стры. Благо время уже
было вегетарьянское, и ему и его детям было разрешено умирать где хотят.  На
свое горе (а может, счастье?), он решил посмотреть  "родительские  рудники",
сделал крюк и напоролся на тетю Таню. Я тогда  жила  далеко,  тоже,  считай,
ближе к Америке. Историю эту мне рассказала мама.  Как  тетя  Таня  опять  и
снова  обольстила  бывшего  возлюбленного,  как  он  ошалел   (тети   Танино
определение) от ее красоты. Как он забыл Францию, а поперся в загс, прижимая
ее к ноге (потому как в росте это было полтора и  два  метра).  Но  возникла
загвоздка с его пропиской, и любовникам дали отлуп. Они пошли в  церковь  (в
другом городе), но во дворе ее остановились. Судили-рядили  и  -  о  великий
страх! - все-таки испугались. (А чего, спрашивается? Чего можно испугаться в
семьдесят - восемьдесят? Видимо, все того же, раз  испугались...)  Сибирские
дети  и  французские  братья  и  сестры  завалили  блудящего  папу  и  брата
телеграммами. "Старик стал нараскоряку, - говорила мама. - Ты бы его видела!
В минуту развалится. Тетя Таня наша быстро сообразила, что, останься он,  ей
его еще и хоронить придется, а до того  и  горшки  могут  возникнуть...  Она
быстренько отправила возлюбленного в Париж - и как в  воду  глядела:  он  по
дороге умер. А может, не умер? Я ведь все знаю от нее.  Тете  Тане  приятней
думать, что умер, чем что ходит по Парижу. Но я тоже думаю -  умер.  У  него
такой вид был - на ладан". Так рассказывала мама.
   У тети Тани был роман и в восемьдесят, и в восемьдесят пять... "И  всегда
с участием тела, - брезгливо говорила моя мама. - Не просто чайку попить".
   Я пишу, а за окном плачет лето. Который уже июнь у меня стонут от сырости
почки.  Болезнь  оттуда,  от  той  детской  простуды.  Каждый   раз,   когда
постанывает почка, пощипывает и сердце. И я опять и опять начинаю бродить по
местам детства. Вот и тетя Таня возникла оттуда. Исполнила ли я  ее  желание
продлиться в жизни, еще и в моем слабом изложении?
   Как выяснилось - нет. Она опять пришла ко мне в бессонницу и села  рядом,
охорашивая на своем бесплотном теле невидимые мне шелка. "Я ничего больше не
помню, - сказала я ей.  -  Ничего".  Она  вздохнула,  как  могла  бы  тяжело
вздохнуть божья коровка, и я поняла, что дело свое я еще не сделала. Но  уже
знала, в чем оно... Сам этот переход от полного  незнания  к  оглушительному
знанию хорошо бы умело и умно описать. Но где их взять - умелость и ум?  Это
гости редкие, аристократические, а тут надо взять и грубо объединить Эпикура
и моего приятеля Зотова, который, нагрузившись книгами  в  Москве,  долго  и
шумно соображал, что из книг сбросить, чтоб не надорвать почку. Чувствуете -
опять  почка,  в  смысле  завязь.  Сбросил  трехтомник  Лотмана  со  строгим
указанием сохранить, а главное,  не  лапать  без  нужды.  Он  знал  эту  мою
привычку: если вокруг меня не гнездится сразу полтора десятка  книг,  так  я
вроде и не при деле. Ну, в общем, влезла я в Лотмана, а в нем про Сковороду,
который писал про Христа и Эпикура. Как в сказке: есть  шкатулка,  а  в  ней
яйцо, а в нем иголка. Иголочка и ковырнула  мысль:  христианство  -  религия
радостная, поэтому в одну связку Христа и Эпикура соединять вполне грамотно.
Мои неглубокие мысли на этот счет вряд ли кого-нибудь заинтересуют.  Я  ведь
эпикурейцев сроду не видела, насчет пожрать,  попить  и  потрахаться  народ,
конечно, встречался, но вот чтоб любить наслаждения да и быть христианином -
тут в моих мозгах происходит скрип  и  нестыковка.  И  только  я,  мимолетно
позанимавшись философией, решила, что пришла пора делам важным  и  серьезным
(мне надо было заказывать портрет для надгробия моей тетки, истинной  тетки,
не тети Тани, напоминаю, она  была  мне,  по  сути,  бабушкой)  -  так  вот,
одеваясь соответственно предстоящему делу - тускло и серо: надгробие же! - я
поняла, чего не договорила о тете Тане.
   Об ее умершем от туберкулеза сыне Вовочке я уже упоминала в связи  с  его
благоуханием накануне смерти. У тети Тани был и младший сын - Талик. Он  был
старше меня лет на пять, в детстве это на целую эпоху.  Почему-то  в  нашей,
как теперь говорят, русскоязычной украинской семье он один предпочитал  язык
украинский. Привычные понятия, сказанные  хоть  и  родным  по  сути,  но  не
принятым по жизни языком, определили Талику славу балагура и острослова.
   - Ой, як я злякався! - говорил Талик, обходя нашу беззлобную, но шумливую
собаку, и всем уже становилось весело, что он "злякався", что такой большой,
а пугливый... Надо же - злякався.
   - Ну как твоя невеста? - спрашивала бабушка (это к примеру).
   - Дбае скрыню, - отвечал Талик. Готовит приданое. И мы уже понимали,  что
очередная невеста, как и все предыдущие, еще не царицка, а у Талика простой.
   Здесь многое было непонятно. На Талике гроздьями висели девки, а он их по
одной отщелкивал, как гусениц. А этого не должно было быть,  потому  как  не
могло быть никогда. Дело в том, что у Талика от природы не удалось то  самое
местечко, без которого женитьба может оказаться вещью весьма проблематичной.
Однажды он нам, девчонкам, продемонстрировал свою птичку-невеличку, говоря с
веселой скорбью:
   - Оце така у мене, дивчата, штуковина, на тильке попысать и хвата...
   Почти у всех нас росли братья, которых мы нянчили, поэтому понятие, каким
это должно быть, имелось. Но он продолжал похохатывать над  собой  и  всеми,
используя "ридну мову", а потом взял и женился на молодой заведующей детским
садиком. Девица была  еще  та!  Из  пионерской  речевки:  тот,  кто  смотрит
"Фантомас",  тот  и  родину  продаст.  Нина  все  знала  точно.  Женщине   в
ярко-красном неприлично - не девочка. Девочке  в  темно-синем  нельзя  -  не
женщина. Без подкладных плеч вещь не носят, она не  сидит  и  не  смотрится.
Колено должно быть закрыто всегда, потому что только идиот  может  забыть  о
существовании у колена еще и подколенной ямки, а это та же подмышка,  только
снизу. Неприлично ею сверкать в лицо людям пожилым. Я  напоминаю,  что  речь
идет о перфектном времени, можно сказать, по давности почти античном,  а  по
строгости норм так инквизиционном. Сама Нина была строга и  в  одежде,  и  в
мыслях, возможно, и в душе  -  но  это  мне  неведомо,  ибо  души  тогда  не
существовало. Мы все,  как  один,  состояли  из  физики  и  химии,  делились
клетками, потом распадались в прах, и  Нина,  четко  зная  конец  и  начало,
радостно наполняла середину одной  известной  ей  радостью  -  питанием.  Во
всяком случае, машина с продуктами для детского сада вначале приезжала домой
к Нине, где подвергалась "аннексии и контрибуции", только потом  облегченным
весом двигалась в детский сад. Но попробовал бы кто что-то сказать!
   Нина была членом райкома,  Нинин  детсад  блистал  чистотой  и  наглядной
агитацией, и самое удивительное: питание в нем, несмотря  на  крюк,  который
делала машина, было отменным. Тайны социализма в этом не было.  Как  ее  нет
вообще в материализме. Атом - он и есть атом. Ковыряйся и познавай.  К  Нине
дети попадали по блату,  за  взятку,  ее  молили  взять  ребенка  "на  любых
условиях", и Нина ставила условия исключительно продуктовые. Поэтому  молоко
у нее было самым жирным, мясо самым молодым, рыба самой  свежей.  Тетя  Таня
заворачивала дармовые куски  так,  чтобы  они  не  выглядели  продуктами,  и
приносила моей бабушке. И в этом подаянии, пожалуй, было больше хвастовства,
чем щедрости. Все-таки старость у моей бабушки была куда менее питательной и
вкусной, несмотря на очевидное ее  моральное  превосходство,  и  тетя  Таня,
разворачивая кусок говяжьей  печенки,  как  бы  намекала  на  небесспорность
добродетели. Кто это лично разговаривал с Богом и тот ему точно  подтвердил,
как жить нельзя, а как можно? Кто? Может, поговори с Богом честный  человек,
который потом Божьи слова не приспособит для своей  корысти,  то  получится,
что жить надо по хотению, по страсти, а не по  долгу  и  верности?  Вот  ты,
Катя, какая уж из себя жена-жена и  мать-мать-мать?  А  хорошо  тебе,  Катя,
честно скажи, хорошо? Зубов нет, нервная экзема чешется, матка опустилась  к
самому выходу  наружу,  пальцы  на  ногах  карабкаются  друг  на  друга  как
малахольные, одна на  них  обувь  -  галоши,  а  кто  тебе,  Катя,  принесет
нежнейшую печенку - пять минут и готова?
   Талик и Нина родили Талика и Толика. Тогда еще не  было  манеры  крестить
напоказ детей, народ от этого дела поотвык, подзабыл,  да  и  где  крестить,
если церкви близко не было. Но опять же... Атеизм атеизмом, а кто его  знает
на самом деле? Грубо говоря, вроде Бога и отменили, - а  если  не  грубо,  а
тонко? Отчего болит душа, если ее, заразы, как бы и нет? А стыд -  это  что?
Вот все вроде хорошо, все путем - а душу тянет?  Это  какого  рода  предмет?
Одним словом, детей не крестили, а крестных назначали именно на случай души.
Вот я и стала  крестной  Талика,  сына  Талика.  У  меня  до  сих  пор  есть
фотография хорошенького младенца, абсолютно беспипишного, как и его батя, на
которой написано каллиграфическим почерком тети Тани: "Дорогой  крестной  от
Талика".
   Так вот и  жили.  Как  под  квачем  проваливались  десятилетия,  оставляя
отметинами в памяти отрезанные груди у подруг, массовое  оглупление  мужчин,
чужим телом пахнущие трусики  дочерей,  девочек-невесток,  которые  приходят
робко и садятся краешком попки, а потом вдруг хрясь! - а это уже  ты  сидишь
на стуле краешком. Возможно, у кого-нибудь взлетает  время  вверх,  к  небу.
Возможно. Возможно, там... Я не была в Аргентине. И я не была  тетей  Таней.
Потому что только у нее  и  случалось  все  исключительно  в  радость.  Даже
смерть. Понятно теперь,  почему  я  облокотилась  на  бесспорные  авторитеты
Сковороды и Лотмана? Тут, возле чего-то  недосягаемого,  и  гнездится  тайна
тети Тани.
   Однажды, далеко от тех, послевоенных, времен и  ближе  к  сегодняшним,  я
получила от тети Тани единственное письмо. Ей было уже лет восемьдесят семь,
она только-только вышла из своего последнего романа: старый большевик, орден
Ленина,  костяная  нога,  спец-столовая-поликлиника.  Одним   словом,   цены
большевику не было. Его можно было  поставить  рядом  только  с  юным  сыном
владельца рудников в пятнадцатом  году,  что  до  нашей  эры,  влюбленным  в
выпускницу-гимназистку Танечку. Но, пожалуй, большевик был даже выше, потому
как время выдвинуло  вперед  значимость  столовой  и  поликлиники.  Конечно,
протез - минус существенный, ибо пока то  да  се...  Отстегни,  пристегни...
Тетя Таня - и лязганье ремней? И громкое падение ноги на  пол?  И  жалобное:
"Танечка! Подкати мне ее ближе"? Нет, не перевешивали гречневая крупа и филе
трески такие подробности. И тетя  Таня  отказалась  закрепить  этот  как  бы
последний союз, огорчив этим не только  ветерана  партии  (старик  плакал  и
сморкался, а очки его были мутные, немытые), но и его детей,  которые  давно
мечтали о старухе, подкатывающей  или  там  подносящей  съемную  ногу  отцу.
Огорчилась и Нина, которая нуждалась в большем жизненном  пространстве.  Она
уже не могла разойтись с тетей Таней в узеньком  коридоре.  Кому-то  из  них
приходилось входить во встроенный шкаф, чтоб пропустить  другого,  и  всегда
после этого на пол валились шапки из ондатры, лисы, норки, и однажды  именно
в норку пописал кот Савелий. Куда она  после  этого  годилась?  Шапка?  Даже
стираная и сбрызнутая духами "Клима"? Как раз в  этот  момент,  когда  шапка
выветривалась на балконе, Талик и звезданулся на своем мотоцикле. Насмерть.
   Мне написала об этом мама, добавив, что со стороны  тети  Тани  полнейшая
дурь была вызывать  их  телеграммой,  "будто  ближние  края  и  мы  молодежь
какая... Но ты же знаешь тети Танин ум...".
   Я как-то упустила сообщить, что все мы уже жили  в  разных  городах,  что
Нина, поднакопив материальных ценностей на наших шахтерских харчах, перевела
эти ценности в дом на берегу Азовского моря, как известно, лучшего в мире по
теплоте и безопасности плавания. Метров триста  шагаешь,  пока  вода  начнет
затекать в пуп, если он,  конечно,  не  торчит  на  животе  дулечкой,  тогда
затекания не происходит. Иду дальше. Так что жить в доме  с  садом  в  таком
месте - это завоевание жизни сродни  членству  в  бюро  райкома  или  машине
"Лада" в экспортном исполнении (доблести ушедшего времени).
   Рассказав за ужином мужу и  детям,  что  погиб  какой-то  неизвестный  им
родственник, я напоролась на удивленные глаза домочадцев.
   - Будем плакать? - спросил сын. - Или обойдемся минутой молчания?
   - Обойдемся, - ответила я. -  Хотя  можно  и  без  иронии.  Нестарый  еще
человек и родственник к тому же.
   А потом пришло письмо. Сто раз  выгребая  и  выбрасывая  всякую  бумажную
муру, это письмо всегда откладывала в сторону. Привожу его полностью:
   "Уважаемая и дорогая Ольга Сергеевна! (Уже опупеть  можно.)  Сообщаю  вам
скорбную весть - в  страшной  кровавой  катастрофе  погиб  наш  дорогой  сын
Виталий Акимович. (Имелось в виду мой и ее, общий? Ну да ладно, тут  что  ни
строчка, хочется восклицать и всплескивать.) Смерть  вырвала  его  из  рядов
тружеников и  из  лона  любящей  семьи.  На  славу  потрудились  медицинские
работники, собирая тело покойника, и ты не поверишь, девуля, в гробу он  был
как живой, такое было мастерство косметики. Не скажу, что под  костюмом,  не
видела, мать такого не вынесла бы, но лицо как от хорошего парикмахера.  Ты,
может, помнишь, у нас такой был - Нема Губерман? Он ухаживал за мной еще  до
войны, но ты знаешь мои устои. У меня был дорогой муж,  который  любил  меня
без памяти и в конкурсе с Немой победил с убедительным счетом. Они дрались в
Дылеевской балке, кто видел, тот это подтвердит. А потом Нема  эвакуировался
и как в воду канул, а  мой  дорогой  муж  грудью  встретил  оккупантов.  Это
известно истории.
   Дорогой наш Талик был  красив  в  гробу,  и  все  молодые  женщины  -  не
поверишь, даже посторонние - норовили подойти и поцеловать его, и если бы не
твердая рука Нины, это никогда бы не кончилось.
   Вы, Ольга Сергеевна, работаете в кино и вполне можете это  снять,  и  это
будут такие слезы, что ты,  девуля,  сможешь  получить  лауреата  и  станешь
известна всей стране в большей степени, чем в меньшей. Про количество венков
и говорить не приходится. Это что-то невозможное. Венки занимали  пол-улицы,
и не думай, что проволочные, как для бедных,  -  из  елок  и  живых  цветов,
просто, можно сказать, гирлянды. Речи тоже не кончались, если бы не  твердая
рука Нины, люди бы говорили сутками. Все подчеркивали, какой великий человек
был Виталий Акимович, как много он сделал для людей, как Данко.  Могилу  ему
вырыли в десяти метрах от главной аллеи, рядом два  Героя  Социалистического
Труда и завуч школы, молодая совсем женщина, - рак матки. Я плохо видела  от
слез, а еще и от гипюрового черного платка, который  все  время  сползал  на
лицо, исключительно тонкий, старинного качества  материал.  Поминки  были  в
ресторане "Золотая рыбка" - самом лучшем в нашем городе.  Я  не  говорю  про
узвар и кутью, это мы отдаем дань  нашему  неграмотному  прошлому,  когда  и
пищи-то хорошей не было, а только то, что под ногами. Но мы не ударили лицом
в грязь, не посрамили нашего возлюбленного сына. Девуля! У нас было  все.  И
свинина, и осетрина, и копченые куры, и всякая остальная  мелочь.  Но  семье
погибшего это ничего не стоило, общественность города с радостью  взяла  все
на себя и не расходилась до глубокой ночи. Чтоб облегчить мне страдания,  из
кабинета  директора  ресторана  принесли  для  меня  мягчайшее   кресло   из
Финляндии, цвет беж, и подкатили мне столик на  колесиках.  Такое  удобство,
скажу тебе. И я получила прекрасную возможность слушать воспоминания  друзей
моего единственного, не  считая  покойного  Вовочки,  сына  о  его  жизни  и
деятельности.   Ольга   Сергеевна!   От   имени   всех   присутствующих   на
знаменательном событии я прошу вас не оставить жизнь  и  деятельность  моего
сына, а вашего близкого родственника без следа. Девуля! Кино просто просится
- такая биография. И детство в оккупации. Талик ведь все время точил нож  на
врага, а был совсем  невинное  дитя.  И  его  общественную  работу  на  ниве
профсоюза. Сколько культурных мероприятий он провел  для  простых  людей.  А
какой он был семьянин!  Про  это  ходят  легенды,  как  он  отвозил  Нину  с
аппендицитом. А сколько трагических исходов от легкомысленного  отношения  к
болям в боку? Талик же пошел к соседу, и тот, не считаясь с личной жизнью  -
к нему приехала дама из Воронежа, детский врач, разведенная, - отвез Нину  в
больницу.  Ты  же  помнишь  его!  Отзывчивость,  отзывчивость  и   еще   раз
отзывчивость - девиз моего сына. И ничего себе - только скромность".
   Далее в письме следовал перечень всех  надписей  на  венках.  Надо  уметь
читать, господа-товарищи, чтоб во  всей  этой  траурно-бюрократической  мути
усмотреть нечто! Но тетя Таня усмотрела! Великий генератор превращений,  она
претворила муть в золотое слово, а горе в радость, и я все  думаю:  в  какой
момент трагедии включился ее пламенный мотор?
   Вот звонок. В дверь? По телефону? Или крик с улицы: "Убился! Убился!"?  И
старая женщина вдруг понимает, до нее доходит, что речь идет о ее сыне.  Что
она начинает делать допрежь всего? Кричать? Плакать? Падает  замертво?  Нет.
Она лезет в комод за гипюровой косынкой.  Похороны  в  ее  возрасте  -  вещь
частая, косынка недалеко, к тому же тетя Таня с  молодости  обожает  черное.
Оно ей идет. Когда-то, когда-то к  черному  шелку  шла  коротенькая  стрижка
черных как смоль волос. Челочка уголочком, височки высокие, выше уха. Брови,
выведенные карандашом не на месте белесых коротеньких всходов, а где-то там,
на середине лба, чтоб подчеркнуть удивление радостностью жизни. И  крохотная
бородавчатая родинка у  носа  обмазывалась  тем  же  слюнялым  карандашом  и
называлась мушка. Губы, конечно,  тоже  рисовались,  хотя  в  этом  не  было
никакого резона. Сочные,  яркие,  они  раньше  всего  остального  определяли
главное - страстность и  жадность  к  жизни.  Когда,  подчиняясь  моде,  она
рисовала губы сердечком, это главное выпирало особенно. Нет, не  для  чайной
ложечки радости родился этот ротик, а для хорошей  деревянной  поварешки,  в
которой горячее не горячо, холодное не холодно, а потому хлебай -  не  хочу.
Радость моя, жизнь!
   Я ответила тете Тане открыткой, буквы в ней были расставлены широко, чтоб
меньше влезло слов. Потому что их у меня не было - слов. Тети Таниными я  не
владела по причине полной жизненной бездарности. В собственной же лексике  -
увы! - было слишком много желчи. Слава богу,  что  мой  над-ум  вовремя  это
протрубил. А то бы с подачи низа, потрохов, могла бы ляпнуть черт-те  что  и
потом ела бы себя и выплевывала,  ела  и  выплевывала.  Дело  в  моей  жизни
обычное.
   А вот теперь, когда мое время  стало  потихоньку  сжиматься,  вытесняя  в
другое пространство, в другие миры несказанное, невыполненное,  именно  тетя
Таня прорвалась через непроходимую стену  между...  Между  чем?  Откуда  она
свалилась на меня? У меня ведь другое на столе - какая-то горькая женщина  с
суицидом в голове,  какие-то  слабо  говорящие  на  неизвестном  миру  языке
мужчины, печальные дети в пупырышках диатеза, да  мало  ли  чего  определено
мною как важное, наипервейшее на ближайшие как  минимум  десять,  повезет  -
пятнадцать лет. Дай мне их Бог, дай, не поскупись.
   Но подкралась тетя Таня. Она дышала мне в  ухо  и  целовала  меня  своими
необъятными губами. Только склонностью к  сентиментальной  фантастике  можно
объяснить странное предположение, что это  были  губы  мальчика  Жени.  Игра
воображения? Печаль, что мальчик вырос и  подхрапывает  в  электричках,  как
какой-нибудь молодой старик?
   Тетя Таня есть  тетя  Таня.  Сумела  меня  достать.  Она  применила  свое
средство - любовное. Наверное,  пролетая  над  Юпитером  и  Череповцом,  она
ра