прав, прав и прав. А зять  -  гад,  гад  и  гад.
Плюрализм мнений в одной башке - это не шизофрения или меньше всего она, это
кухня жизни, в которой чужие мысли не потому потемки, что ты их не знаешь, а
потому, что и собственные мысли можно не узнать в лицо.

   Ах вы сени, мои сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые...
Если сени - прихожая, на кой ляд ей решетчатость? Если же они крыльцо  -  то
другая песня. Так и всегда: слово одно, а смыслов в нем  тьма.  Поди  узнай,
конец какого смысла у тебя в руках.
   11
   ...Выплывают расписные Стеньки Разина челны. Скажем так.  Сбрасывание  за
борт - это наша национальная игра. Это наша радость и  гордость.  И,  может,
единственное, что у нас получается наверняка.
   Когда Лилия Ивановна схоронила  Свинцова...  А  его  усушение  носило  не
только политический подтекст  (сгубили  страну-отечество,  была  великая,  а
стала никакая, распохабель развели, дерьмократы и прочее, прочее),  усушение
Свинцова  имело  конкретную  раковую  причину.  Тут,  конечно,  есть  момент
способствования, благоприятного сочетания плохих мыслей и плохих клеток,  но
скорей всего Свинцов умер бы и при советской власти, а не  потому,  что  его
отлучили от престижной клиники. Тем более что Лилия Ивановна так кинулась на
его спасение, что Чазову и Блохину не снилось. Она поняла, как упустила его,
как он чах в одинокой гордости... Но это она так думала.  На  самом  деле  у
Свинцова наладились словесно-телефонные  отношения  с  бывшей  женой,  и  та
передавала ему через сына импортные таблетки. Это и спасало его от той боли,
какую невозможно терпеть, а малую боль он в отличие от других мужчин терпеть
мог и считал нужным терпеть. Лилия Ивановна ни сном ни духом не  знала,  что
Свинцов завел со своей  болезнью  очень  доверительные  отношения.  Он  даже
уважал ее за силу, за настойчивость, за упрямство, за  то,  что  она  шла  к
цели, не сбиваясь с пути, чтоб он, Свинцов, тоже мог собраться с  духом  для
дальнейшей дороги.
   Для себя он понял важное. Болезнь его - кара за предательство жены,  той,
первой, микробиолога. Во весь рост стояла перед ним "нелепица его  жизни"  -
вторая жена, возникшая как бы из ничего, но зато сразу в большом количестве.
Свинцову не удавалось вычленить момент, когда раз - и сломалась  его  вполне
хорошая и  даже,  можно  сказать,  нежная  семья.  Свинцов  читал  книги,  в
некоторых была описана страсть. Так ведь ничего же похожего! Ему и в постели
было удобней с первой женой.  Его  всегда  смущала  некоторая  агрессивность
Лилии Ивановны, ее напор в  деле  молчаливом  и  потаенном.  Для  него  были
чересчур - сильные движения и сбитое дыхание.  Зачем  это?  Ему  важно  было
облегчение, и только оно, важен  результат,  процесс  был  стыден.  А  Лилия
Ивановна могла додуматься притащить в спальню бутылку вина, чтоб  предложить
запить это дело, тогда как ему хотелось повернуться спиной, чтоб не видеть и
не слышать. Но он шел на поводу и обязательно прокапывал вино на подушку,  и
потом спал на пятнах, испытывая мучительное отвращение.  Лилия  же  Ивановна
никогда ничего не прокапывала, успевала словить каплю с краешка губы,  если,
не дай бог, случался пролив.
   И так ведь прошло больше десяти лет. Без  утешения  привыканием.  Он  был
счастлив, когда болезнь отстояла его  право  на  отдельную  постель.  Уже  в
бессознании он видел вокруг себя первую жену и сына,  а  Лилию  Ивановну  не
видел никогда, но, видимо, чувствовал, потому  что  отталкивал  ее  (сильно,
конечно, сказано, движение было  бессильным),  но,  как  ни  странно,  Лилия
Ивановна понимала шевеление его пальцев как  отталкивание,  а  не  иначе,  и
обижалась почти до слез.  Второй  раз  за  небольшой  срок  она,  борясь  со
смертью, получала в ответ эти наполненные нелюбовью  (тут  как  раз  сказано
мягко, бывший зять просто  пронзал  ее  ненавистью)  глаза.  Ей  становилось
тошно, пару раз ее и вытошнило.  Она  объяснила  это  концентрацией  запаха,
которым вся пропиталась, а ей следовало померять давление.
   После похорон Лилия Ивановна  спала  почти  двое  суток.  Конечно,  очень
многое на себя взял сын Свинцова, и она подумала,  что  не  успела  полюбить
пасынка раньше, а получилось, что сейчас как бы и не время. Но лучше поздно,
чем никогда. Она ведь помнила, что жила всю жизнь не прописанной, но  кто  ж
не знает, что  она  -  законная  жена  уже  десять  лет  как...  Она  быстро
пропишется, потому что паспортистка живет в соседнем доме, сами собой у  них
случились отношения в отделе продуктовых заказов, когда кило  гречки  стоило
особых связей. Проспав после поминок почти сорок часов, Лилия Ивановна стала
собирать документы и наткнулась на папку, в которой была и  приватизация,  и
завещание, и письмо ей. И не то, что это все было спрятано, нет. Все  лежало
в нижнем ящике письменного стола, где хранились разные отработанные бумажки,
счета на  квартплату,  квиточки  о  междугородных  переговорах,  гарантийные
талоны на то и се. Папочка лежала во  всем  этом.  Откроешь  ее  -  и  сразу
грамота ЦК КПСС, тут же и закроешь, но под ней-то все и было.  Убийственное.
Конечно, можно от этого умереть. И Лилия Ивановна даже уже не хотела  читать
письмо, которое, по всей вероятности, должно было ей что-то объяснить.  Хотя
разве это можно объяснить? Но тем не менее, сделав вдох и выдох, она  вынула
страничку, написанную уже тяжело больным почерком, с  прерыванием  букв,  их
недорисовыванием. Как будто письмо не писалось, а выклевывалось клювом.
   "Лилия Ивановна!
   Я знаю  вашу  оборотливость,  поэтому  принял  меры.  Вам  надо  покинуть
квартиру, в которую вы вошли как  татаро-монгол.  Мне  удалось  найти  ваших
мужей и взять с них показания на вас. Это на случай вашей  недобровольности.
Исчезните! Я проклинаю тот день, когда вы встретились мне на пути".
   - Это посильнее, чем "Фауст" Гете, - сказала она вслух, следя за тем, как
где-то в глубине ее  начинается  великое  оледенение,  и  вопрос  недлинного
времени - сковать ее в айсберг, торос или  какую  другую  глыбу.  Потом  она
поняла, что  не  это  самое  страшное.  Самое  страшное  -  это  с  грохотом
обвалившееся прошлое, как если бы ты шел, шел, а за  спиной  вдруг  взрыв  и
пламя, оборачиваешься - а там ничего нет. Пустота и дым, а ты  на  кромочке,
все разверзлось у самых пяток, но каков гуманизм! Пятки остались на  тверди.
И тут же выясняется, что без того, что было позади, нет и того, что впереди,
и идти некуда. Это уже не великое оледенение, это не  просто  ты  -  ледяная
дура внутри себя, это что-то другое.
   Когда Лилия Ивановна посмотрела на часы, то  выяснилось,  что  с  момента
открытия папки прошло пять  часов.  Странное  исчезнувшее  время  на  кромке
провала. Ни мыслей, ни чувств, и застывающая от холода кровь.
   Потом произошло включение. Она снова взяла  письмо  в  руки.  Оно  так  и
лежало открытым. Она его свернула и обнаружила на обороте выклеванные буквы.
Уже не  письменные,  плакатные.  Буквы  сложили  слово:  "ЛИМИТЧИЦА".  Лилия
Ивановна представила, как Свинцов волочил ноги к столу, возможно, когда  она
ездила в онкологический диспансер за рецептами. Возможно, она в  тот  момент
моталась в конец города, где ей по  заказу  делали  специальные  подгузники.
Свинцов признавал только русский самострок. Однажды он  высказал  ей  мысль,
что, не завали нас Америка "ножками Буша", он вполне мог остаться  здоровым.
Он объяснил ей строительство их холодильников по принципу газовых камер, где
нейтральные к политике куриные ноги подвергались особому  опылению,  которое
тут убивает и калечит русских.
   - Мели, Емеля! -  смеялась  Лилия  Ивановна.  Но  не  сердилась.  Больной
человек вправе молоть чепуху, она его отвлекает. И  чем  дурее  чепуха,  тем
дальше она уводит от главного, болезни. У Лилии Ивановны было свое отношение
к дури как таковой. Она наша  национальная  черта,  думала  она.  Она  часть
замеса русского характера, притом немалая. Она наше горе  и  наше  спасение.
Дурь нам ниспослана. Она помогает не понять степень собственной  катастрофы.
Поэтому пусть! Пусть Свинцов сводит счеты с Бушем. Самое для него время.
   Так вот, получалось - она ушла по его  делам,  а  он  встал.  Держась  за
стенку и шаркая тапочками, добрел до стола. Как он сумел открыть ящик?  Ведь
надо было нагнуться, а ящик набитый,  тяжелый.  Значит,  сумел.  Преодолевая
практически непреодолимую немощь. И все для  того,  чтобы  тупым  карандашом
процарапать ей еще и это. Сам-то! Сам! Из деревни Пердюки, в Москву  приехал
мальчишкой в тридцать третьем. Говорил, не  знал,  что  такое  сахар.  Самое
смешное - того босого мальчика она даже любила. И если муж всегда  оставался
Свинцовым и только, даже в мыслях - человек-фамилия, то  мальчик  был  Петя.
Фотографий никаких, естественно, не было, но однажды, после аппендицита, она
его зачем-то нарисовала. Была у нее неосуществленная  страсть  -  рисование.
Пара-тройка березово-осиновых пейзажей висели у внука, он сам, фломастерный,
сидел на горшке с выпученными от старания глазами. И некто Петя.  Лучшее  ее
баловство.
   Очень спокойно, почти облегченно  подумалось,  что  ей  ничего  не  стоит
разломать эту конструкцию, которая называется "приватизация" и  "завещание".
Сладко подумалось, как она сметет это все с лица земли. Без напряга вошли  в
верхний слой памяти телефоны, фамилии, должности. Как все будет просто!
   Она набрала номер сына Свинцова.
   -  Слушай,  Филипп,  -  сказала  она,  -  я  разбирала  бумаги  и   нашла
распоряжения отца. Я думаю, ты в курсе. Я съеду на следующей  неделе,  после
девяти дней. Пока! - и положила трубку.
   Телефон тут же стал звонить, она не сомневалась, что это сын, что, может,
он приготовил какие-то жалкие слова, может, просит ее не прикасаться  больше
к вещам, может, еще что, но Лилия Ивановна трубку не брала. Она  знала,  что
совершила глупость, что эта глупость на конкурсе красоты глупостей заняла бы
первое место, но знала она и другое: рухнуло что-то большее, чем квартира, и
обнаружилось что-то большее, чем, может быть,  сама  жизнь.  Хотя  что  есть
большее? Бог? Но нет! Бога оставим в покое. Воистину это тот  самый  случай,
когда  не  Его  это  дело,  не  Его...  Она  еще  не   способна   до   конца
сформулировать. Ее еще обдувает сзади бездна, а впереди у нее сумрак ничего.
Красивая, сволочь, жуть.
   Надо было сжечь письмо.
   Получилось все весьма ритуально. Она сжигала его  на  индийском  подносе,
который подарила ей Астра  на  пятидесятилетие.  Поднос  изображал  из  себя
серебро, был по этому поводу чванен, но Лилия Ивановна его любила именно  за
эту его попытку выбиться в люди по фальшивым  документам.  В  сущности,  все
такие. У каждого что-то скраденное:  у  кого  -  национальность,  у  кого  -
образование,  а  у  некоторых  -  сама  жизнь.  Любимый  писатель  молодости
говаривал - жизнь взаймы. Но Боже, какое изысканное было это взаймы  у  них!
Бумага горела плохо и пахла болезнью. Запах провоцировал и гневил.  "Я  что?
Совсем полная идиотка? Или только частями? С какой  стати  я  должна  отсюда
уходить?" Но в дым улетали все эти мысли, ибо были они не  те...  Потом  она
растирала по подносу пепел, разукрасилось фальшивое серебро  черной  грязью,
когда вымыла, обнаружила: поднос засверкал, засветился. "Какая же ты гадина!
- думала о подносе Лилия  Ивановна.  -  Я  на  тебе  жизнь  сожгла,  а  тебе
хаханьки!"
   Между прочим, все время звонил телефон, но она не подходила. Ей казалось,
что это Филипп, но ведь ей больше нечего было ему сказать.

   На девять дней  пришли  только  Филипп  и  Майка.  Это  было  неожиданно.
Готовилась ведь как на маланьину свадьбу.
   Никто не пил. Лизнули рюмки, как говорила покойная  мама,  ради  блезира.
Именно этим словом мама ворвалась и села рядом, мест-то за  столом  навалом.
Присутствие мертвой в отсутствие живых не  казалось  странным,  не  виделось
мистическим, а выглядело вполне естественно и даже правильно. Лилия Ивановна
нервничала на похоронах, ожидая, что  может  прийти  первая  жена.  В  конце
концов это было бы по-человечески, со Свинцовым она  прожила  большую  часть
жизни. Но той не было. Лилия Ивановна  оскорбилась  ее  отсутствием,  но  ей
объяснили: микробиолог на каком-то симпозиуме в Австралии, и Филипп решил не
срывать матери мероприятие. Тем более -  такое  расстояние.  Лилия  Ивановна
стала думать: бывшая придет на девять дней. Первая жена и сейчас не  пришла.
Филипп уже ничего не объяснял, а вот покойная мама пришла и села.
   - У меня такое ощущение, - сказала Лилия Ивановна  дочери,  -  что  здесь
сейчас бабушка. Ты хорошо ее помнишь?
   - Хорошо, - с удивлением ответила Майка. - Нормальная была бабуля, только
очень храпела.
   Разговор потек в этом направлении - о старческом храпе, потом о  детском,
который тоже есть, но он не злит, а умиляет. Застопорились на этом.  Одни  и
те же проявления - забывчивость, неопрятность, неуклюжесть - у детей милы, а
стариков убить хочется.
   Майка говорила об этом громко, даже с каким-то вызовом, Филипп молчал, но
криво улыбался, и мама криво улыбалась, получалось, что речь идет как  бы  о
Лилии Ивановне, она тут одна бабушка-старушка, и  вот,  не  называя  ее,  ей
показывают, как она никого не умиляет.
   - Я не храплю, - сказала она.
   - Воистину ты - ты! - воскликнула Майка. - Ты  не  допускаешь,  что  речь
может идти не о тебе, если речь вообще о ком-то идет.
   "Получай, фашист, гранату", - подумала Лилия Ивановна, а мама  подмигнула
ей: знаю, мол, знаю.
   - Так когда? - спросил Филипп.
   Они уже попили пустого чаю, хотя и конфеты, и печенье,  и  разное  печево
стояли на столе. Только  мама  пальцами  прошлась  по  конфетным  одежкам  и
сказала вызывающе: "Конфекты!"  Так  она  говорила  всегда,  когда  все  уже
перестали вставлять эту лишнюю и претенциозную букву,  намекающую  на  некий
другой язык жизни, где жили люди с более искусными  словами,  поскольку  они
сами, люди, были поискусней. Не то что...
   - Так когда? - повторил Филипп.
   - Днями, - ответила Лилия Ивановна. - Дай мне собраться.
   Когда закрылась за ним дверь, возьми и скажи скорей себе, чем Майке:  "Он
что, ждал, что я прямо сейчас съеду?"
   - Ты про что? - спросила дочь.
   "Ну да, - подумала Лилия Ивановна, - ей еще предстоит узнать".
   -  Тебе  предстоит  узнать,  -  сказала  со  всем  возможным   к   случаю
спокойствием.
   Его было бы больше, не торчи в прихожей  мама,  которая  шла  как  бы  на
выход, но замерла с руками калачиком. Так  уже  никто  не  держит  руки  под
грудью, они всегда заняты, руки, они все время в движении, суете.  Какой  из
них калачик?
   - Дочь! - сказала Лилия Ивановна. - Я тут не прописана, как ты  знаешь...
И потому съезжаю туда, где прописана. Не поссоримся?
   Конечно, слово  произносимое  надо  выверять  лучше.  Прежде  чем  что-то
ляпнуть, хорошо бы слово посмотреть на свет,  попробовать  на  зуб.  Неплохо
бросить слово в кипяток и посмотреть, каково оно в кипении,  не  распадается
ли на буквы, а  потом  быстро  достать  шумовкой  и  кинуть  в  морозильник,
наблюдая за шипением, возникновением паров и силой запаха. Но где  же  взять
на все это время, когда двое дышат друг другу в лицо,  а  третья  -  мама  -
притулилась сбоку, и теперь у нее  уже  кисти  замочком,  а  большие  пальцы
быстро-быстро - так просто не бывает в живой жизни -  крутятся  друг  вокруг
друга.
   Не выверенным в эксперименте оказалось слово "поссоримся". Оно-то и пошло
в рост. И еще как! Крик стоял такой, что Лилии Ивановне тут же заложило уши,
и она, господне благословение, перестала слышать. Вообще.  Но  видеть  стала
как раз лучше. В открытом криком рту дочери  свинцово  посверкивали  пломбы,
оказывается, их там много, а она уже и не  знала.  Непристойно  мокрый  язык
опенился слюной, и Лилия Ивановна подумала: "Надо было  умереть  пять  минут
тому назад".
   - У тебя и молочные зубы были плохие, - сказала она невпопад, потому  что
была в пограничном состоянии, уже и не жизни, но еще и не смерти.
   В таком состоянии людей берут голыми руками и делают с ними что хотят.
   12
   Время сдвинулось, и в игру во всю молодую мощь вошла Майка.  Распаленная,
она взяла квартирное дело в свои руки. Она просто отодвинула мать в  сторону
растворяющейся бабушки, которая то ли от  крика,  то  ли  от  слюнных  брызг
истончилась, извяла, а потом и исчезла где-то в складках висящих в  прихожей
пальто.
   Майка вызвонила  Филиппа,  едва  тот  вернулся  домой,  и  назначила  ему
встречу.
   Начался великий торг.
   Тут надо сказать, что, опытная интриганка шестидесятых-семидесятых, Лилия
Ивановна к ходу его допущена не была. Отдав дочери  документы  в  той  самой
папочке, которую она обнаружила так недавно, она снова оказалась  во  власти
больных букв сожженного письма, выведших это проклятущее слово  "лимитчица".
Она снова сполна глотнула ненависть и презрение этого понятия и  снова  всей
душой, страстно захотела покинуть квартиру, надышенную  Свинцовым.  Ей  было
физически плохо, немочно в ней. Выяснилось: она  на  самом  деле  боялась  и
стеснялась неких "показаний" со стороны ее бывших мужей  и  с  ужасом  ждала
слов Майки: "Так, значит, ты..."  Ей  хотелось  бечь  незнамо  куда  как  от
прошлого, так и от будущего. Но она - и это важно - была заперта. Так решила
Майка.
   - Ты  сейчас  социально  опасна,  потому  что  глупа.  Отлежись.  Я  буду
приносить тебе вкусненькое. Даже не мысли собирать чемоданы.
   И дочь заперла Лилию Ивановну. Теперь за ней по квартире бродила мама. За
мамой следом, шаг в шаг, мысль о самоубийстве. Мама легонько  прихохатывала,
а мысль о самоубийстве имела облик давней однокурсницы, которая мазохистски,
чайными ложками, пила уксус, чтобы "знать  ощущение  предсмертья".  Еще  она
цепляла на себя петлю и опускала ноги из окна шестого этажа, пока однажды ее
не увезли  в  психушку.  Где  и  потерялся  ее  след.  Так  вот...  Мысль  о
самоубийстве  имела  высокий  рост  и  маленькую  головку   несчастной   Зои
Майоровой, а Лилия Ивановна и не подозревала,  что  помнит  ее,  долговязую,
сутулую, в коричневом платье старенькой школьной формы с белесыми  разводами
многажды высохшего под мышкой пота.
   Майка приходила, мерила  матери  давление,  оставляла  кассеты  с  новыми
фильмами, разговор вела посторонний. Однажды шагами просчитала  квартиру  от
входной двери до противоположной стены. Лилия Ивановна просто вживе увидела,
как дочь проходит сквозь стены. Ей позвонили из издательства, в котором  она
числилась и даже получала какие-то копейки, поинтересовались,  не  выбросила
ли она сто лет висящую на редакции рукопись о бурятских шаманах.
   - Нет, - сказала она, - лежит на антресолях.
   Ее попросили прочесть ее живым, свежим глазом. "Вам сейчас это нужно",  -
сочувственно сказали ей. Как же, как же! Очень ей  это  нужно!  Шаманы  плюс
мама и эта Зоя Майорова. Самое то!
   Но полезла на антресоли, достала  рукопись.  Майка  поддержала  намерение
заняться делом и стала вымерять квартиру, уже  от  одной  несущей  стены  до
противоположной.
   "Она меня недооценивает, - думала Лилия Ивановна. -  Я  все  равно  здесь
жить не буду".
   Майка не приносила ей в клюве разоблачительное "я  теперь  про  тебя  все
знаю". Да и было ли что? Реже стала появляться искательница смерти Зойка,  а
однажды и совсем исчезла. Ушла и мама. Как-то Лилия Ивановна  проснулась  от
зуда во всем теле, пришлось снять рубашку перед зеркалом, чтобы рассмотреть,
нет  ли  сыпи.  На  нее  смотрела  вполне  складно   сложенная   дама,   без
оглушительных разрушений временем. Сыпи не было. И она поняла, что  зудит  у
нее изнутри, что так  прорастает  в  ней  то  ли  трава  жизни,  то  ли  так
постреливает энергетика, которая совсем было покинула ее, но вот вернулась и
теперь разминает ее нервы, тоненькие и  полуживые.  Лилия  Ивановна  голяком
прошлась по квартире, отражаясь в  зеркалах,  стеклах  дверей,  полированны