрясен дурью жены, но она увела его в спальню,  и  оттуда  он
вернулся спокойным и удовлетворенным. Гость отметил это и гигикнул,  на  что
Жорик сказал:
   - Ты пошляк и только про это и думаешь. А у нас целая стратегия.
   Гость  гигикнул  снова,  удивляясь  качеству   стратегии,   при   которой
принесенная бутылка остается на столе, а люди прутся на какую-то  забубенную
горку, на которой - невооруженным глазом видно - нет ничего. Одно утешение -
близко. Бутылка не заждется.
   20
   Так и вышли. Жорик, жена, двое детей, гость, Мария, велосипед и  коляска.
Уже на улице старшенький сел на велосипед, младшенький в коляску, в  коляску
же были поставлены вода и полиэтиленовая пища.
   Через пять минут уже стояли у подножья.
   Заросший  мелкой  порослью  пригорок  был  по-русски  неухожен,   повсюду
валялись сплющенные банки, а травинку клонили  к  земле  высосанные  жвачки.
Вершина холма была слегка  надкусана  и  затрапезна,  низводя  на  нет  само
сочетание "Холм царя Соломона".  "Глупо  как  тут",  -  подумала  Мария.  На
экскурсии  в  Иерусалиме   ей   объяснили,   что   царь   Соломон   знаменит
строительством храмов и водопровода. И еще он был философом и писателем.  Но
обо всех древних здесь говорили в  превосходной  степени.  Евреи  откровенно
чванились своим давним прошлым. Мария  пыталась  вообразить  себе  Соломона,
каким он мог быть тысячу, две  -  или  три?  -  лет  назад,  но  на  ум  шла
стоматолог Раиса Соломоновна из их клиники. Однажды Мария по линии  профкома
посещала ее во время болезни - калькулезный холецистит - и видела  ее  отца,
старичка в шапочке и пуховом платке на плечах.  Он  был  Соломон.  Мария  же
подумала о нем тогда: "Плюшкин". Таким ей виделся гоголевский герой,  и  она
чуть было не ляпнула это на работе, но вовремя прикусила  язык,  потому  что
это было бы с ее стороны неэтично: прийти в гости с добрыми  намерениями,  а
потом обзываться.
   Вот такой Соломон и возник сейчас в голове у Марии, и данный, неухоженный
холм вполне соответствовал старику - не то мужику, не то бабе. Кажется, так.
   Но раз пришла, значит, надо взойти. И  Мария  взрастила  в  себе  чувство
благодарности за водопровод. Хороший водопровод, их водили, им показывали. А
она смолоду считает правильным помнить добро, сделанное даже не лично  ей  -
людям. Она всегда поминает Кия, Щека, Хорива и их сестру Лыбедь за основание
города Киева. Надо помнить добро, надо. И Мария сделала шаг.
   Вверх  вела  кривая  тропа.  Мария  взялась  вести  велосипед,  мальчишка
радостно бежал впереди. Младший тоже захотел пешком, пришлось его из коляски
вытащить. Мария взяла его за ручку, но ребенок вырвался, полез  наверх  сам,
упал, заорал. Жорик взял его на руки, тот заорал пуще,  дитя  взяла  мать  и
быстро пошла вверх  догонять  старшенького.  А  мужчины,  как  этого  ждали,
приостановились. По их лукавым мордам Мария поняла, что для них  восхождение
кончилось на этом месте, на нижней трети горки. Они даже присели на какие-то
камни, ведя  разговор  о  чем-то  своем  и  простом.  Все  это  время  Мария
продолжала идти вверх, толкая правой рукой велосипед, а левой таща  коляску.
Ушедшие вперед свернули куда-то в  сторону,  где  виднелись  соблазнительные
детям руины, Мария слышала их крики и осторожение матери. Она думала: сейчас
на каком-то более-менее ровном месте я оставлю велосипед и коляску, а дальше
пойду сама, осталось ведь всего ничего, два десятка метров. В  конце  концов
она все-таки положила велосипед на землю, а коляску приткнула к  нему,  чтоб
та не съехала ненароком, и пошла вверх  налегке.  Неказистая  с  виду  горка
обладала каким-то чудным  свойством:  город  внизу  казался  очень  далеким.
Конечно, это от ее плохого зрения, материалистически объяснила себе странный
эффект Мария. Не на Эвересте же я. Хотя откуда она знает, как на Эвересте? В
ее жизни не было гор. Однажды в Пятигорске, куда  она  ездила  по  курсовке,
собиралась экскурсия на Машук, на место гибели Лермонтова, но  она  спросила
себя: зачем мне это? Зачем смотреть на площадку смерти? Это нехорошо. Сейчас
же, тяжело дыша на последней дорожке к корявой и слегка откусанной вершинке,
она подумала: а есть ли на земле хоть кусочек пространства, который  не  был
бы местом чьей-то смерти?

   Когда она взобралась на вершину, город исчез. И солнца не стало  тоже.  И
звуков жизни. Остался пятачок холма, и она стоймя на нем.
   Она думала, что надо испугаться  и  закричать.  Но,  во-первых,  не  было
страха. А неловкость крика как раз была. Поэтому она бес