звука  взяла  деньги  и
сказала, что вся наша милиция уже лет сто ловит не тех  и  не  там.  Поэтому
спасать от нее человека - дело святое. И на  этих  словах  проводница  стала
рвать простыню на полосы для пеленания ноги.
   На другой день закрылись две лавки с овощами, хозяином которых был  некий
Абдулла. А всего ничего: безобидный милиционер пришел совсем по другому делу
к женщине по имени Анна Сергеевна.
   Что-то важное, а может, совсем пустяковое,  но  спугнул  Витя-милиционер,
идя по намеченному плану. Из-за него в человеческом толковище возникли суета
и колыхание, но так, на миг. Потом сомкнулись ряды людей и обстоятельств,  и
где она теперь, ненужная нам Оля с туго перевязанной лодыжкой,  которую  она
взгромоздила на ящик с яблоками? И где Абдулла, принявший сигнал  опасности,
хотя Витек понятия о нем не имел и не держал его в мыслях? Витек  шел  своим
одиночным путем, а капитан-психолог много раз им  повторял:  "Одиночество  -
враг коллективизма и слаженности борьбы, а значит, хороший милиционер - враг
одиночества".

   22 октября
   Она знала: абсурд ей не сыграть. Дурная репетиция.  Дурной  режиссер.  На
нем вытянутый до колен свитер, под который он поджимает ноги, сидя на стуле.
Не человек, а туловище Доуэля.
   - Нора! - кричит. - Вы спите?
   - "Господин старший инспектор прав. Всегда есть  что  сказать,  поскольку
современный мир разлагается, то можешь быть свидетелем разложения".
   - Нора! Нора! Вы говорите это не мне! Не мне! И не так!
   - Я говорю их себе? - спрашивает Нора.
   - Господи! Конечно, нет! Эти слова - ключ ко всему. Каждый  -  свидетель.
Каждый - участник.
   - Разве Мадлен такая умная?
   - При чем тут ум? - выскальзывает тонкими ногами из-под свитера режиссер.
- Она женщина. Она просто знает... Отключи головку, Нора! Она сейчас у  тебя
лишняя...
   "Какой кретин! - думает Нора. - Хотя именно кретины попадают  в  яблочко,
не прицеливаясь".
   - Головка снята, - отвечает Нора. - Иду на автопилоте.
   Еремин жмет ей под столом ногу.
   "Друг мой Еремин! Ты тоже кретин. Ты думаешь, что я что-то из себя корчу?
А мне просто скучно и хочется подвзорвать все к  чертовой  матери.  С  моего
балкона выпал маленький мальчик. Его зовут Гриша... Правда, он уже  вырос...
Это неважно... Будем считать, что он все еще маленький... "Бедняжка, в твоих
глазах  горит  ужас  всей  земли...  Как  ты  бледен...  Твои  милые   черты
изменились... Бедняжка, бедняжка!"
   - Нора! Это не Островский! Что за завывание? У тебя Ионеско,  а  не  плач
Ярославны, черт тебя дери!
   - Прости меня! - Она возвращается из тумана, в котором Ионеско  машет  ей
полотенцем с балкона, а она несет на  руках  мальчика  с  невероятно  крутым
завитком на затылке. - Прости! Я действительно порю чушь...

   23 октября
   Анна Сергеевна, тетя Аня, ночью сносила на помойку бутылки с балкона. Она
ждала Ольку, но та смылась  без  до  свидания,  такое  теперь  время  -  без
человеческих понятий. Раз - приехала. Раз - уехала. Анна Сергеевна не любила
это время, хотя и прошлое не любила тоже. Поэтому, когда  бабы  сбивались  в
кучу, чтоб оттянуться в ненависти к Чубайсу там или кому еще, она им  тыкала
в морду этого полудурка "Сиськи-масиськи", и бабы говорили:  "Да!  Тоже  еще
тот мудак". На круг получалось: других как бы  и  не  было.  А  значит,  без
гарантии и на завтра. Почему возникли бутылки? Потому что раньше их сдавали.
Молочные у нее всегда аж сверкали, когда она их выставляла  на  прилавок.  И
бывало,  что  отмытостью  этой  она  унижала  других  хозяек,  и  тогда   те
отодвигались от мутной тары - как бы не мои! А она, конечно, стерва,  кто  ж
скажет другое, отлавливала отведенные в сторону глазки и говорила им громко,
до бутылочного звона, что бутылки надо мыть в двух водах, что ее мама в свое
время вообще старалась набить в бутылку побольше кусочков из газет, и у  нее
- мамы - тоже все сверкало. Когда это было! Теперь же она скидывает  грязные
бутылки в ночь.

   Мемория
   На третьей ходке Анна Сергеевна столкнулась с  артисткой,  что  жила  над
нею. Она к ней относится без этого подхалимского сю-сю, которым обволакивают
Нору в подъезде. Но стоит той исчезнуть с глаз, такое вослед говорится,  что
Анне Сергеевне  хочется  придушить  баб  каким-нибудь  особенно  извращенным
способом. Был случай в ее жизни. Она - еще совсем девчонка.  Замуж  выходила
девка из соседнего барака. Гуляли во дворе широко,  весело.  Мочевой  пузырь
наполнялся  так  быстро,  что  они,  дети,  не  добегали   до   уборной,   а
присаживались за уголочками бараков или помоек, чтоб не пропустить ничего из
веселого действа.
   А на следующий день - крик, шум, слезы... И исчезновение жениха, то  бишь
уже мужа, раз и навсегда. Страшные и непонятные речи. Он  ей,  жене-невесте,
предложил такое! Бараки зашлись гневом. Она, дитя совсем, видела тогда чудо:
шевеление  домов.  И  даже  их  вытягивание  вверх,  как  бы  на   носочках.
Растягивание подъездов до выражения ухмылки беззубого рта.  Мигание  оконных
переплетов. Сморщивание крыш...
   Теперь же, если раскрутить все назад, дела было на копейку. Но кто  тогда
знал эти слова? Оральный - это скорее орущий. По близости смысла. Секс же...
Про него слыхом не слыхивали. Та  несчастная,  которая  изгнала  извращенца,
потом так и не вышла замуж, потому как сдвинулась умом и стала дурно кричать
при приближении мужчины. Мама Анны Сергеевны объясняла громко, на весь двор,
вешая белье: "Вы, бабы, что? Вчера вылупились?" Но  у  мамы  Анны  Сергеевны
слава была сомнительная. Она всю войну прошла от и до. И у нее было  столько
мужиков, что даже маленькая Анечка может  это  засвидетельствовать.  И  дядя
Коля. И дядя Изя. И дядя Володя. И Петр  Михайлович.  И  наоборот  -  Михаил
Петрович.
   Но как мамочка избила доченьку, когда та после школьного вечера пришла  с
верхней растегнутой пуговичкой на белой кофточке, знает только дочка Анечка.
Прошедшая Крым и Рим, мать заказала эту дорогу дочери. И  дочь  приняла  это
как должное. Анна Сергеевна осталась на всю жизнь женщиной  строгой  и  даже
мужу лишнего  не  позволяла,  а  когда  на  того,  бывало,  накатывало,  она
быстренько ставила его на правильное место и правильный путь, а он возьми  и
умри... Вот когда она взвыла в одинокой  постели,  потому  как  поняла  (или
прочувствовала?), что жизнь так быстро, как миг, прошла мимо и только ручкой
насмешливо махнула. "Дура ты!" - как сказала бы жизнь.

   23 октября
   Вот что моментно пронеслось в душе Анны  Сергеевны,  когда  она  спускала
вниз третий мешок бутылок, а Нора придержала ей дверь.
   "Она подумает, что  я  пьяница",  -  вздохнула  Анна  Сергеевна,  уже  не
удивляясь этому свойству ее бытия: о ней всегда думали хуже, чем она есть.
   "Оказывается - тихая пьяница", - подумала Нора тоже без удивления - в  их
театре через две на третью такие.
   Эта общая на двоих неудивленность как-то  нежно  объединила  их,  и  Нора
схватила угол мешка и приноровилась к уже освоенному шагу Анны Сергеевны,  а
та в свою очередь почувствовала радость принятия чужой помощи. Сказал бы  ей
кто еще час назад, что она способна на такое, не поверила бы.
   Мы не знаем течений наших внутренних  рек.  Какая-нибудь  чепуха  в  виде
мешочного угла так пронзит тайностью жизни, что хоть плачь!
   В лифте, уже  возвращаясь,  Анна  Сергеевна,  чтоб  не  втягивать  громко
накопившиеся от устатку сопли, деликатно провела под носом  пальцем,  отчего
нарисовались усы, а  Нора  достала  платочек,  пахнущий  духами  счастья,  и
вытерла ей их, но тут как раз возник пятый этаж, и Анна Сергеевна вышла.
   Как там кричит Норина абсурдистская героиня? "Глотайте! Жуйте!  Глотайте!
Жуйте!" Ведь и на самом деле... Нежная пряжа отношений... Что-то  детское  и
сладкое... Хочется сглотнуть. Надо пригласить эту женщину в театр. Дадут  ли
ей хорошее место?

   27 октября
   Прошло не два дня, а четыре.
   Нора снова позвонила по тому же московскому телефону.
   Ей ответили, что Гриша еще не вернулся из Обнинска. Никто не  волновался.
Человек мог задержаться. Дела, проблемы... Она не имеет права пугать  других
своими страхами. Хватит с нее придурошного  милиционера,  который,  кажется,
начинает  ее  подозревать.  Она  наняла  мужиков  чинить  балконные  перила.
Подогнала так, чтобы быть в этот день дома, но в театре  случилась  беда.  В
одночасье умерла  актриса,  не  старая  между  прочим,  заменили  спектакль,
назначили утреннюю репетицию. Нора остро чувствовала эти моменты  одинокости
своей жизни - никого и ничего.
   Болеть одной она научилась, умела какую-никакую мужскую  работу,  но  тут
нужен был просто свой человек, который бы приглядывал за работягами,  потому
как - мало ли что? Но попросить было некого.  Сначала  подумала  о  Люсе  со
второго этажа, но тут же ее отвергла. Как подумала -  так  и  отвергла,  без
достаточных оснований ни на да, ни на нет.
   Нора пошла к Анне Сергеевне. Так получалось, что вроде ей и пойти  больше
не к кому, но это да, так и было... Жила в подъезде знакомая учительница. По
средам у нее свободный день, и она  в  среду  всегда  спит  долго,  встанет,
попьет чаю и  ложится  снова,  и  главное  -  сразу  засыпает.  Странновато,
конечно,  в  эру  хронической  человеческой  бессонницы.  Но  именно   из-за
сонливости Нора ее отвергла. - Пусть спит, пусть.
   Получалось, что кроме как к Анне Сергеевне идти и некуда.  У  той  в  тот
день было дежурство в диспетчерской. Это от  нее  люди  узнавали,  что  "все
прорвало к чертовой матери", что "во Владивостоке уже неделю не топят,  а  у
вас на сутки отключили - нежные очень", что "почем  я  знаю?",  что  "бардак
был, есть и будет, а с чего бы ему не быть?" И так  далее  до  бесконечности
перемен в настроении и кураже Анны Сергеевны. Но Норе  она  сказала:  "Какие
дела, конечно, посижу, за нашим народом глаз и глаз нужен, а то я не  знаю?"
Сама она тут же позвонила в диспетчерскую и сказала, что  не  придет,  пошли
они все, у нее мильон отгулов, пусть ищут замену, когда им нужно, она всегда
есть, а сейчас - ее нет. На хрен!

   28 октября
   Пока работяги возились на балконе, Анна Сергеевна тупо сидела в кухне.  В
таком сиденье есть свой прок: где-то что-то накапливается своим  путем,  без
участия воли там или всплесков мысли. Просто сидишь, как  дурак,  а  процесс
идет очень даже может быть и умный. Что-то к чему-то прилепилось, что-то  от
чего-то отвалилось, тонкая материя расслабилась, чтоб свернуться  потом  как
ей надо.
   Через какое-то небольшое время Анна Сергеевна поняла,  что  ее  страстное
желание  посмотреть,  как  живет  артистка,  вместо  того  чтобы   доставить
удовлетворение - вот, мол,  сижу,  смотрю,  оглядываю,  ощупываю  (мысленно,
конечно),  -  вызывает  в  ней  ощущение  злой  печали.  Вместо  того  чтобы
запоминать, как стоят у Лаубе чашки и какие фигли-мигли прицеплены у  нее  к
дверце холодильника, ее накрыла и жмет ядовитая тоска, а понимания этому как
бы и нету...
   Мужики же, чинители, повозившись часок, быстро соскучились по свободе рук
и ног и уже сообразили, что не тот взяли сварочный  аппарат,  что  нужен  им
абсолютно другой, что они за ним сходят, а потом уж раз-раз... Только  их  и
видели.
   Анна Сергеевна переместилась в комнату. Со стен на нее  смотрела  Нора  в
образах. Нора - графиня, Нора -  испанка,  Нора  -  ученый.  Анна  Сергеевна
почувствовала  озноб  от  такой  увековеченной  жизни  артиста,  который   -
получается - никогда сам, а всегда кто-то. Но тут  на  трюмо  в  дешевенькой
рамочке - Анна Сергеевна знает: в такой рамочке она тоже  стоит  у  себя  на
серванте - она увидела молодую Нору в сарафане и с голым левым плечом. Плечо
было спелым, покатым и даже как бы влажным от  теплого  дождя,  но  это  уже
воображение. Откуда можно  узнать  про  дождь  на  черно-белой  и  померкшей
фотографии? Анна Сергеевна смотрит на Норино левое  плечо.  На  правом,  как
положено, широкая лямка, не тоненькая тюфелька, чтоб абы не сполз лиф,  а  в
целую пол-ладонь. Анна Сергеевна носила такие же, когда  ездила  в  деревню.
Важна была еще и высота кокетки сарафана, чтоб не  дай  Бог  не  вылезла  бы
подмышка с куском лифчика. Сплошь и рядом лахудры носили такое. У Норы лямка
сползла - значит, он был широкий, вольный сарафан и лифчика на ней  не  было
во-об-ще.
   Анну Сергеевну охватила такая болючая обида, что с этим надо было  что-то
делать. Она вынула фотографию из рамки и  стала  рассматривать  ее  на  свет
(тоже мне эксперт!) и обнаружила, что та отрезана, что  по  ту  самую  левую
крамольную Норину половину кто-то стоял. И это был мужчина. Виднелся  грубый
локоть. Анна Сергеевна продолжила локоть. Получалось, что это ее муж стоит в
любимой  позе,   сложив   ладони   на   широком   ремне.   Он   всегда   так
фотографировался: локти - в стороны, а руки - на ремне.  Глупая  поза.  Анна
Сергеевна  испытала  гнев   на   покойника,   который   и   умер   рано,   и
фотографироваться не мог, и никогда ничего ей не сказал ни про ее плечи,  ни
про ночи. Как грабитель, нападал на нее ночью, а если натыкался на  трусики,
то поворачивался спиной, прикрыв  голову  подушкой,  а  она  в  этот  момент
чувствовала запах менструации как позор жизни. А баба уже была, не девочка.
   Какое там левое плечо!
   Она даже не заметила, что рвет фотографию Норы  на  мелкие  кусочки.  Она
испугалась, растерялась, клочки сунула в карман, а рамку положила  на  самую
верхнюю полку. Потом она сидела и перетирала в  прах  то,  что  осталось  от
старой фотографии.
   Как это бывает с людьми: сделав ненароком дурное кому-то, мы больше всего
начинаем его же и ненавидеть. Но кто ж признается в себе как источнике зла?
   Анна Сергеевна обхватила себя руками от неловкости в душе и мыслях. Опять
же... Разве она за этим сюда пришла? За собственным смятением?
   Она же шла за любопытством, ей хотелось знать, как это у тех, кто  всегда
при маникюре, кто носит разные обуви в разные погоды на высоком каблуке?  Ей
хотелось знать, как это, когда ты знаменитая и на тебя оглядываются, как? Но
у нее по неизвестной причине случилось совсем другое настроение.  Совсем.  И
это было Анне Сергеевне неприятно. Она  прикрыла  плотнее  балконную  дверь,
твердо зная, что чинильщики не возвращаются быстро, когда  у  них  случается
неправильно взятый аппарат. Что они могут не вернуться совсем  и  что  тогда
будет делать эта Лаубе завтра? Она-то, Анна Сергеевна, больше ни за  что  не
останется, потому что у нее от этой квартиры случилась душевная  крапивница,
этого ей только не хватало.
   Анна Сергеевна села в кресло, которое, по ее мнению, стояло неправильно -
на ее вкус, быть бы  ему  развернутым  иначе,  но  какое  ей  дело!  Села  в
неправильное кресло, удрученно вздохнув, что все не так и  не  то.  "Нет,  -
сказала себе. - Я не хотела бы быть ею".
   Это была, конечно, ложь-правда, но именно она сработала динамитом.

   У Норы было мрачное настроение. Кого попросить сидеть  завтра?  Наверняка
балкон за день не починят, а у нее никаких шансов освободиться. Хоть привози
из Мытищ тетку, но ее действительно надо привозить: у тетки бзик  -  она  не
ездит на электричках, потому как в  них  нет  туалета.  Она,  тетка,  должна
твердо знать: если ей приспичит, уборная есть рядом. Нормальная старуха,  но
в этом безумная. Куда бы ни шла,  ни  ехала,  вопрос  о  туалете  -  первый.
Поэтому Нора раз в сто лет ездит  к  ней  сама,  а  когда  у  нее  случаются
премьеры, на которые нестыдно  позвать,  то  она  берет  машину  и  привозит
родственницу. У тетки красивое имя  Василиса,  но  в  коротком  варианте  не
нашлось ничего, кроме Васи, но это совсем уж гадость для  барышни,  и  ее  с
детства звали насморочно Бася, а теткин папа - Нора помнит старика, еще  той
внучки инженера-путейца, уже сто лет покойника, так вот, папа этот ни к селу
ни к городу всегда так и добавлял: "Она у нас - Вася с насморком".
   Уже нет никого из тех людей, но Бася - Вася с насморком - так и осталось.
И в театре иногда Нору спрашивали: "А эта твоя Вася с насморком жива?"
   Так и останется она во времени: причудой отмечать расположение уборных  и
дурачьим приименем.
   Нора решила поговорить с Ереминым, не  расщедрится  ли  он  на  машину  в
Мытищи? Но до того надо было поговорить с теткой.
   В перерыве она пошла к телефону, чтоб позвонить той, но  допрежь  набрала
свой номер. Анна Сергеевна отвечала отрывисто и недружественно: мастера ушли
за аппаратом. Что она делает? Сидит.
   "Ах ты, Боже мой! - подумала Нора. - А предложи  я  ей  деньги,  как  она
отреагирует? Конечно, теперь все иначе. Теперь денежки правят бал, но  мы  с
ней другое поколение... Мы еще  помним,  что  люди  помогали  за  так...  По
душевному порыву"... Гнусность  в  том,  что  -  Нора  это  давно  поняла  -
появилась популяция промежуточных людей. С ними хуже всего. Они мечутся  меж
временами, не зная, какими им быть. Им хотелось бы сохранить вчерашний порыв
в том чистом виде, когда они, как идиоты, перлись на химические стройки,  не
беря в голову никакие возможные осложнения  для  собственного  здоровья.  Но
теперь к порыву надо присобачивать деньги. Получается уже не  порыв.  Что-то
другое. Вот тут и возникает злой и растерянный - промежуточный человек. Хуже
нет его, испуганного, ненавидящего  поток  чужого  времени,  лихо  уносящего
вперед других. Спорых и скорых.
   Нора позвонила тетке, но та  отказалась  сразу.  "Нет,  Норочка,  нет!  Я
невыездная. Теперь уже навсегда".
   - Бася. Ты спятила! С чего бы это?
   - Такое время. Нельзя уезжать далеко от дома.
   "Я ее обольщу, - подумала Нора, имея в виду Анну Сергеевну. Она  подумала
об этом в тот самый момент, когда Анна Сергеевна  невероятно  клокочущим  от
странной гневности сердцем твердо решила: да никогда  больше  не  будет  она
нюхать чужие квартиры и рассматривать чужие фотокарточки. Нечего ей делать в
мире этих так называемых... Она честно  прожила  свою  жизнь,  зачем  ей  на
старости лет артистки, у которых все не как у людей? Заглянула в ящик, а там
шахматное белье. Анна Сергеевна очень долго перерабатывала в себе  отношение
к цветочкам на белье, с трудом взошла на  постельные  пейзажи,  но  шахматы?
Белье - поняла она сейчас окончательно - должно быть белым! Белым! Белым  аж
голубым, это когда оно на морозе трепещет и надувается парусом. И  вообще...
Разве можно определить на цветном белье  степень  его  чистоты?  Ее  бабушка
прощупывала простыни пальцами, слушая тоненький скрип отполосканной материи.
А мама вешала белье на самое что ни на есть солнце в  центре  двора,  унижая
барачный люд степенью  собственной  белизны  и  крахмальности.  Такими  были
предметы гордости. У Анны Сергеевны сердце просто сжалось от воспоминаний  о
времени тех радостей. "Оральный секс!" - сказала она вдруг громко,  и  слова
заметались в комнате туда-сюда, эти  стыдно  основополагающие  время  слова.
Анна Сергеевна последила за их полетом, как они слепо  тычутся  в  предметы,
потихоньку теряя силу своей оригинальности. Возбужденная образом  оглашенных
летающих слов,  она  как  истинный  волюнтарист  решила  твердо:  в  комнате
артистки этим словам и место. В собственном же дому у Анны Сергеевны они  бы
- слова - просто не взбухли бы и не взлетели.

   Витя же шел путем зерна. Внедрялся и тужился пустить росток.  Правда,  он
этого не знал, ибо был бесконечно далек от формулировок, какими, к  примеру,
сыпал туда-сюда капитан-психолог. У того просто отскакивало от зубов  точное
выражение. Вчера он ему сказал: "Ты, Кравченко, берешь в голову больше,  чем
там может поместиться по объему  черепа".  Сказал  и  ушел,  а  Витя  просто
почувствовал, как из ушей - кап, кап...  Лишнее.  Он  тогда,  действительно,
такое себе вообразил, что на лице тут же отразилось и было  замечено  тонким
вниманием психолога.
   Витя вдруг решил, что "упаденный человек" знал  какую-то  страшную  тайну
Лаубе. Та могла быть курьером-наркоманом, а могла передавать