но  надо  было  с  ним
двигаться.
   Она шла навстречу трамваю, лоб в лоб,  какая  дура!  В  последнюю  минуту
отпрыгнула  и  отметила  не  без  удовлетворения:  "У   меня   хватило   сил
отпрыгнуть". Она полюбила трамвай.
   В конце концов на следующем она  поехала  к  трем  вокзалам,  а  потом  в
Мамонтовку. Когда-то она жила во грехе с инструктором ЦК. Тот страшно боялся
неприятностей с женой и партией, и ей самой  пришлось  искать  пристанище  у
этой - как ее? - Таси, нет, Тоси, что торговала творогом на Бутырском рынке.
Лилия Ивановна была у нее постоянным клиентом и  имела  скидку.  Потом  было
какое-то пальто деми из ГДР, оно не подошло Лилии, а тетке с рынка - в самый
раз, даже так: та просто обалдела от капюшона, который красиво так прикрывал
мохеровую шапку с чулком внутри. Зелено-бутылочный капюшон и красный мохер -
этот  "вырвиглаз"  оказался  воплощенным  прекрасным,  и  творог  для  Лилии
Ивановны упал совсем до смешной цены. На фундаменте красоты  и  рибо-флавина
стали не то что подругами, а гораздо больше. Стали подельницами в борьбе  за
счастье. Такой случился замес из  творога,  мохера  и  гэдээровской  швейной
промышленности. Смешно сказать  для  тех,  кто  потом  положил  в  основание
счастья пейджеры и "тойоты", но ведь, как говорится, времена не выбирают,  в
них живут... А что окажется у времени в загашнике для завтрашней радости, не
знает ни один  мудрец.  Было  счастье  иметь  козу  (война),  счастье  обуви
"прощай, молодость"  (эпоха  физико-лириков),  синтетически  сосулистых  шуб
(расцвет загнивания),  время  "спидол",  быстрых  пирогов  из  блинной  муки
историка Похлебкина, водки из "Рояля"... Да мало ли...
   Много лет Лилия Ивановна не  виделась  с  торговкой  Тосей  с  Бутырского
рынка. Но почему-то была уверена: та жива и обретается в  том  же  кирпичном
доме со свирепой собакой,  посаженной  на  такую  толстую  цепуру,  что  еще
неизвестно, отчего холодела кровь - от лая, идущего из мокрой, хищной пасти,
или от грохота цепи, намекающего на некую гораздо более страшную  кару,  чем
быть покусанным.
   Дом был жив.  Собака,  видимо,  тоже,  потому  как  висела  та,  раньшая,
пластинка с предупреждением о ее  злости,  но  во  дворе  было  тихо.  Лилия
Ивановна  стала  стучать  калиткой,  как  делала   когда-то.   Раньше   (вот
странность!) это был довольно сильный  звук,  а  теперь  он  таким  не  был.
Постукивание и поскрипывание не означали сигнала о приходе,  они  вообще  не
означали ничего. Так бессильно кричит о себе щепка, которую несет вода,  Она
не топит ее, нет, она просто не берет ее в расчет.
   Лилия Ивановна во двор войти  не  решалась  (память  о  собаке).  Кричать
"Тося! Тося!" тоже могло оказаться глупым. В конце концов  той  могло  и  не
быть. Дома ли, на белом свете. Бездарно  являться  через  ...надцать  лет  и
ожидать, что не ворохнулась ткань вещей.  Лилия  Ивановна  нашла  на  дороге
железку от металлической решетки,  и  стала  стучать  ею  по  металлическому
почтовому ящику. Еще тот видок у  леди  в  отороченном  мехом  полупальто  и
модных сапогах  с  металлическими  носиками.  В  округе  откликнулись  чужие
собаки, но двор Тоси молчал.
   Странное сочетание облегчения и паники (см. леденение и плавление в  этот
момент у Астры).  Ужас,  если  никто  не  откликнется  -  дело  к  ночи,  но
одновременно - и холодок освобождения из  побега  тоже.  Она  из  счастливой
безвыходности вернется домой (к себе домой!), она  поставит  все  на  место!
Черт возьми тебя, дочь! Будет так, как решит она, потому что  нельзя  с  ней
поступать, будто она уже сосет рукав. Не сосет! И тем не менее она барабанит
и барабанит по ящику, стучит и стучит ногой по столбу забора и уже кричит во
всю силу легких: "Тося! Тося!"
   Воистину не ведаем, что творим...
   Крохотное облако, практически без величины, так, одна кажимость, набрякло
именно в этот момент и  пролилось  густым  и  омерзительно  холодным  мелким
дождем. Это выглядело, как проделка пакостника, брызгающего клизмой из  окна
на идущих внизу.
   Когда дождь прошел,  Лилия  Ивановна  обратила  внимание  на  закрученные
проволокой изнутри  ворота  и  калитку,  она  увидела  не  топтанное  ногами
крылечко, а потом и то, что должна была увидеть сразу - внутренние ставни.
   Ощущение себя нигде. Чемодан тяжел, сапоги неудобны. И ни один человек из
другого двора не вышел сказать ей, дуре: "Кого ты зовешь, женщина?"
   На станции она села в первую попавшуюся электричку.
   С этой минуты Лилия Ивановна  исчезла  из  поля  зрения  дочери,  сестры,
издательства по шаманизму и разных прочих шведов.
   15
   История могла легко свернуться в комок и закончиться. Но ничто  на  земле
не проходит бесследно.
   Возьмем ту же Астру. Она уехала из Киева, приехала  в  Москву,  не  нашла
сестру, а нашла племянницу, узнала, как ускользнула от той в пропасти  лифта
Лилия  Ивановна,  как  дочь  обиделась  на  мать,  и  наоборот...  Можно  не
останавливаться и писать, и  писать  длинно  и  печально  о  несовпадении  и
непонимании, но нет...
   Вернемся обратно в Киев.
   Вера Алексеевна, чисто вымытая хозяйственным мылом учительница-дева, была
переполнена явлением новой родни, ей хотелось поделиться новостями с кем-то,
рассказать про  Астру  ("молодежная  стрижка,  как-то  даже  неловко,  когда
открытая шея при наличии дряблости"), про  некую  Лилию  Ивановну  ("молодая
вдова, осталась в большой квартире, потолки три пятьдесят").
   Вера Алексеевна металась в  поисках  собеседника  из  родни,  потому  что
просто  так,  чужому,  это  неинтересно.  Но  наступило  время,  когда   все
рассыпались горохом и живут без общения.  Где-то  умирают  дальние  старики,
соседи уносят с  собой  их  подушки  и  заварные  чайники,  а  ей  достаются
фотографии, глянцевые грамоты и неотоваренные талоны.
   Вера Алексеевна испытала  обиду  одиночества,  стала  чистить  пемоксолью
раковину, зачихала,  пошла  искать  супрастин  ("это  у  меня  аллергический
компонент на химию"), а к  ней  возьми  и  приди  двоюродная  сестра.  Очень
нелюбимая, очень неприятная, одним словом, еще один аллергический компонент.
Вера Алексеевна выразительно,  с  некоторым  даже  вызовом  выпила  при  ней
лекарство, говоря прямо в глаза: "Между прочим, это супрастин". Имея в  виду
момент раздражения, который вызвал у нее приход Марии.
   А та, как оказалось, много чего помнила и  знала.  Во-первых,  она  знала
девчонок - Лильку и Астру. Во-вторых, она знала их  маму,  в-третьих,  после
самой войны она у них жила, потому как... Боже, какое было время!
   Вера Алексеевна, занятая усвоением супрастина, оставила без  внимания  то
смятение лица, которое случилось у ее гостьи. Вера  Алексеевна  не  полагала
правильным считаться с чужими эмоциями, когда имела свои. А  то,  что  Мария
стоит к ней спиной и смотрит в окно, так  это  ее  свойство  -  бестактность
поведения. Пусть стоит. Если бы Вера Алексеевна подошла ближе  к  Марии,  то
она увидела бы такое лицо у нелюбимой сестры, о котором не подозревала.  Тем
более она бы в голову не взяла абсолютно  неправдоподобную  вещь,  что  сама
Мария тоже не подозревала, что прошлое  может  так  проявиться  и  так  тебя
достать.
   Мама, мамочка, мамуся...

   ...Во время оккупации у ее мамы, самой красивой женщины на  свете  -  так
думает она и сейчас, - был дядечка, немецкий офицер, тоже писаный  красавец.
Они шли по улице - и люди замирали от такого количества красоты. Кареокая, с
косой вокруг головы, мама  носила  такие  ямочки  на  щеках,  что  казалось,
никакая война - не горе. Дядя Францик, высокий  и  сильный,  выставлял  один
палец, и она, дите, висла на нем и раскачивалась, и  было  ей  так  легко  и
спокойно, как  никогда  не  было  потом.  Но  потом  наступило  сразу.  Было
прекрасно - и сразу без перехода стало "потом".
   Мамочку побрили наголо до  маленькой  синей  головки  и  увели  навсегда.
Марусечка кричала: "Дядя Францик!  Дядя  Францик!  Спасите!"  И  ее  сильно,
наотмашь, ударила женщина в форме. Она потеряла  сознание,  и  на  нее  лили
холодную воду, и она как-то сразу, без перехода  стала  взрослой,  мокрой  и
несчастливой на всю оставшуюся жизнь.
   Ее взяла к себе, "пока не вернется  папа",  сестра  отца.  Там  были  две
худые, поцарапанные девчонки с бритыми,  но  не  голубыми,  а  вычерневшими,
будто подкопченными головами. Они от души  выпрямляли,  вытягивая  изо  всей
силы, ее кудри. "Кругом война, а ты кудрявая", -  строго  говорила  старшая,
Лилька. Мария была согласна, она тогда уже стала большой и  мудрой,  и  даже
попросила, чтоб ей сделали так, как у них. Наголо.
   - Так у них же были воши! - смеялась тетка Дуся. - А  ты  вся  вон  какая
сытенькая.
   Пришлось жить кудрявой и терпеть насмешки бритоголового населения  войны.
Ее тошнило от козьего молока, а эти две девчонки не  могли  им  напиться.  И
вечно ходили с белыми окружьями вокруг рта.
   Приехал с войны папа. У него дергалось веко  и  время  от  времени  спазм
перекашивал лицо. И тогда все ждали  конца  его  муки,  а  потом  продолжали
разговор как ни в чем не бывало.
   Она не могла полюбить этого человека. Не мог-ла! И уже понимала,  что  он
знает про это. Потому и кривило его чаще всего, когда она  была  рядом.  Она
приносила ему боль. Когда ей было шестнадцать, папа умер. Это  был  какой-то
специфический год. Его называли годом  разоблачения  культа.  Она  этого  не
понимала, ей было все равно, культ-некульт. Отец в гробу  лежал  красивый  и
длинный. Впервые она подумала, что они с мамой  тоже  были  неплохой  парой,
хотя разве можно сравнить? Немца -  так  получалось!  -  она  считала  более
красивым.
   Всю жизнь она перебивалась из нищеты в нищету. Связь с  теткой  после  их
отъезда  была  потеряна  сразу.  Отец  ей  не  писал,  а  Мария   еще   была
безграмотной. Забылись бритые девчонки,  а  собственные  кудри  как-то  сами
собой почти выпрямились. Лет  в  семнадцать  у  нее  поседела  прядь  волос.
Красиво так поседела, с вызовом.  Через  многие  годы  дамы  начнут  платить
деньги за создание такого волосяного изыска. Она же  стеснялась  пряди.  Она
вообще жила невпопад и понимала: да, именно так живет. Невпопад.
   Долго не выходила замуж, потому что боялась  несчастья  возможных  детей.
Зоркий  глаз  отмечал  неуменьшаемость  детской  бритоголовости  на  единицу
площади и времени. Она долго думала над  этим  свойством  -  страны?  земли?
народа? - которые просто переиначивают время от времени  название,  оставляя
суть. Вшивость теперь называлась  исключительно  педикулезом.  Недоедание  -
авитаминозом.  Война  -  миром.  Работа  в   лаборатории   больницы   (после
медицинского техникума)  очень  способствовала  размышлениям.  Тихо  вокруг,
только не спит барсук, стеклышки бряк-бряк,  специфический  запах  человеков
изнутри. Она искала зависимость внешнего от внутреннего и, увы, не находила.
Разные люди имели одинаковую кровь, не говоря уже  о  прочих,  более  грубых
материалах.
   Она жалела, что не смогла получить  хорошего  образования,  спокойного  и
постепенного. Завлабша говорила ей: "Какие проблемы!  Учись!  Ты  молодая  и
одинокая". Действительно, какие? Но  она  робела,  боялась  перемен,  людей,
конкурса, к тому же ей хотелось в университет,  не  в  медицинский...  Одним
словом, духу не хватило, а там приспел и замуж, от которого  она  так  долго
оборонялась.
   Он был прибалт, высокий и рыжий. Его звали Франц. Она никогда  не  скажет
ему, что пошла на звук  имени,  как  крыса  за  дудочкой.  Она  просила  его
вытягивать пальцы и пыталась повиснуть на них, дура такая. Хороший  оказался
парень. Она понравилась его  родне,  хотя  он  сказал,  что  мама  пару  раз
вызывала неотложку, когда он написал ей про русскую невесту.
   Боже, как она учила  чужой  язык!  Когда  переступила  порог  чистенького
маленького дома недалеко от моря и пролепетала первые  слова  на  их  языке,
мама Францика заплакала и заговорила с ней по-русски,  и  все  пошло  у  них
хорошо.
   Потом она стала "собирателем их  фамилии".  Это  когда  ринулась  в  свой
отпуск в Кемерово, где жила сосланная и считавшаяся потерянной родня мужа. И
привезла на родину бабушку восьмидесяти лет, которая уже сходила  с  ума  от
сознания близкой смерти на чужбине. Она везла ее через всю страну,  едва  не
потеряв старушку на Рижском вокзале в Москве, когда та сомлела, услышав свой
язык по вокзальному радио. Кто-то потерялся, и его искали.
   Она так и жила между Киевом и Ригой. В Киеве она копила силы, в Риге  она
их тратила. Дочка Лайма была счастьем в полном смысле слова. Она была похожа
на ту бритоголубоголовую маму, которая, уходя  от  нее  навсегда,  старалась
улыбаться. Так и  эта,  маленькая  дурочка,  вечно  растягивает  губы,  чтоб
виделись глубокие ямочки на щеках.
   Сейчас она уже взрослая барышня, Францика уже  нет.  Он  умер  легко,  на
ходу, ни разу до этого не  хворал.  Лайма  окончила  университет  и  жила  с
бабушкой в Риге, а она сама по-прежнему со стеклышками бряк-бряк.

   К Вере Алексеевне ее привело простое дело: она хотела  узнать  точно,  из
первых рук, сколько зарабатывает учительница в школе и легко ли найти сейчас
работу в школе. Лайма ни о чем мать не просила, более  того,  говорила,  что
никогда-никогда-никогда в Киев не вернется, тем не менее... Если  тут  может
быть лучше, "никогда" можно смять до последнего слога. Потому  Мария  пришла
на разведку, хотя Лайма на это определенно скажет: "Мать! Это мои проблемы".
Она ее называет - мать. Каждый раз Мария чуть-чуть пригибается  под  словом,
как под непомерной тяжестью, но потом выпрямляется.  Слово-то  хорошее.  Оно
суть жизни, ее первоначальная клетка. Какого лучшего слова она ждет? Мать  -
это хорошо. Совсем не грубо. Не надо пригибаться.
   Сейчас ей надо повернуться к Вере Алексеевне с лицом сегодняшнего  дня  и
задать все необходимые вопросы. Но она спрашивает:
   - Какая она, Астра?
   - Стрижка короткая, а шея дряблая, - торопливо  повторяет  та  уже  давно
сформулированную  характеристику.  -  Интересовалась  родней.  Мы   смотрели
фотографии. - И вскриком: - Но я же понятия не имела, что  ты  ее  знаешь!..
Откуда?
   - Я жила у них после войны, ожидая папу, когда мама  умерла.  Ее  мама  -
сестра папы.
   Вере  Алексеевне  это  неинтересно.  Они  познакомились,  будучи   вполне
взрослыми дамами. На чьих-то похоронах.
   - Жаль, что я не знала, - раздражается  Вера  Алексеевна.  -  Встретились
бы... Но имей в виду, она оставила и свой адрес, и сестры.
   - Хорошо, - отвечает Мария. Она еще не знает, что адресом  воспользуется.
Не знает, что войдет в их посмертную жизнь, что это уведет ее далеко, далеко
от квартиры Веры Алексеевны. Она пока ничего не знает. Ничего...
   Голубая головка мамы мелькнула и исчезла. Исчезновение паче  смерти.  Еще
она не знает, что коснулась самого средостения боли. Боли ее рода.  Фу,  как
высокопарно! И потому неловко. Просто она вспомнила,  как  уводили  маму.  И
сердце ее сжалось до размера высушенной сливки.
   16
   Лилию Ивановну так и не нашли. Наступило время  потерянных  людей,  хотя,
как явствует дальше из этого скромного сочинения, такое время просто никогда
не кончалось. Майка, плача о матери и одновременно ругаясь с ней, ища  ее  в
моргах и больницах и испытывая облегчение  ("не  она!  не  она!  не  она!"),
все-таки и слегка ликовала, потому как процесс  обмена  был  завершен  и  ей
обломилась удача, что там ни  говори.  И  центр,  и  отдельная  комната  для
Димочки, и потолки, как у бывших людей, а  самое  главное...  самое...  Этот
политический проходимец из кавэенщиков,  то  бишь  бывший  муж,  уже  цокнул
зубом, переступив порог ее квартиры, и сказал: "Красиво живешь,  Параскева!"
Тут было два момента: момент его зависти - самоочевидный - и момент нежности
- потайной. Параскева - домашнее, постельное имя, имя только для них  двоих,
сим-сим или сезам их сокровенно-откровенных отношений.  Майка  от  его  слов
вздрогнула  от  копыток  до  маковки,  но  стреножила  чувства.  А   измену,
оскорбление подняла до самого горла и ими выплюнула:
   - Да пошел ты!
   И тем не менее ликование от слова в ней поселилось.
   Астра звонила, спрашивала о сестре и успокаивала племянницу: никуда, мол,
не могла деться Лилия Ивановна, взрослый, разумный человек, еще, слава богу,
не в маразме. Просто она делает им всем назло. Астра говорила  эти  слова  с
чувством, как бы видя всю тенденцию  жизни  Лилии  Ивановны:  делать  другим
назло, а себе исключительно удобно.
   Из  прошлого  выплывали  расписные  Стеньки  Разина  челны,  и   на   них
громоздилась история с их мамой.  Как  та  вызывалась  сестрой,  когда  была
нужна, а потом выпихивалась в грудь, когда была без надобности.
   О себе Астра в этот момент думала в превосходной степени.  Она  копила  в
себе хорошее, собираясь к Жорику.
   - Я поеду на разведку, - объясняла она мужу Николаю  Сергеевичу.  -  Хотя
заранее знаю: там хорошо. Столько умных людей  не  могут  уехать  туда,  где
плохо.
   Николай же Сергеевич от слов этих становился вялым и неконтактным. Он  не
загорался внутренней идеей отъезда, и Астра думала: вот она, разница  крови.
Вообще с той минуты, как где-то на облаке желания поселился  шинкарь,  Астра
думала о собственной крови с нежностью, смешной для  пожилой  леди.  Николай
Сергеевич новаций в природе супруги не заметил и был,  грубо  говоря,  не  в
курсе. Астра даже присмотрела себе новое имя,  более  подходящее  ее  новому
составу. Например, как она узнала, еврейским  было  имя  Анна.  Кто  бы  мог
подумать, но нате вам: Анна Каренина носила еврейское имя. На него  Астра  и
наметила сменить свое. Пока  она  туда-сюда  клокотала  над  ономастическими
задачками, Николай Сергеевич ушел в себя так далеко, что окликающая его жена
не получила ответа, обиделась,  но  и  этим  его  не  проняла,  а  когда  он
сподобился  вернуться  из  собственного  за-бредания,  то  очень   удивился,
обнаружив в доме малознакомую женщину с оскорбленно поджатым  ртом.  Николай
Сергеевич печально задумался над всем этим, но задумался  тайно.  Он  как-то
враз решил, что его последующая жизнь не будет и не  должна  проистекать  из
предыдущей, и, опять же в тайне, высадил план новой жизни в  виде  письма  в
город  Таганрог,  где  должна  была  быть  его  родственница,  потомственная
хранительница чеховских мест, покинуть которые  она  могла  только  если  бы
случился разлив Азовского моря с последующим  затоплением  Таганрога.  Но  и
тогда... Впрочем, это уже страшное.  Николай  Сергеевич  чувствовал  желание
прибиться к другому берегу. Но Астра была как бы без понимания. Она  дотошно
выясняла, сколько ей может стоить перемена паспорта, в котором она уже  Анна
и еврейка, с другой стороны, она не хотела, чтоб это стало  достоянием  всей
улицы. Процесс шел тайный.

   Как естественно и легко  раздваиваются  тропы.  Это  хорошо  видно,  если
зависнуть  на  старенькой  самолетной  стрекозе,  зависнуть  и   восхититься
мудростью раздвоений, расчетверений дорог. Если же нет У-2 -  а  его  нет  и
неоткуда взять простому человеку, - то  можно  зависнуть  и  над  муравьиной
кучей. Тоже красиво и наглядно, Как в  анекдоте  про  пограничника,  который
сравнивал на вкус до боли родное  слово  "ж..."  с  чужим  и  неизвестным  -
"дупа". "Тоже красиво!" - восхищался он, удивляясь чудности  языка,  который
для замечательного места в любом народе находит замечательное слово.  Так  и
мы...
   Не мы - Астра и Николай Сергеевич. Они еще живут  вместе,  но  тропы  уже
торят разные.

   Когда Астра снова приехала  в  Москву  с  уже  новеньким  паспортом  (два
миллиона и золотые серьги - еще то золото - с камушком никаким,  но  как  бы
бриллиантовым), она застала там  странную  женщину  в  балахонистом  платье,
которое могло скрывать все, что угодно, -  и  шестьдесят  кг  и  восемьдесят
пять. "У вас платье на вырост", - сразу, с порога съязвила Астра,  ибо  была
уже Анной,