у метро в поезде. Тухло  и
слепо.  Я  была  для  него  не  просто  безразлична  (безразличие   все-таки
слабенькая, но эмоция), я была для него пятном на стекле вагона, не  больше.
Ни одной частью своего существа я не вызвала в нем  себя  же  прежнюю.  А  я
ведь, как  говорят  знакомые,  хорошо  сохранилась  -  и  глаз  у  меня  еще
поблескивает, и прическу я себе выгодную придумала, и  вообще  на  меня  еще
кладут глаз, правда, мужчины уже  поношенного  возраста.  И,  между  прочим,
особенно в электричке. А тут сидит тот, кто  мок  часами  под  стрехой,  кто
заваливал меня сиренью так,  что  в  моих  ноздрях  навсегда  остался  запах
сирени, сломанных веток, влаги, и это мой запах, я не просто люблю сирень, я
ею как бы насыщаюсь, как бы обпиваюсь и давно хочу, чтоб на моей могиле  рос
куст сирени. И это все Женя, эта сволочь, что сидит напротив и в  упор  меня
не видит, я ж искрю вся, а ему по фигу. Он даже задремал  рядом  с  дочерью,
вполне по-домашнему посвистывая носом.
   Неужели такому я откроюсь? Нет уж! Спи спокойно, дорогой товарищ! Спи...
   Выходя, я толкнула его. Нарочно. Хотелось ногой, но я посчитала  -  жирно
ему будет  моя  живая  нога.  Толкнула  сумкой.  Он  встрепенулся,  виновато
подтянул под себя ноги.
   - Извините, - сказал он.
   - Да ладно, - засмеялась я. - Живи.
   Из тамбура я оглянулась на него.
   Он растерянно смотрел мне вслед. Что-то проклюнулось в нем?  Может,  и  у
меня, как и у него, голос остался прежним, молодым? Или ему  что-то  хорошее
снилось, а тетка с сумкой толкнула,  да  еще  и  тыкнула.  С  виду  казалась
интеллигентной женщиной, а на деле обернулась хабалкой. Как все.
   ...Надо себя описать. Хотя именно этим я и занимаюсь. Надо  описать  себя
ту, которая была вытолкнута за дверь тогда, давным-давно.  Есть  подозрение,
что тетя Таня, выпихивая меня примитивно и грубо, считала меня дурой. А  это
для меня в любое время моей жизни вещь оскорбительная.
   Конечно, я была отличница, и это было почти клеймо, и, конечно, баловства
там или "не тех" понятий в наш дом допущено не было, но что  такое  "жить  с
немцем" я знала еще в оккупацию,  а  слово  "лярва"  и  того  раньше,  можно
сказать, в младенчестве, потому как словом этим  была  названа  моя  дорогая
мама. Приходила к нам перед самой войной на жилкооп тетка в берете наискосок
и кричала, кричала... Мама в этот момент сидела на чердаке, а лестницу  туда
бабушка положила лежмя и накрыла чувалом. Я и тогда все поняла,  потому  что
не понять было невозможно. Мама моя - писаная красавица, а тетка набекрень -
говорить не о чем. Главный  инженер  -  он  что,  идиот?  не  понимает,  где
красота, а где не? Конечно, он понимал и приносил маме конфеты, кому  же  их
еще носить, как не первой красавице?  Иногда  он  привозил  ее  с  работы  в
красивом фаэтоне, и мы, дети, верещали вокруг красавца жеребца,  ожидая  как
редкостного дара,  как  затмения  солнца,  момента,  когда,  отставив  назад
метелку хвоста, жеребец шмякнет на землю огнедышащие  кружочки  и  мы  будем
замирать от величия и неповторимости природы.  "У  коровы-то  -  о!",  "А  у
лошади - во!", "А у человека - фи!" Нет,  человек  сравнения  с  лошадью  не
выдерживал. Слаб  он  был  и  рядом  с  коровой.  Даже  коза  побеждала  его
оригинальностью своего дерьма. Вот собака... Собака шла вровень.
   Главный инженер, высадив маму,  уезжал,  красиво  тряхнув  вожжами,  мама
смущенно шла домой, бабушка подымала кулак кверху. Вот где-то тут, в горячих
миазмах лошадиного помета, и обрелось значение неприличного слова.  Так  что
закрытая за мной тетей Таней  дверь  ничего  для  меня  не  закрыла.  Совсем
наоборот. Виделись подушки, и трепещущий седьмой размер  груди,  и  след  от
резинки,  как  у  повешенного,  и  весь  последующий  кошмар,  от   которого
одновременно кружилась голова и тошнило.  Самая  загадочная  и  привлекающая
сторона жизни  становилась  в  этот  момент  омерзительной,  но  возникал  и
резонный вопрос: почему же тогда старые люди (тете Тане тогда было лет сорок
пять) идут на это? Не понимают они, что ли, как противны? С другой  стороны,
меня  давно  колотило  от  романов  о  любви.  Я  постоянно   была   чьей-то
возлюбленной, и все у нас "с ним" было, все! Но как - боже мой! -  это  было
красиво! Как изящно снимались сюртуки, как нежно спускались штанишки,  какие
кружева потопляли нас, и ни  единого  резиночного  следа  на  теле,  никаких
вспученных под столом портфелей. Это должно быть красиво - или пусть его  не
будет никогда.
   Жизнь шла. Старым грешникам не мешала никакая погода. Мне же очень  часто
деваться было некуда. Появись я у кого-то из  знакомых,  тут  же  возник  бы
вопрос: "А кто ж сторожит финскую комнату? Или вербованные съехали?"
   Между тем задождило. На нашей домашней стройке  уже  поставили  кухоньку,
поэтому там можно было и ночевать, и в финскую комнату  возвращались  только
дедушка и бабушка, Я же оставалась дневным бомжем.
   Ночным бомжем, как потом выяснилось, был возлюбленный тети Тани.  Дело  в
том, что он считался как бы в командировке и  скрывался  ночами  в  каком-то
заброшенном доме. Их  у  нас  еще  лет  десять  после  войны  было  навалом.
Взорванная электростанция, турбина которой полетела к чертовой матери,  зато
комнат и залов... Там жили цыгане, опять  же  вербованные  и  разный  другой
бродяжий люд. Немцы, уходя, подожгли  город  и  тут  же  драпанули,  поэтому
многие дома удалось потушить сразу,  часть  только  наполовину.  Так  как  в
основном это были дома местного руководства, а оно, вернувшись из эвакуация,
свою квартирную проблему решило при помощи отъема у таких, как мы, то вполне
добротные дома долго стояли наполовину сожженными.  Одной  комнаты  нет  как
нет, а в другой на стене  часы  идут  и  детская  кроватка  стоит  застлана.
Своровывали,  конечно,  все  быстро,   но   бомжевать   было   где.   Крыша.
Какая-никакая койка. И даже презент в виде бегущей из  крана  воды.  Я  сама
ходила за водой в такой разрушенный дом, нигде не шло -  не  капало,  а  там
напор - залейся.
   Так вот в  этой  истории  -  два  бомжа.  Дневной  и  ночной.  Девочка  и
престарелый (лет сорок, не меньше) любовник. Раз командировка, то понятен  и
раздутый портфель, и даже шляпа на резинке. "Миша! Миша! - наверное, кричала
ему на прощанье жена. - Надень головной убор, мало ли что!.." И, держа шляпу
за резинку, догоняла мужа у калитки.
   За время бомжевания я хорошо изучила рельеф местности и  все  заветренные
стороны нашего городка. Я знала, что на шахту Артема лучше идти по шпалам, а
на шахту "1-1 бис"  через  деревню  Щербиновку.  Что  шахта  Ворошилова  мне
недоступна, потому как идти надо будет мимо "нашей стройки", а вот феноловый
завод для прогулки вполне подходящ, иди себе и иди прямо и прямо.
   И хотя время было смурное и считалось опасным, а  вот  бродила  малолетка
целыми днями там и сям, по дорогам и без, и никто ее ни разу  не  тронул.  И
мысли такой малолетка в голове не держала, потому что никто ее  чужим  дядей
не пугал. Шелковые косынки берегли,  это  да,  полотняный  мешочек  с  мукой
прятали... Но за детей не боялись.
   И все-таки как веревочке  ни  виться...  Я  захворала.  Не  прошло  даром
кружение по терриконам и балкам малой родины, невзирая на погоду. Все к тому
шло. Тапочки-лосевки мои за ночь не успевали просохнуть, и я  уже  несколько
дней ходила с мокрыми ногами.
   Бабушка обнаружила мою высокую температуру ночью, потому как спали  мы  с
ней вместе. В четыре руки, не зажигая света, они с  дедушкой  обложили  меня
уксусными тряпками. Ложку аспирина  я  запивала  гадостью  из  соды,  масла,
молока и меда.  На  меня  положили  тулуп.  Утром  я  была  вся  мокрая,  но
температура такого удара не выдержала - упала. Поэтому порядок жизни  решено
было не менять - они уходят, я остаюсь дома. Лежу с тулупом на ногах.  "Ходи
на горшок", - сказала бабушка.
   Тетя Таня влетела в пропахшую уксусом комнату ровно в свое время.  Я  уже
научилась класть к ее приходу подушки сикось-накось и бросать на  них  яркие
мамины косынки. Тетя Таня на порог, а у меня уже - нате вам! -  готов  приют
любви. Даже пятна камчатной скатерти прикрыты.  Мне  нравилась  эта  сторона
греха - сторона декоративно-постановочная.  Театральный  реквизитор  во  мне
явно  пускал  тогда  ростки.  Я,  например,  завязала  на  месте  потерянной
кроватной бомбошки малиновую розу из ленты, которую не вплетала  в  косички,
потому  что  она  была  одна  -  лента,  а  косичек  все-таки  -  две.   Они
располагались у меня чуть выше и сзади  уха,  строго  натягивая  височки  от
уголков глаз на восток, если смотреть слева, и на запад, если справа. Или на
север-юг, как больше нравится.  Косички  кончались  метелочками  на  плечах,
бантики же сидели параллельно височкам, что по прошествии времени заставляет
задуматься о странной определяющей роли виска в  жизни  девочки,  но  ей  бы
тогда мои досужие благоглупости, когда она цепляет малиновую  розу  на  ложе
любви.
   Так вот, запах кислоты, шатающийся послетемпературный ребенок  и  тетя  в
шелковом и черном.
   - Хымины куры! - закричала  она,  что  означало  -  бред,  чепуха.  Какая
болезнь? Абсолютно здоровая девица. Что она, тетя Таня, больных не видела? У
нее до войны от скоротечной чахотки умер любимый старший  сын  Вовочка.  Так
что насчет болезней как таковых  пусть  ей  не  забивают  помороки.  Она  их
видела. Она похоронила восемнадцатилетнего красавца, от которого даже в  его
смертный час пахло цветами, а не кислятиной и тухлостью.  Так  что,  девуля,
выметайся Христа ради и не морочь голову интеллигентным людям.
   - Твоя бабушка, моя сестра, сроду была панической  женщиной.  Она  рисует
картины в голове одна страшней другой и сама их пугается. А я рисую в голове
букеты, и у меня ничего плохого не случается.
   К этому моменту у тети Тани не только умер красавец сын Вовочка, но и муж
Аким Прокофьевич, добрейший  и  милейший  человек,  по  указанию  тети  Тани
работавший в немецкой комендатуре писарем, за что и был арестован и  умер  в
допре от разрыва сердца и  отчаяния,  потому  что  никаким  предателем  Аким
Прокофьевич не был, никакими тайнами не владел, а просто  он  как  полоумный
обожал свою жену и делал все, как она велела. Можно сказать, что  в  дилемме
родина и тетя Таня последняя побеждала сразу и навсегда. Когда ему объявили,
что он будет сослан и сгноён, дядя Аким прежде всего представил, что никогда
не увидит тетю Таню. Большего горя, чем это, у него не могло быть,  и  жизнь
абсолютно теряла смысл. Он и умер, как бы закончив все на земле. К вопросу о
букетах. Можно себе вообразить, что,  когда  его,  высоченного  и  красивого
мужчину, выволакивали из камеры, тетя Таня рисовала  в  своей  голове  букет
ромашек или там васильков. Пожалуй, васильков лучше. Огромный такой оберемок
цветов, частично с комочками земли на тонких корнях, тонет в широкой  -  для
фруктов - хрустальной вазе, и  некоторые  васильковые  особи,  утопленные  в
воде, тем не менее смотрят на тебя через стекло как неутопленные, и от этого
мне лично делается страшно, не знаю, как вам. Но это ведь я нарисовала такой
букет в своей голове, а не тетя Таня.
   Тетя Таня вытолкала меня из кислой комнаты, всучив в руки горшок. Спрятав
его в угольный склад, я побрела по улице. И встретила быстро семенящего дядю
Мишу, как обычно в шляпе с резинкой. Он шел и делал вид, что меня не  знает.
Этому  уже  была  уважительная  причина.  Мои  путешествия  по  окрестностям
обогатили меня разнообразными знаниями. Например, я случайно  разнюхала  его
семью. Однажды я припала губами к водопроводному крану напиться водички, а к
нему с ведром пришла моя одноклассница. Одноклассница была из  застрявших  у
нас эвакуированных и была для нас во многом чудной: не так говорила, не  так
плела косу, от нее не так пахло. Она объяснила мне, что неприлично пить воду
губами из трубы. А то я этого не знала! Моя мама пришибла бы  меня,  застань
за таким занятием. Я бы много чего услышала от нее про разные губы и  разные
рты, которые до меня хватали кран. Я бы час полоскала  рот  марганцовкой,  и
если б меня вытошнило, это, с точки зрения  мамы,  была  бы  просто-напросто
внутренняя дезинфекция.  Поэтому  одноклассница-чужачка  с  ведром,  имеющая
мнение насчет того, что прилично и неприлично... Ей ли меня учить! Я сказала
ей, что я пью  нарочно.  Я  проверяю  воду.  Я  наплела  ей,  что  мне  дали
противоядие, что я  ищу  в  воде  горечь  яда,  что  остатки  фашизма  могут
проявиться в самом неожиданном месте. Но этот кран хорош.  Она  может  смело
подставлять ведро. Представляю, какой бы хохот вызвала я своим сочинением  у
коренного народа. У чужаков  другой  опыт.  Он  заслоняет  путь  к  местному
здравому смыслу.
   Вот почему с чужаками легче справляться. Лиля (Лиза? Лина? -  имя  у  нее
тоже было с чужинкой), вереща и громыхая ведром,  побежала  домой.  Ее  надо
догнать до того, как она начнет рассказывать про  фашистскую  горечь,  иначе
мне несдобровать. Но она  хорошо  бегала,  эта  не  аборигенка,  она  просто
налетела на стоящего во дворе мужчину, который хоть и снял шляпу, но  что  с
того? Странгуляционная полоса была на своем законненьком... На шее.  Я,  как
хорошо знакомому, хотела ему все объяснить, но он сурово меня спросил: "Чего
тебе, девочка?" Мозги мои  скрипнули,  но  все  сообразили.  Тем  более  что
Лиля-Лина визжала: "Папенька приехал! Папенька приехал!" Через много, много,
много лет  на  михалковском  "Обломове"  я  стала  как  полоумная  хохотать,
одновременно умываясь слезами, когда некий ребенок, бежа в  глубину  экрана,
кричал: "Маменька  приехала!  Маменька  приехала!"  Как  я  могла  объяснить
сидящим возле связь того и другого? Как? Тем более что связи как  таковой  и
не было. Было нечто во мне одной-единственной на всем белом свете, а  посему
для других интереса представлять не могло. Что с того, что папенька приехал,
не уезжая никуда, и бежать к нему надо было  не  по  цветущему  лугу,  а  по
кривой улице, разбитой машинами с коксом и углем, бежать, громыхая  цинковым
ведром, испугавшись слов о горечи воды, бежать, не ведая, что  следом  бежит
та, что испугала и была испугана  этим  сама,  ах,  папенька,  спасите  нас,
дурочек. "Что тебе, девочка?" - сказал папенька и затворил калитку,  оставив
меня за ее пределами. Что-то громко рассказывала Лиля-Лина, вышла женщина  с
ведром - мама, что ли? - прошла мимо меня, пожала плечами.  "Чего  эти  дети
только не выдумают, чего не выдумают? А еще из хорошей семьи".
   Значит, она знала нашу семью?
   Значит, знала и тетю Таню?
   Но это было до того. До того, как тетя  Таня  выставила  меня  с  горшком
больную из дома и я встретила чужого папеньку, который сделал вид, что  меня
не знает. Идти никуда не хотелось. В ближайшей балке, а  у  нас  их  сколько
хочешь, я присела на камень и заплакала. Я теперь понимаю:  плакала  во  мне
болезнь, которой хотелось лечь в кроватку, хотелось уксуса на лоб и горячего
чаю. Посидев и поплакав,  я  побрела  куда  глаза  глядят,  получилось  -  к
бабушке. И вся эта история,  несмотря  на  некоторую  местную  экзотичность,
могла быть забыта навсегда, не случись шифер. Именно  в  этот  день  дедушка
взял  в  конторе  подводу,  чтоб  привезти  на  нашу  стройку   шифер.   Это
обстоятельство было посильнее, чем Фауст у Гёте. Дедушка, бабушка, мама, моя
младшая сестра бережно, как яички Фаберже, складывали в  стопочку  шиферины,
восхищаясь их красотой и уместностью в текущей жизни. Уж  осень  близится...
Какое сравнение может быть шифера с толем? Даже смешно ставить этот  вопрос,
и мама нежно проводила рукой по серому телу шифера и говорила: "Как бархат!"
Это свойство  нашей  семьи  -  выражать  восхищение  при  помощи  несуразных
сравнений. Перец у нас такой горький,  что  аж  пищит,  шифер,  естественно,
бархатный. Главное ведь - передать восхищение, а это достигалось. Когда  уже
кончали перекладывать шифер с подводы под навес, сквозь двор прошла  я.  Как
рассказывала потом бабушка, я вошла с одной стороны и, не глядя ни на  кого,
как лунатик, прошла мимо родных  и  шифера  и,  переступая  через  огуречную
огудину, направилась к выходу с другой стороны стройки, ну вроде  как  чужая
собака вбежала и выбежала. Видимо, за последний  месяц  во  мне  так  хорошо
сформировался процесс  ходьбы,  что  даже  в  тот  момент,  когда  градусник
зашкалило, а сознание почти покинуло, ноги мои все равно шли.
   Если бы не сопровождающий шифер дедушка, история закончилась бы монологом
бабушки на тему "что еще ждать от этой сестры-сучки?". Дело в том, что  тетю
Таню я выдала сразу. Я назвала две вещи - горшок и тетю Таню. И  моей  умной
бабушке стало понятно все, и она сказала дедушке: "Езжай на работу,  я  тебе
обещаю - ребенок не умрет".
   Но дедушке этого было недостаточно. Он сел  на  освобожденную  от  шифера
подводу и уже через двадцать минут вытаскивал из кровати с  малиновой  розой
"папеньку". Он поставил его голым во дворе, выбрасывая  ему  в  неправильном
порядке вещи: первым  был  выброшен  ремень,  потом  ботинки,  а  трусы  шли
напоследок. Пришедшие со смены вербованные украинки не могли  глаз  оторвать
от голого мужчины, стоящего посередине двора, они не  визжали,  не  забились
под кровать, а стояли с открытыми ртами и смотрели туда, в то  самое  место,
которое наш герой старался прикрыть руками,  но,  как  выяснилось,  ладоньки
имел махонькие-махонькие, и пространство стыда и наслаждения вылезало из-под
них и даже как бы просачивалось. Тете Тане дедушка дал возможность  одеться.
Тут сказалась родственность, ничего не скажешь.
   Тетя Таня была отлучена от нашего дома на несколько лет. Она  встречалась
с бабушкой тайком не только от дедушки, но  и  от  мамы,  которая  не  могла
простить тете Тане не тяжелую и длинную болезнь, в которую  я  свалилась,  а
мое участие "в  этой  гадости".  Долгие  годы  мама  бдительно  следила,  не
проявится ли во мне микроб распутства, не пойду ли, сбитая в  малолетстве  с
правильного толка, не тем путем. Тетя Таня костерила меня налево и  направо,
употребляя  один,  но  бесспорный  аргумент:  "Вы  только   подумайте!   Так
предательски поступила будущая  женщина!"  Ее  роман  с  человеком  в  шляпе
кончился на голом моменте  во  дворе  раз  и  навсегда.  Было  много  других
романов, но они уже прошли мимо меня. Когда же наконец все помирились и тетя
Таня стала у нас снова бывать, меня настигли угрызения  совести.  Меня  стал
мучить грех предательства, а  роман  оброс  разнообразными  душещипательными
деталями: как тетя Таня шевелила пальчиками ног  в  тазу,  задрав  подол,  и
объясняла мне, как это важно - иметь нежную, как персик, пятку,  вот  у  нее
именно такая, и  она  регулярно  трет  ее  пемзой,  чтоб,  не  дай  бог,  не
закошлатилась, как у Кати (у бабушки). "У тебя такой пятки не  будет,  -  со
знанием  говорила  она  мне,  -  у  нас  большая  половина  женщин  в   роду
плоскостопная. Это меня Бог миловал!" Тетя Таня влезала в  лодочки  тридцать
четвертого размера, а я  стыдливо  подбирала  под  себя  свои  плоскостопные
ступни с некондиционной пяткой.
   Был такой момент - я захотела перед  ней  повиниться.  Я  уже  училась  в
университете,  приехала  на  каникулы.  Тетя  Таня  долго  напрягала  лобик,
хмурилась, но так ничего и не вспомнила.
   - У тебя, девуля, такое живое воображение, как у твоей бабушки. Ну ты  же
знаешь... Она в голове рисует картины...
   - А вы букеты.
   - Букеты? С чего ты взяла? Букеты я люблю получать. От мужчин. А рисовать
в голове? Я что, неполноценная?
   Тетя Таня была  полноценная  на  сто  процентов.  В  свои  семьдесят  она
перехватила  по  дороге  едущего  из  Сибири  во  Францию   своего   первого
возлюбленного, белого офицера, сына хозяина наших шахт, прожившего длинную и
разнокалиберную жизнь где-то в тайге, уже ближе  к  Америке.  Тем  не  менее
умереть он захотел во Франции, где жили его братья и се