редили.
   Та осень была очень теплой. И мы ездили  на  дачу  в  выходные  почти  до
ноября. Ходили с охапками желтых листьев, которых было особенно много в  том
месте, в котором я нахожусь в данный момент. На кромке кровати Молотова,  а,
по сути, в баяне времени.
   Тогда, в начале восьмидесятых, здесь еще был лес; дачи, в которой я  живу
сейчас, еще не было, на ее месте стояла огромная соснища, жутковатая  своими
лапами, похожими на расставивших сети хищников. Последний раз мы приехали  в
великий праздник того времени, жарили шашлыки, жгли костры, потому что  было
уже холодновато. Доска на террасу того дома была  отодвинута,  туда  шныряли
подростки, мне показалось, что я видела в окне Машу.
   Всех раздражал пьяный в дупель сторож, который был напоен нами  же,  пока
переходил от одной компании к другой. Уже когда мы  уезжали,  он  махал  нам
руками - идиот идиотом, - и штаны у него были расстегнуты и  приспущены.  Но
все знали его жену-продавщицу, которая найдет  его,  побьет  и  закроет  ему
ширинку.
   На следующее дето мы приехали  поздно.  Участок  уже  жил  своей  жизнью,
мелькали новые лица. Обновление  контингента  шло  безостановочно.  Подружки
дочери все были на месте, пришла и Маша.  Она  очень  выросла  и  невероятно
располнела. Мы, мамы, обменялись мнениями, что это гормональное, связанное с
менструациями. Это была главная тема.
   Однажды весь участок вскочил от диких воплей. Не могли сообразить, где  и
кто. Но в конце концов все  сбежались  к  заколоченной  спальне.  Крики  шли
оттуда. Мужчины сорвали доски и первыми вбежали в  комнату,  кто-то  из  них
грохнул кулаком по стеклу и крикнул:  "Звоните  в  "скорую"!  А  сюда  идите
женщины".
   Это бездарно, что я оказалась там первой.  На  кровати  Молотова  вопила,
крутясь на спине, Машка, а из нее текли вода, моча и кровь.
   - Она рожает, - тихо сказал кто-то из  женщин  позади  меня.  -  Ее  надо
раздеть.
   У меня, стоявшей ближе всех, ничего не  получалось.  Мокрые  чулки  будто
въелись ей в кожу, рейтузы прилипли, а она к тому  же  дрыгалась,  не  давая
себя трогать. Я вспомнила где-то читанное,  что  всякая  нормальная  женщина
должна уметь принять роды. Я была всякая, но, видимо, я не была  нормальная.
Кто-то принес ножницы, Машка завопила еще пуще,  но  ей  все-таки  разрезали
пояс с чулками и рейтузы и даже стащили их,  но  тут,  к  счастью,  приехала
"скорая". Мы все вышли, я споткнулась о подносик на колесиках, ухватилась за
спинку кровати, за то самое слово из трех букв, которое сейчас тут, рядом со
мною.
   Кровать была  до  невероятности  вонючей,  поэтому  после  всего  мужчины
выволокли ее на улицу, подальше от глаз, к одинокому  пионеру,  стоявшему  в
вечном салюте.
   Разгерметизированная столь грубо,  священная  комната  была  приведена  в
относительный  порядок,  ее  побелили,  что-то  там  покрасили,  а  главное,
перегородили стенкой. И та часть комнаты, что примыкала к комнатушке Машиной
семьи, получила дополнительную площадь. Дверь пробивали сами.  Так  что  все
было справедливо, по-советски: родился человек и получил свои дополнительные
метры.
   Конечно, возник вопрос об  отце.  И  общественность  стала  указывать  на
сторожа, вспомнив спущенность прошлогодних штанов.  Трезвый,  сторож  сильно
забоялся, дело подсудное, и сказал, что в том деле был  пятым  или  седьмым,
потому что у Машки были все, и это она их всех имела, если говорить  честно.
Почему-то этому сразу поверили, и больше вопросов об отце ребеночка не было.
Машка, сидя на крылечке своей дачки, кормила маленького из  широких  грудей,
плоских, но молокастых.
   Иногда она приходила играть к девчонкам. И тогда мы все, матери, звали по
неотложным делам своих дочек. Однажды она пришла и стояла долго и молча,  не
ввязываясь в девчачьи игры. Что-то было в ней странное. Я следила  из  окна,
готовая отозвать дочку, и думала, не больна ли Машка.
   - А он, кажется, умер, - сказала она тихо.
   - Кто? - спросили девочки.
   - Ребеночек, - ответила  Машка.  -  Что  мне  с  ним  делать?  Бабушка  в
магазине.
   И снова я бежала, как оглашенная, и первая увидела развернутый  на  столе
трупик.
   Мы все стояли и ждали бабушку, а Машка рассказывала, что он уже долго  не
плакал, а всегда плачет много, она его и развернула.
   Потом были похороны, самые  страшные  похороны,  которые  я  видела,  ибо
гробик несли дети, и за гробиком шли дети, и  они  так  рыдали,  что  мы  не
знали, что с ними делать. Могилка была на местном кладбище, и хотя по  месту
это было недалеко, жутковатость зрелища всколыхнула  весь  поселок.  Сначала
шли дети с гробиком, меняясь во время несения, а  потом,  через  расстояние,
толпой шли мы, как бы стесняясь слиться с детьми. Даже бабушка  Маши  шла  с
нами, а матери не было вообще.
   В этой отдельности детей, несущих гробик величиной с куклу, была  жуть  и
был некий, данный нам в разгадку смысл. Мы его не понимали, а если честно, я
не понимаю до сих пор. Меня потрясло другое: это выглядело  красиво.  Теплый
летний день, детский  плач,  процессия...  И  слова  какой-то  женщины:  Бог
прибрал. И эти два слова дошли сразу. Навел порядок.
   Плачь детей смыл грех, и позор, и похоть, была  чистая  смерть  и  чистые
дети. Я признаюсь в этом только сейчас, ибо тогда я не могла допустить,  что
так думаю. Как сейчас бы сказали, эстетизирую горе.
   Конечно, детская печаль  скоротечна.  Скоро  все  забылось,  Машка  стала
прыгать через веревочку вместе со всеми. На террасе и половине  спальни  жил
строгий заведующий пропагандой большой газеты, поборник тишины и  очереди  в
уборную.
   А на следующий год Маша снова кормила из своих молочных блюдищ  мальчика,
и снова идентификация отца осталась за пределами человеческих возможностей.
   Девчонки, которым уже было по тринадцать-четырнадцать, с  тайной  детской
жестокостью ждали новых похорон. Но не дождались. Мальчишка вырос.

   Это он сейчас строит баню. Коля-Матузок. Так случилось, что мы съехали со
своей дачи, и в чем-то  из-за  Машки,  явной  нимфоманки,  рассказы  которой
возбуждали   подрастающую   дочь,   и   когда   представилась    возможность
перебазироваться в  другие  леса,  мы  так  и  сделали.  Вернулись  на  этот
спецучасток уже через много лет. Получили выстроенную уже без нас  дачку  на
склоне к реке. Народ был уже совсем другой, и тропки по  участку  шли  иные,
кое-где появились за-граждения, так что возле дачи Молотова мы теперь просто
не ходили. Видели, стоит особняк, совсем вгруз в землю и окривел  окнами.  Я
показывала внучке, где мы жили раньше, где гуляла ее мама. Душа к  месту  не
прирастала, а мы оказались людьми  необоротистыми.  За  долгую  жизнь  своей
собственности не нажили. Дураки. Поэтому  когда  предоставилась  возможность
приватизировать этот нелюбый кусок земли, согласились, ибо отказываться было
глупо.
   Пришло другое  время,  каждый  загородился  рабицей,  я  долго  не  могла
запомнить это новое для себя слово и жалела вольные тропы, которые шли,  как
хотели, и на них свободно гуляли  дети,  а  теперь  идешь  между  сеток,  за
которыми задницей кверху стоят люди, внедряясь в землю, не  пригодную  ни  к
чему путному.
   А я из года в год ращу вольную жительницу этой земли - крапиву.
   Однажды на тропе между рабицами встретила  полную  пожилую  женщину,  она
поздоровалась, что было удивительно в этом  новом  все  более  отчуждающемся
мире, и я с ужасом признала в женщине Машку. На вид ей было лет пятьдесят, а
ведь она всего на год старше моей тридцатидвухлетней дочери. Рассказала, что
живет тут с сыном "все в той же коммуналке".  Работает  в  одном  из  банков
бухгалтером. Окончила финансово-экономический.
   - Тогда туда никто не шел, а сейчас конкурс, как в театральный. Получаю в
валюте.
   - Молодец, - сказала я, почему-то мне  казалось,  что  ее  надо  морально
поддерживать, подбадривать, я не сообразила, что слова "в валюте" определяли
мне место в этой жизни. Как когда-то - "шушера".
   - А чем занимается твой сын?
   -  Всем!  -  сказала  Маша.  -  У  него  золотые  руки.  Он  тут  строит,
пристраивает кому что надо. Если что требуется - говорите.
   Нам много чего надо, но я отказываюсь практически наотрез. Мы расходимся,
и я думаю, что, когда человек выпадает из времени, он прежде всего  глупеет.
Зачем я отпихнула Машку, если у меня  проваливается  пол,  осели  двери,  не
закрываются краны? Разве Машка - всадник без головы? Нет, это слово "валюта"
выстрелило в меня и помешало мне принять протянутую руку.
   Мне не нравилось время Молотова, последующее за ним время  всадников  без
головы, теперь я толкаю Машку. Но ведь время, которое пришло, -  оно  пришло
по  моему  зову,  я  выносила  его  под  сердцем,   а   разродилась   жабой.
Оборотень-сказка. Взял царевич в жены красавицу, а она после венца возьми  и
оборотись жабой.
   А потом Коля решил строить баню. Начальники новой собственности дозволили
ему свалить деревьев пять штук и строить. Сразу за мной. Коля все  сделал  и
на хозяйственном дворе стал искать то, что могло пойти в дело, - доска какая
или кирпич. И тут старый дядька, бывший сторож спецучастка, ныне  пенсионер,
которого все время тянуло на места бывшей работы  как  места  боевой  славы,
сказал Коле:
   - Колян! А там стоит кровать, на которой ты родился.
   - Я родился в Москве, - сказал Коля.
   - Скажи кому-нибудь другому, - ответил  старик.  -  Я  это  видел  своими
глазами. Голова у тебя была большая, волосатая, и ты ею двигался.
   Все перепутавший сторож привел Колю к кровати  Молотова,  которая  стояла
под навесом и под охраной пионера в салюте. Время, конечно, с ней  обошлось,
как обходится и с живым, и не с живым.  Но  тем  не  менее  кровать  выжила.
Матрасы выгорели и были то ли проедены мышами, то ли проклеваны птицами,  но
широта и мощь остались - им как бы ничего и не сделалось.
   - Возьми! - сторож был щедр. - Будешь баню строить - какую-никакую  часть
присобачишь. Из стенок полок сделаешь... Ему сносу не будет.
   Коля  обошел  кровать.  Присел  на  нее.   Пружины   скрипнули   каким-то
радостно-освобожденным звуком.
   - Вишь, - сказал сторож, рассказывая потом всем возле ворот, - пружина  -
железяка железная, но душу имеет. Признала Колино рождение.
   И старик поведал совсем другому народу старую историю из другой жизни. Ну
и что - что брехня? Звучало красиво. "Понимаешь? Сначала Молотов спал  один.
Потом Машка спала со  всеми.  И  со  мной  тоже.  А  потом  вышел  из  этого
мероприятия Колька. Звали его Матузок. Все за матерью веревочкой бегал, а та
ведь девчонка. Ей и мальчики, и мячики были нужны сразу одновременно".
   И хоть Машка объясняла всем, что  того  ребеночка,  что  с  кровати,  она
схоронила, история сторожа была интересней.  Подумаешь,  умер!  После  этого
ничего, пустота. А вот ты вырасти да  найди  свою  кровать  рождения  -  это
красиво. Это как в кино. Только кто это такой  Молотов?  Он  чей  отец?  Или
сын?

   Я не знаю,  сколько  времени  я  блукала  (значит,  бродила)  в  складках
баяна-времени. Когда выбралась, было уже темно,  на  террасе  горел  свет  и
слышались детские голоса. Внучка играла  в  компьютерную  игру  и  побеждала
инопланетян.
   - Между прочим, я не ужинала, - сказала она.
   Упрек был справедлив.
   Потом, уже уложив ее спать, я вышла посидеть на приступочках террасы. Она
была от меня рукой подать - кровать Молотова. Она вернулась на  спецучасток,
где когда-то жил ее  главный  хозяин.  Строгий  был  мужчина.  Аскет.  Между
прочим, я в это верю. В его аскетизм. Он еще долго жил и видел, что  ему  на
смену приходят охальники-развратники. И он платил взносы партии, как судьбе,
чтоб вернуть аскетов.
   На мое время выпало существование  двух  типов  власти:  аскетов-убийц  и
голых развратников в банях. И еще воров. В детской считалке выбор был больше
- ленты, кружево, ботинки, что угодно для души. Развратники и воры  кружевом
и ботинками обеспечили. Теперь учатся убивать. Вот душа ноет и  плачет,  она
боится поворота, когда придут аскеты-убийцы на  взносы,  выплаченные  впрок.
Или все-таки не придут? Тоже русский вопрос: кто лучше - вор или убийца?
   Я задремываю и вижу сон-явь: дети несут маленький гробик, но в гробике не
младенец. Молотов в пенсне, которое отсвечивает на солнце. Левым  глазом  он
мне подмигивает. Я вскакиваю и бегу в дачу, и  закрываю  все  засовы.  Сопит
внучка, храпит  собачка  по  кличке  Кутя.  Светится  огонек  невыключенного
телевизора.
   "Господи! - говорю я телевизору. - Спаси  нас  и  сохрани.  Не  возвращай
аскетов. Пусть у детей будут ленты, кружево и  ботинки.  И  что  угодно  для
души. И раз уж кровать нашли, то, значит, - как я  понимаю  -  надо  на  ней
зачинать ребенка. Только перевернуть кровать и поставить на ноги. И ляжет на
нее - кто-кто? - Машка. Больше некому. Каков стол, таков стул,  как  говорит
всю жизнь мой приятель. Но простую бабью работу, Господи, она сделает. Ты не
отвернись - сделай главную. Пусть  у  нее  родится  умный  царевич,  который
найдет себе жену-красавицу, а не жабу. И чтоб пошло у  них  все  умненько  и
ладненько, а за ними и у нас. На  третий  раз,  Господи,  должно  получиться
что-то путное.
   Мы ведь по жизни трехразовый народ: три раза закидываем невод...
   АКТРИСА И МИЛИЦИОНЕР
   7 ноября
   "Рассказать бы кому..." - думала она.
   В тот вечер в метро продавали  запаянные  в  целлофан  орхидеи.  Белые  с
красноватым узором лепестки страстно,  распахнуто  стояли  на  узком  черном
стебле. Продавщица из новообращенных инженерок сразу  стала  их  навязывать.
Пришлось уйти,  уйти  противно-торопливо.  Так  уходишь  от  стыда.  Дурного
запаха. Хамства. Хотя какое хамство? Сплошная доброжелательность. Обнять  бы
инженерку-оборонщицу, что училась на отлично сбивать американские ракеты,  и
прошептать ей в ухо: "Извините, у меня на орхидеи нет денег..." Но дело  это
рисковое. Оборонщица могла бы закричать в ответ, что да, понимает, что  было
время, когда она сама каждый год ездила в санаторий  ЦК  им.  Фабрициуса,  а
теперь вот - на! Торгует цветами. "Это, по-вашему, что?"
   Поэтому она и уходит быстро-быстро...
   В метро сквозило, и хотелось быстрей оказаться дома. Между прочим,  Вадим
был оборонщик. И оба-два ее мужа. Они ушли от нее навсегда.  Сегодня  девять
дней Вадиму. Ей даже не с кем его помянуть. С томагочи. "Зверек" попищит,  а
она поплачет. "Ах, - думает она, - рассказать бы кому..."
   Она ищет глазами лицо в толпе, которая станет потом "лицом томагочи".  Но
сегодня день цветов. Много их - чересчур! Больше всего  гвоздик.  Боже!  Она
совсем забыла. Сегодня же  праздник.  Зря  из-за  него  тянут  на  гвоздики.
Красивый, ни в чем  не  повинный  цветок.  Она  чувствует  сейчас  любовь  к
гвоздикам. "За общность судьбы", - смеется. Надо бы купить  гвоздичку  и  ее
сделать "лицом томагочи", когда они будут поминать Вадима.
   Но смешно сказать. У нее в кармане только проездной. Последние деньги она
истратила на лосьон "Деним" для юного мальчика, милиционера, который спас ее
от самой себя и вернул ей слезы.
   Кому бы рассказать...

   Она не была актрисой милостью Божьей.
   Ах, эта милость Божья! Вправе ли мы  роптать  на  ее  недовес?  Но  когда
прожито больше, чем осталось, такие вещи про себя  уже  пора  бывает  знать.
Хотя она это знала давно. "Милость Божья, - думала она, - дар. А мне  просто
отмерено". Как щепоть для посола. Она у нее точнехонькая. "Вот этого у  меня
не отнять!" - смеется ее встрепанный  ум.  Обычно  она  в  ладу  с  ним,  но
временами!.. Как же он подвел ее за последнее время, как подвел!  Дурак  ты,
мой ум!
   Рассказать бы кому...

   17 октября
   В тот день она ехала после пробы в шальной антрепризе - в одной такой она
уже репетировала, где у нее была третья по значимости роль.  Главную  должна
была играть ее землячка. Они из одного южного городка, более того -  они  из
одной школы. Уже много лет они делают вид, что не знали друг  друга  раньше.
Вот и на показе их "познакомили". "Ах" - "ах"! Читали маленькую сценку. Она,
как всегда у нее, сразу с полной выкладкой, а землячка  путалась  в  словах,
соплях и ударениях, а потом вообще загундосила, пришлось ей  капать  в  нос,
убирать со стола скатерть из синтетического плюша как возможного  аллергена,
искать супрастин.
   Актриса милостью Божьей, - а такой  была  землячка  -  может  такое  себе
позволить. У милостью Божьих иначе кровь брызжет, иначе кудри вьются.
   В конце концов читку отменили. Она тогда ехала домой с чувством глубокого
удовлетворения. Землячка была противная, а у нее есть работа. Это главное. А
раз есть главное, можно позволить себе скулеж. Это ее свойство.  Она  ропщет
именно в момент  глубокого  удовлетворения.  Так  она  ворожит,  так  боится
спугнуть удачу.

   Мемория
   К пятидесяти она уже чуть ближе, чем к сорока, и умри она завтра -  ни  у
кого от горя не оборвется сердце. (У нее - увы! - к тому же  не  льстивый  к
себе ум.) Даже  ее  редкое  имя  Нора  Лаубе  забудется  в  миг  по  причине
нерусскости его природы. Ее никогда не считали еврейкой только  потому,  что
славянская кладка не оставляла никаких  надежд  антисемитам.  Даже  те,  кто
искал в ней немку или прибалтийку, понимали, что такой высокий лоб и  слегка
"утопленные" серые глаза бывают только у среднерусского разлива. Проклятая и
неизбежная националистическая  чепуха!  Нора  родом  "из  югов",  где  крови
намешано не сказать сколько, а фамилия Лаубе досталась ей от мужа, с которым
она прожила два молодых своих года. Он был русский, русский, русский.
   Этот Лаубе-муж очень искал хоть в четвертом  от  себя  колене  что-нибудь
годящееся для эмиграции. Искал, но так и не нашел,  женился  после  Норы  на
какой-то приблудной американке,  нескладной,  глупой,  но  какое  это  имело
значение? Взнуздал широкую спину большестопой барышни из Айдахо и прыгнул. А
Нора осталась носить эту фамилию,  которая  вызывала  нездоровые  вопросы  у
траченного комплексом неполноценности населения. Имя же  ей  дала  театралка
мама в честь ибсеновской Норы. Потрясший маму спектакль Нора  видела  уже  в
свои пятнадцать лет. Его возобновили. Нору играла все  та  же  актриса.  Ей,
видимо, было столько, сколько Норе сейчас.
   Было ощущение болезненного дискомфорта - так идешь по длинному  переходу,
в котором побили лампочки. Одним словом, чувства  на  спектакле  "ее  имени"
были физиологические, и хотя она была еще девочка, она понимала, что так  не
должно быть... Тем не менее она заболела театром  -  оказывается,  бывает  и
так, - ища ответы на вопросы, от которых во рту был железистый  вкус,  а  на
зубах трещало, как от песка. Ну что ж... Судьба приходит по-разному.  К  ней
она пришла выспренним именем, чужой фамилией и  притягательной  силой  пусть
плохого, но театра. Она поступила в институт с первого захода и  училась  на
повышенную стипендию. О том, что у нее не сложилась судьба, знает только она
сама. Для многих, очень многих она везунчик. Всегда при ролях. Всегда нужна.
Никому нет дела до милости Божьей, кто ее  вообще  придумал?  "У  Лаубе  все
схвачено". Вот как говорят про нее. И ее ум не спорит. Она знает, что нельзя
оспоривать глупца... Из мудростей - мудрость.  Эта  Нора  Лаубе  много  чего
знает. Она хитрая. Она мудрая. Можно и одним словом.

   17 октября
   Возле подъезда клубился народ. Сейчас ее зацепят  глазом  и  будут  долго
держать, чтоб потом сожрать с потрохами, как доставшуюся добычу. О этот  люд
подъезда! В городе ее детства Ростове  подъезд  называли  "клеткой".  "Вы  в
какой клетке живете?" Это было так точно. Люди - клетки. С  соответствующими
законами жанра клетки.  Она  подошла  совсем  близко  и  вдруг  поняла,  что
странным образом сейчас, сегодня не представляет интереса для "клетки".  Что
может пройти незамеченной мимо толпы, потому что у  той  другое  направление
интереса. Норе так хотелось домой, к джину с тоником, что она  почти  минула
их всех, но что-т