зко к носу, это  же  не  носки  в
ботинках, которые на расстоянии от головы".
   На следующий день Александра Петровна поперлась к еврейскому консульству,
потому что других координат Раи Беленькой не знала, а не  найти  ее  уже  не
могла. Она теперь, после чемодана, стала странной для себя  самой.  Пошла  к
соседке и  сказала,  что,  если  ее  кто  начнет  трепать  по  поводу  гостя
кавказской национальности, пусть зовет ее, Александру Петровну. Она выступит
свидетелем или кем там еще и даст отпор, потому  что  не  то  сейчас  время,
чтобы вторгаться  в  личную  жизнь.  На  что  соседка  сказала,  что  видела
позавчера мужчину, который приходил к Александре Петровне, очень  интересный
мужчина. Очень! Кавказский человек тоже вполне, но ведь у него жена и, когда
он... поползновеет? или поползает? -  когда  он,  одним  словом,  делает  ей
намеки в виде конкретных предложений, она ему в ответ очень образно говорит:
а представьте себе, в этот момент ваша жена  тоже...  С  кавказцем  делается
нехорошо, даже страшно, и  он  с  криками  бежит  из  дома  и  где-то  долго
ходит-ходит, а возвращается бледный, как больной, и  говорит,  что  она,  ее
соседка, настоящий  друг  человеку.  Женщина  поинтересовалась,  есть  ли  у
интересного мужчины Александры  Петровны  жена,  а  когда  узнала,  что  тот
вдовец, так упоенно закатила глаза, что  Александра  Петровна  испугалась  -
вернутся ли они назад на правильную орбиту,  опасно  же  подвергать  природу
таким физическим экспериментам.
   Нашла  она  Раю  Беленькую,  как  нашла  накануне  чемодан.   Стояла   та
неприкаянно в толпе, слушала, что говорили  ушлые  люди  нашего  времени,  а
когда увидела Александру Петровну, ничуть не удивилась. Еще  бы  удивляться!
Такая женщина эта Сашенька!
   Разыскала ее через столько лет в Средней Азии, а уж тут не найти... Можно
сказать, в средостении Москвы, а может, и мира.
   - Как тетя? - участливо спросила Рая.
   - Все в порядке, - ответила Александра Петровна,  -  на  тебе  лица  нет.
Поедем ко мне, тебе нужна ванна и отдых.
   - Да, - сказала Рая, - да. Я совсем  запуталась...  Я  понимаю  -  нельзя
уезжать. И я же понимаю, что не уезжать нельзя тоже.
   Весь день потом Александра Петровна  возилась  с  этой  клушей  еврейской
национальности из Средней Азии. После ванны и чая на нее не  налезли  туфли,
пришлось напялить старые мужнины кеды. Рая сказала, что она теперь из них не
вылезет. Так удобно ногам! Когда проводила ее до метро  и  вернулась  домой,
обнаружила на площадке Ивана Николаевича. Соседка торчала в дверях - тут как
тут. На старенький капот соседка набросила  цветастый  платок,  углом  вниз,
чтобы  скрыть  дефекты  возраста  живота  и  застиранность  капота.   Приход
Александры Петровны ее явно расстроил, потому что дело по приглашению в  дом
интересного мужчины явно стронулось с  места.  Иван  Николаевич  не  то  что
согласился, но уже задавал себе резонный вопрос, а почему бы, собственно,  и
нет? Вспоминалась, но не могла до конца вспомниться пословица про  птиц,  из
которых  одна  бесконечно  далеко,  другая  так  близко,  что  просто   нуль
расстояния, но вот имена этих птиц начисто  вылетели.  Птицы  все-таки...  И
именно благодаря этому Александра Петровна, что называется, успела. Она  еще
не  задумывалась  над  странностями  жизни,  с  чего  это  она,  начиная   с
возвращения чемоданчика, всюду поспевает вовремя? Она не  связывала  одно  с
другим, впрочем, и на самом деле - зачем это делать?  Но  ведь  было!  Было!
Могла уйти из толпы заполошенных и затурканных евреев Рая,  где  бы  она  ее
искала? Мог бы вспомнить имена птиц Иван  Николаевич,  и  тогда  -  что  там
говорить? - был бы он уже у соседки, и та быстренько, быстренько поменяла бы
застиранный капот на платье а-ля рус с оборками и прошвами и без всяких  там
вытачек, а прямое, как балахон, которое естественно надевать ни  на  что,  а
это облегчает решение вопроса - если он,  конечно,  возникает  -  и  создает
приятную и легкую простоту в отношениях между  интересующимися  друг  другом
людьми.
   Но Александра  Петровна  явилась  не  запылилась  в  самую  что  ни  есть
временную точку. Когда же через десять минут она вышла из  ванны,  где  мыла
руки после улицы, Иван Николаевич, набрав в легкие побольше воздуха,  сказал
ей очень прямо, как какой-нибудь римлянин:
   - Да что вы,  в  конце  концов,  ведете  себя  нервно,  как  девочка?  Вы
интересная женщина, это факт, и я к  вам  со  всей  душой.  Но  с  вами  так
трудно...
   - Почему? - спросила  Александра  Петровна.  -  Почему  со  мной  трудно,
объясните, пожалуйста?
   - У вас очень думающее лицо, - объяснил Иван Николаевич. -  Это,  знаете,
отпугивает. Что вы там в голове своей носите?
   "Он что - дурак?" - подумала она. Думающее лицо... А какое должно быть? И
вместо того чтобы иронически или как там еще засмеяться, Александра Петровна
рассказала ему все. Как однажды решила,  что  пишет  доносы  тайно  от  себя
самой. Это оказалось чепухой, она только-только рассталась с Раей  Беленькой
- пришлось рассказать про Раю. Как бежала от  нее  со  старым  чемоданом,  а
потом  -  видите?  Думающее  лицо!  Ха-ха!  -  чемодан   этот   отнимала   у
железнодорожной кассирши. Посмотрите, вот он. Чемодан.  Александра  Петровна
достала фотографию мужа-мальчика и, боясь, что  всю  ее  историю  невозможно
понять никому,  а  этому  случайному  человеку,  да  еще,  скажем  прямо,  с
определенными намерениями, - тем более, с торопливыми подробностями рисовала
картину своих страхов. Знаете? В голове была мысль, что я виновата в  смерти
мужа. Нет! Нет! Мы хорошо жили, не думайте, но ведь и плохо  тоже...  Плохо,
потому что - все мимо. Мимо радости. Он говорил: давай бутылочку  выпьем.  А
я: с какого праздника? Ты что - алкоголик? А  он  практически  непьющий.  Но
иногда говорил: давай! А? Самое ужасное, что я люблю вино. Но позволить себе
это не могла. Стыдилась желания. Мужу очень нравилось играть в преферанс. На
копейки играли, не  думайте.  Я  зарубила  и  это.  Азартные  игры?  Мужские
компании? Куда это может увести? Положила конец. Мне  кажется,  это  у  меня
такая  генетика.  Отрезать,  как  бритвой.  Даже  побуждения.  Носить  мини.
Посмотрите на мои ноги. Ничего, правда? У дочери, пусть  меня  Бог  простит,
хуже. У нее мосластые коленки, чашечка такая грубая и плоская. А  у  меня...
Но и говорила себе: не покажу! Никому, никогда  и  ни  за  что!  А  показать
хотелось. Даже мужу не разрешала себя разглядывать  при  свете.  Он  -  мне:
давай я тебя искупаю. А я ему криком: ты что, извращенец?  Потом  ему  стало
скучно. И он мне сказал: надо бы умереть раньше времени.  Ему  за  это  тоже
досталось. Вот так я прожила жизнь. Сплошное "нет".
   Ни один человек не знает, какая я, потому что я сама  не  знаю,  какая...
Нет, были какие-то моменты жизни, но они только подчеркивают  мрак.  Ну  вот
квартира... Вы сказали - бабочка. Да,  да...  Я  кинулась  в  эти  тряпки  в
колорит, в расстановку предметов. Боже мой! У меня в  конце  концов  кровати
оказались под люстрой, а ногами мы спали к высокой спинке. Я  думала,  какое
значение - неудобно, если эстетически красиво.  А  наверное,  и  красиво  не
было, я уже не помню... Я продала вторую кровать. Теперь у меня одна. И я ее
двигаю туда-сюда, туда-сюда. Мне сказали,  важно  найти  силовые  поля.  Что
вообще важно? Я  теоретически  понимаю  -  совесть,  доброта...  Вы  же  вот
смеетесь - думающее лицо. Так оно  и  есть.  Хотя  глупость,  разве  человек
думает лицом? Я понимаю, понимаю... На нем идет отражение мысли... Но  мысли
у меня о себе плохие. Мне с собой неудобно жить. Я себя отягощаю. Но в карму
я не хочу верить. Я не хочу, могу это закричать  даже  криком,  отвечать  за
своего папочку. В конце концов! Не хочу, а думаю... Вот и получается то, что
получается...
   Другой бы давно ушел, а Иван Николаевич слушал. Хотя про другого, который
бы ушел, это он тоже подумал. Далась, мол, мне  эта  баба!  Сиди  и  слушай.
Соседка у нее с круглым, но вполне симпатичным  животом...  Напрасно  женщин
осуждают за живот, живот -  это  у  них  сама  жизнь,  сама  природа  в  нем
заключена... Вот у этой, с думающим лицом, живота нет, и смотрите, сколько в
голове глупостей. Но жалко... Жалко... И  ноги  хорошие,  обе  толчковые.  И
грудь хорошего размера, наверное, третьего.  Правда,  сейчас  все  в  других
цифрах. Но он по-старому. Размер  третий.  На  глаз.  У  жены-покойницы  был
пятый. Несколько перебор. Для него лично. Он не мог это охватить. Жена легко
ушла с этого света. Сказала "ах!" и ушла. С улыбкой удивления на  лице.  Ему
объяснили, что так уходят праведники!.. А  эта,  наверное,  будет  мучиться.
Потому что во многом себя обвиняет. Но ведь это, если  разобраться,  хорошее
свойство - судить себя по-строгому. Надо бы уйти от нее. Бог  с  ней,  с  ее
грудью и ногами. Он хотел простого и человеческого, дети ее так его просили:
"Дядя Ваня! Дядя Ваня! Растормошите маму. Можете  удариться  с  ней  во  все
тяжкие. Какие ваши годы?" Они, конечно, при этом смеялись, потому что  в  их
представлении их годы - большие.  А  он  знает,  что  никакие.  И  хорошо  и
радостно можно еще жить и жить. Но как? Как к ней подсыпешься?
   - Бросьте ваши мысли, - решительно сказал он ей. - Бросьте! И если вы  на
самом деле любите вино, давайте выпьем. Как это говорится? У  меня  с  собой
было. Теперь ведь, если идешь и продают, надо брать. Я взял вермут. Хотите?
   - Вы так все буквально понимаете, - сухо ответила Александра Петровна.  -
Просто буквально!
   - Выпьете или нет? - настаивал Иван Николаевич. - Чего вы боитесь? Вы  же
сами все объяснили и про коленки, и  про  мини.  Я  с  вами  в  этом  смысле
абсолютно согласен. И еще у вас грудь третьего размера. Хорошая,  укладистая
в ладонь... И вообще вы интересная женщина испанского типа. Вы, должно быть,
страстная.
   - Да что вы! - смутилась Александра Петровна и  тихо  добавила:  -  Я  не
знаю...
   - Эх, вы! - покачал головой  Иван  Николаевич.  -  Эх,  вы!  Я,  пожалуй,
пойду... Потому что вряд ли у нас с вами  что  получится.  Мне  лично  жалко
жизнь. Сколько там ее осталось?
   Иван Николаевич встал и с сожалением  окинул  такую  с  виду  симпатичную
квартирку, в которой бы жить да поживать, да добра наживать, а тут все мимо,
мимо радости. Но и не до такой он степени заинтересован... Нет, он, конечно,
заинтересован... Но не до такой степени, чтоб тратить время  на  осаду  этой
крепости. Ему вообще крепости уже не по возрасту, ему надо,  чтоб  все  было
без боя и без этой словесной трепотни, от которой он  усыхает  физически.  А
усыхание, потеря воды, это в их возрасте последнее дело...  Поэтому  прощай,
квартира-бабочка, прощай, женщина - грудь третий номер.
   - Не уходите, - тихо сказала Александра Петровна. - Не уходите. Я выпью с
вами вина. Я очень хочу вина. Я так давно хочу вина,  что  даже  запах...  В
общем, не возмущаюсь...
   Иван Николаевич засмеялся и сказал, что нечего его опять сбивать словами,
хочется - давайте ваши рюмки. В конце концов! Он - вдовец, она - вдовица, и,
знаете, бросьте эти ваши мысли, хуже  нет  лишнего  образования,  надо  жить
просто... Посмотрите только, какая вы складненькая, вас  просто  на  конкурс
можно. - "Да что вы такое говорите? Знали бы вы меня раньше..."  -  "Я  тоже
был вполне, это сейчас я огруз, а раньше... Но ведь это не помеха, нет?.." -
"Да нет... Вы сильный..." - "То-то!  Я  сильный...  Мы  с  вами  сделаны  по
Марксу. Во мне сила, в вас слабость..."
   И оба засмеялись друг в друга и сказали, что потом - потом! - за это надо
будет выпить. Где Маркс, а где они,  а  теория  воплотилась.  И  вермут  так
кстати оказался. Шел себе, шел человек, а навстречу ему вермут...
   Ну, не диво ли на нашем безрыбье див?..
   НЕ БОЙТЕСЬ! МАРИЯ ГАНСОВНА УЖЕ СКОНЧАЛАСЬ
   Хозяйка,  молодая,  нервная  женщина,  предупреждает  гостей  сразу:   "О
политике не говорим. И о футболе тоже".
   - Ну, ты совсем, - встревает ее мать, которая  умеет  говорить  только  о
политике, но говорит о ней так, что я люблю ее слушать. Так говорят о  детях
и внуках - с нежностью и страхом. Она ходит по квартирам, собирая подписи за
кандидатов, потому к нежности и страху прибавляются заискивание  и  жалость.
Вот соедините все это вместе - будет мама хозяйки. Она оскорблена  условиями
застолья.
   - В детстве была  такая  игра,  -  говорит  дама  с  красивыми  серьгами,
рассчитанными на куда большее, чем у нее, расстояние от ушей  до  шеи.  Дама
мне нравится абсолютной доброжелательностью принять любой разговор, пить то,
что наливают, и не обижаться на дураков. - Так вот в  детстве  мы  играли  в
"да" и "нет". "Да" и "нет" не говорить, не  смеяться,  не  улыбаться,  губки
бантиком держать".
   - А Романцева надо гнать в шею, - говорит тесть  хозяйки.  -  Поставил  в
ворота козла... А тот и ноги растопырил...
   - Заткнись, - толкает его в бок жена. Она боится невестки. И  мы  молчим.
Потому что разношерстную компанию могут объединить только футбол и политика.
И еще болезни. Я хочу выручить хозяйку и начинаю рассказывать  про  "дружище
Биттнера", как нежно его называют на одном радио. Но тему обрывает хозяйка.
   - Ненавижу радио, - говорит она. - Голоса эти...  Научились  бы  говорить
по-русски...
   - Голос - страшная сила. - Это дама с серьгами.  -  От  него  может  идти
такая отрицательная энергия.
   - Энергия идет от всего, -  это  я.  -  От  людей,  предметов,  вот  этой
чашки... Сколько людей из нее пили?
   - Нисколько, - ехидно говорит хозяйка, - сервиз новый.
   - Что касается энергии,  -  милая  женщина  с  серьгами  деликатно  тушит
хозяйку, - если мы восхитились горой или каким-нибудь пейзажем, значит,  это
они послали нам импульс восхищения.
   - Естественно, раз они красивы, мы и восхитились.
   - А для скольких эта же гора и этот же пейзаж - тьфу! Нет, импульс, живой
ток получает тот, кого выбрала сама гора... Они нас выбирают, а не мы их.
   У меня защемило внутри. Я знаю одну  излучину  реки,  на  которую  всегда
смотрю, когда бываю невдалеке. Нужно встать лицом на запад, под  дубом,  что
возле забора бывшего пансионата, и тогда  от  вида  излучины  растапливается
сердце и возникает такое ни с чем не сравнимое чувство благодарности к этой,
в сущности, никакой речонке, не годящейся ни для рыб, ни для купания. А поди
ж ты - рождает чувство полной благодати.
   Мне понравилась мысль, что излучинка выбрала  меня,  именно  мне  послала
сигнал. И я поверила в импульс горы, в то, что природа выбирает нас, а не мы
ее.
   - Мы выбираем, нас выбирают,  как  это  часто  не  совпадает,  -  пропела
хозяйка, и все вспомнили старый фильм, растрогались и выпили.  Так  ловко  и
непринужденно возникла  тема,  разрешенная  к  разговору.  Стали  вспоминать
случаи всяческих несовпадений.  Чего-чего,  а  этого  -  вагон  и  маленькая
тележка. Договорились, что в самой идеальной  паре  момент  "убить  хочется"
присутствует непременно. Как же иначе? Ведь люди живые...
   - И значит, хочется убить? - смеется хозяйка.
   - Хочется! - кричит свекор. И все понимают, что  он  уже  час  как  готов
совершить два убийства сразу: невестки и  вратаря  Филимонова.  Моя  история
всплывает во мне сразу,  одним  толчком,  из  тех  сусеков  памяти,  которые
существуют на случай полного высыхания  мозгов.  Но  не  выдержала  лапочка,
выскочила на люди и отряхивается теперь от долгого лежания  в  тесноте  моей
головы.
   Жила-была женщина. Звали ее, скажем, Мария Ивановна, но  нет,  это  очень
просто.  Тем  более  что  она  была  полукровка.  Из   приволжских   немцев,
скрестившихся с маленьким и древним марийским народом. Поэтому  пусть  будет
Мария, но Гансовна.
   Была она большой областной шишкой. Ее боялись и не любили, но в ней  было
столько самодостаточности, что чужая нелюбовь была ей как бы всласть. Может,
она даже подпитывалась ненавистью, как другие любовью, в конце концов это же
просто плюс и минус. Разные энергетические концы. Мария Гансовна была не  то
что нехороша собой, она вызывала некий трепет жалости за свой вид. Но это до
первого ее слова, когда становилось ясно: с жалостью надо  быть  осторожным.
Она была огромной, высокой и широкоплечей женщиной, но  книзу  как-то  резко
сужалась, как если бы гору поставили  на  вершину.  Вообразить  такое  очень
легко. Видимо, для того, чтобы уравновесить неустойчивость  стояния  фигуры,
Марии Гансовне  были  даны  в  обиход  две  очень  коленистые  ноги,  слегка
расходящиеся в стороны именно от колен.  Я  понимаю  мудрость  именно  такой
конструкции для устойчивости существования.
   Я помню время своего детства - довойна, - когда в женщине ценились  мочки
ушей, ямка на шее, изгиб  бедра  и  пленительное  соприкосновение  грудей  в
хорошо поставленном бюстгальтере. На эти вещи обращала мое  внимание  сестра
бабушки, имевшая рост в полтора метра и гордившаяся тем, что, сидя на стуле,
возбуждает мужчин болтанием не достающих до  пола  ножек  тридцать  третьего
размера. Она бы умерла от ужаса, увидев Евангелисту  или  Наоми  Кэмпбел.  С
точки зрения моей родственницы, место Марии  Гансовны  в  свинарнике  самого
распоследнего хутора.
   Но Мария Гансовна не дура, она  родилась,  когда  надо.  Встав  в  первом
классе первой по росту,  она  никогда  с  этого  места  не  сходила.  Первая
пионерка. Первая комсомолка. Первая в труде и обороне,  и  время,  до  этого
косившееся на изящные ямочки на щеках, сделало крутой поворот к девушке-горе
с волосатой губой и трубным голосом.
   Кем же ей еще было работать, как не секретарем обкома ВЛКСМ по  пионерии?
Она  была  замечательным  крысоловом  того  времени.  И  никаких  проблем  с
внешностью! Она загребала мужичков одной левой, и они шли потому...  Мужская
природа  мне  понятна  на  двадцать  семь  процентов.   Остальные   проценты
приходятся на Марию Гансовну и всех ее  мужей,  любовников,  которые  падали
Марии в подол, как подкошенные пулей солдаты. Мужей было трое.  Тех,  что  в
официозе. Все красавцы удалые, великаны молодые. Но, прожив какое-то время с
Марией, они вяли, тухли и никли головкой. Поговаривали, что Мария чуть ли не
Клеопатра; конечно, ей  далеко,  чтоб  схарчить  мужика  за  одну  ночь,  но
года-двух ей хватало. Мужики умирали  тихо,  в  хороших,  оснащенных  лучшим
оборудованием клиниках, правда, один сбежал. Взял  в  кейс  смену  трусов  и
зубную щетку и ушел, будто на работу, а  на  самом  деле  навсегда.  Милиция
морду расшибла в поисках, но... Лучше нашей страны для  побега  не  сыскать.
Растворился в пространстве,  аки  какой-нибудь  Копперфильд.  Женщине  стало
обидно. И любой станет, и плохой и хорошей. Я и себя  ставлю  на  ее  место.
Идешь домой женой, а открываешь дверь - и уже нет оснований так  считать.  И
кто ты на свете после этого? Мария Гансовна целых три дня заламывала руки, а
потом стала озираться, встав на кривоногие цыпочки и поставив широкую ладонь
над глазами козырьком, чтоб солнце не застило обзор. Мария Гансовна  искала,
кому послать импульс. И в зону ее внимания попал один  артист.  Так  в  зону
обозрения боевика-террориста может попасть больница с маленькими детьми, а в
зону борцов с терроризмом совсем  не  похожий  на  русского  человека  Майкл
Джексон. И будучи горячими до войны, но глупыми для жизни,  и  те  и  другие
могут спустить курок. Так и Мария Гансовна взяла и спустила себя с цепи.
   В нашем кино такое не знающее преград вожделение сыграла Мордюкова, когда
жала изо всех сил к забору Вицина в фильме "Женитьба Бальзаминова". И горячо
шептала до дрожи всего естества: "Он мне нравится. Я его хочу". Но Мордюкова
- кто? Артистка! Ей крикнули "снято!", она и выпустила Вицина из лап,  нужен
он ей, и пошла снимать кринолин, но здесь не кино.
   И уже не обком, а это, как его, длинное  слово  на  му...  Муниципалитет.
Потому как время стремительно  стало  двигаться  к  концу  света.  Даже  был
назначен день. И надо было торопиться