прямо со  сцены
шпионскую информацию: идет налево - значит, ракеты подтянули к Калининграду,
идет как бы в зал - значит, начинается китайская стратегия. И вообще у  нее,
у Лаубе, любовник вполне может  быть  крупным  генералом,  из  тех,  которые
ползают по карте мира, расставляя туда-сюда стрелочки. Вот она  и  столкнула
дурачка, который каким-то образом  все  узнал,  а  он  напоследок  последним
разумом схватил полотенце, полосатое, как флаг. А флаг почти родина. Витя аж
вспотел  от  возникшей  картины  подвига,  тогда-то  и  случилось  из   ушей
кап-кап...

   Анна Сергеевна, отводя глаза, сказала Норе, что  больше  "нет,  не  смогу
посидеть", а эти, которые мастеровые, так и не вернулись. Не  надо  было  им
давать аванс, это же как дважды два.
   - Спасибо, - ответила Нора. Она  почувствовала,  что  эта  вечерняя  Анна
Сергеевна была не  та,  что  утренняя.  Конечно,  интересно  бы  знать,  что
случилось за это время, но ей не до того... Главное  она  поняла  сразу:  ей
соседку не обольстить, стоит вся как в презервативе,  -  ни  кусочка  живого
тела, чтоб тронуть пальчиком.
   - Спасибо вам, - сказала  Нора  достаточно  вежливо,  все-таки  актерство
бесценно в случаях лицемерия. Потом она вышла на  балкон.  Процесс  починки,
видимо, начинался с окончательного  разрушения.  Балкон  состоял  теперь  из
огромной зияющей дыры, которая заманивала, заманивала...
   Нора подошла и потрясла ногой над пустотой, ощущая ужас  под  ребрами,  в
кишках, и даже подумала о том, что животный страх потому и животный, что  он
не в голове, не в существующей над пропастью ноге, не в сердце, которое даже
как бы не убыстрило бег, а именно в животе, в  его  немыслящей  сути...  Она
вбежала  в  комнату,  задвинула  все  шпингалеты  и  зачем-то  придвинула  к
балконной двери кресло. Уже дома, в безопасности,  она  поняла:  та  степень
ужаса, которая  выразилась  в  этом  придвинутом  кресле,  была  равна  двум
страхам: ее собственному и тому,  чужому,  предположительно  Гришиному,  для
которого страх был последней и окончательной эмоцией. Он же, страх, каким-то
образом остался на ее  балконе,  а  значит,  прав  тот  парнишка-милиционер,
который учувствовал его и решил: неизвестный, оставивший страх,  упал  с  ее
балкона. У этой нелепой и  невозможной  истории  должно  быть  свое  простое
объяснение, как есть оно  у  любой  с  виду  запутанной  задачи.  Когда  это
выяснится, все скажут: "Какими  же  мы  были  дураками,  что  не  догадались
сразу".
   Нора набрала номер, который набирала уже не раз. Ей  снова  сказали,  что
Гриша в Обнинске, правда, добавили: чего-то он там застрял? Нора  настойчиво
стала узнавать, нет ли у него еще кого в Москве, к кому он мог вернуться  из
Обнинска? На что ей резонно ответили: "Так ведь он  человек  холостой.  Мало
ли..." И там, где-то там,  на  другом  конце  шнура,  засмеялись  найденному
определению "холостой, мало ли..."
   Поверхностным сознанием Нора отметила про себя, что ее, звонящую женщину,
вполне могли принять за ту самую, которая принадлежит этому "мало ли".
   Ах, Гриша, Гриша... Каким  беспомощным  ты  был,  когда  тебе  закапывали
глаза. Как ты терялся,  а  в  растерянности  мгновенно  засыпал.  Счастливое
свойство некоторых людей уходить в сон как в спасение. Впасть бы нам всем  в
какой-нибудь недельный анабиоз, чтоб проснуться с  ясной  головой  и  чистым
сердцем, без злости, зависти. Проснуться, чтоб  жить  долго  и  счастливо...
Боже, какая дурная сказка взыграла в ней! Какое  ей  дело  до  всех?  Ей  бы
разобраться  с  собой,  с  этим  балконным  проломом,  с  простой  житейской
проблемой: кого оставить в квартире, когда придут чинильщики? А если они  не
придут? Если они взяли у кого-то уже следующий аванс? Где их тогда искать? А
после всего этого надо идти и репетировать  абсурд,  который  она  не  умеет
играть, он ей не поддается, он выскальзывает из  ее  рук,  и  режиссеру  все
время приходится выпрастывать ноги из-под свитера, чтоб, приблизившись к ней
на тонких цыплячьих лапках, объяснять глубинную сущность парадокса.
   Свет мой зеркальце! Скажи, почему  мне  так  томливо  и  тревожно?  Я  не
ответственна за выросшего чужого ребенка. В конце концов! Ты ничего о нем не
знаешь. Может, так ему и надо? Может, балкон написан  ему  свыше?  И  потому
быть балкону. И быть свержению с него вниз. С полотенцем  в  руце.  Ибо  так
тому... Аминь.

   29 октября
   Работяги не пришли. Она ждала их до последнего, потом второпях надела  не
те сапоги, а на  улице  коварная,  не  видимая  глазу  наледь.  У  поребрика
разъехались ноги.
   - Извините, -  сказала,  ухватившись  за  чей-то  рукав.  -  Вы  меня  не
подстрахуете?
   "Вот как это происходит, - подумал в этот момент Витя. Он охранял  только
что побитый и раскуроченный киоск и видел Нору,  хватающую  мужчину,  -  вот
как!" В его несильной голове мысли сначала разбежались  во  все  стороны,  а
потом столкнулись до красной крови. И Витя увидел одновременно  Нору  Лаубе,
египетскую Клеопатру,  барыню  из  "Гермуму"  и  их  сельскую  библиотекаршу
Таньку, портящую мужиков каким-то особым  способом,  отчего  они  после  нее
ходили притуманенными и ослабшими, что для жизни не может  годиться,  потому
как потому...
   В каком-то розоватом свете Вите показалось, как  этот,  который  страхует
артистку, летит с известного балкона с ярким полотенцем в руках. Хорошо, что
подъехала милицейская машина и от него потребовали "фактов по  делу  поломки
киоска", а так куда бы увела Витю мысль?

   Вадим Петрович знал этот покрасневший кончик носа, который только один  и
краснел в холод, подчеркивая алебастровые крылья переносицы. Он знал  его  и
на вкус, этот кончик солоновато-холодный,  и  как  он  выскальзывал  из  его
теплых губ, когда он его отогревал. Снизу лицо женщины  было  скрыто  кашне,
сверху - огромными темными очками. Но в покрасневшем кончике он ошибиться не
мог.
   Нора же, оперевшись на чужую руку, встала  на  твердое  место,  проклиная
себя за то, что надела не те сапоги, что в этих рискует сломать шею, а такси
теперь недоступно, тем более если ты сдуру вносишь аванс за работу,  которую
тебе никогда не сделают. Оттолкнувшись от руки мужчины, она даже  улыбнулась
ему в глубины кашне. Это неважно, что он этого не видел,  -  важно,  что  он
знает: улыбнулась - значит, перед Богом чиста. То же, что не развернула  для
этого лицо, так ведь не тот случай.  Всего  ничего  -  секундно  подержалась
рукой, чтоб помочь ногам найти опору.
   Вадим Петрович смотрел ей вслед. Он знал  эту  походку.  Так  устремленно
вперед не ходит никто.
   Женщина уходила. Еще шаг, и она скроется в переходной яме...
   - Нора... - сказал он. В сущности даже не сказал. Прошептал.
   И она остановилась. Так же быстро как вперед, она  теперь  шла  назад,  а
потом на скользком месте, у того же  поребрика,  стала  разглядывать  Вадима
Петровича живыми глазами, сняв темные очки.
   Он понял, что она не  узнает  его,  что  в  ее  осматривании  -  сплошное
непризнание, и ничего другого. Теперь, без очков, с сеточкой  морщин  вокруг
глаз, со слегка набрякшими веками, она была той, которую он узнал бы  не  то
что по кончику носа - по ветряной оспинке, которая сидела у нее над  бровью;
по жесткому волосу, что ни с того ни с сего вырастал у нее на подбородке,  и
она тащила его пинцетом, а потом внимательно рассматривала на свет,  пытаясь
понять природу  его  ращения.  Он  помнил  вкус  ее  кожи,  запах  подмышек,
выскобленных до голубизны. Он жалел все,  что  она  уничтожала  на  себе:  и
подбородочный волосок, и все ее другие выбритые волосы; он печалился,  когда
она изводила свой  естественный  цвет  на  какой-нибудь  эдакий  новомодный.
Смешно сказать, он много лет носил при  себе  обломок  ее  зуба,  когда  она
сломала его, грызя им купленные  орехи.  Ей  тогда  сделали  новый  зуб,  не
отличимый от прежнего. Но он отличал. Он знал разницу.
   А вот теперь она разглядывала его почти сто пятнадцать часов, даже голову
склонила к левому плечу - и ничего. Ни одного сигнала памяти.
   - Видимо, вы ошиблись, - сказала  она  глупо,  можно  сказать,  бездарно,
потому что зачем же тогда она вернулась на  сказанное  шепотом  редкое  свое
имя? Не Катю же окликнули, не Лену, не Машу, не Дашу... Коих  пруд  пруди...
Нору.
   Он же думал, как она смеялась: "Иванов! Как это жить  с  такой  фамилией,
когда тебя легион?"
   - "Но ведь живу!" - отвечал он.
   Тут же, у поребрика, он ощутил себя эдакой "ивановской сплющенной массой"
без начала и конца, не вычленимой для идентификации.
   Вот какая казуистика жизни: тебя могут не узнать в то самое лицо, которое
когда-то це-ло-ва-ли.
   - Я Вадим, - сказал Вадим Петрович.  -  Бездарно  было  не  представиться
сразу. Сколько лет прошло! Столько уже и не живут.
   Меньше всего он ожидал, что еще до того как он договорит, она так обнимет
его и так вожмется в его грудь, что сердце сначала замрет, потом  подпрыгнет
на  качеле  систолы,  потом  ухнет  вниз,  и  он  начнет  искать  в  кармане
нитроглицерин, потому как два инфаркта он уже имел  за  это  время,  которое
обозначил: "столько не живут".

   Мемория
   Это безусловное преувеличение. Потому что прошло всего ничего -  двадцать
шесть лет, а даже в нашей лучшей  из  всех  стране,  имеющей  весьма  низкий
уровень, живут пока еще, если взять на  круг,  несколько  больше.  Тут  ведь
главное - пережить какие-то критические годы: тридцать семь там,  или  сорок
два,  или  критически-менструальные   дни   страны   -   войны,   революции,
перестройки, а также другие явления типа Чернобыль, "Нахимов", "Руслан".  Но
зачем пенять на страну? Мы живем больше двадцати шести. И спасибо ей.
   Ровно столько лет тому театр Норы был на гастролях  в  Ленинграде.  Вадим
был там в командировке, и они жили - так, видимо, встали звезды  -  в  одной
гостинице. Если идти по коридору от вперед смотрящей дежурной по  этажу,  то
Норина комната была  третьей  направо,  а  его  -  третьей  налево.  Но  это
выяснилось потом, потом...
   Сначала командировочный пошел в театр, куда  можно  было  попасть.  В  не
самый престижный гастролирующий московский театр. Билеты перед самым началом
в кассе были. Рубль пятьдесят штука.  Давали  "Двенадцатую  ночь",  конечно,
лучше бы что-нибудь другое, хотя что?  Репертуар  нервно  перемогался  между
Софроновым и Островским с легкими перебежками в сторону Шекспира.
   Но командировочный ходит в театр не для того, чтобы что-то там  смотреть.
Вадим Петрович, например, идет, чтоб не выпивать с собратьями-толкачами. Что
невозможно сделать, оставаясь в номере. У него язва  двенадцатиперстной,  но
кому это объяснишь? Он, конечно, может рюмку, две, но гостиничное пьянство -
процесс безудержный, страстный. В нем такая энергия смятения  и  тоски,  что
язва просто не может идти в расчет по причине  мелкости  своей  природы.  Он
после театра еще и по улицам походит тихо и неспешно, а в номер нырнет,  как
битый пес в подворотню, и затаится там без всякой между прочим надежды,  что
его   не   отловят   где-нибудь   часа   в   три    ночи,    чтобы    задать
глобально-космический вопрос: как он насчет баб? Никакой проблемы  снять  их
нет, но Петрович (Михалыч, Кузьмич, Иваныч) рассказал случай такой  болезни,
что проявляется сразу  и  притом  на  лице,  какая-то  американская  зараза,
видимо, из Вьетнама, а может, еще из Кореи, какой-то половой вирус,  который
косит белого мужчину как хочет, а женщине хоть бы хны. Один вот так  приехал
из командировки, а у него прямо на парткоме лицо пошло буквами.
   Дичь, дичь, полная дичь... Но три часа ночи, ремни у штанов на  последнюю
дырочку и такая сила хотения, что даже  страхи  получить  знаки  на  будущем
парткоме - имею в гробу! "Ты пойдешь с нами,  Вадя,  или?!  Ты  сука,  Вадя,
сука... Ты не мужик, Вадя... Ты  обосрался,  ебена  мать,  Вадя..."  "Да,  -
скажет он, - да. Я такой!" Вот за это, что он такой, они  и  пошлют  его  за
бутылкой, потому что если ты такой, то хотя бы выпей, сволочная твоя  морда.
Другой альтернативы, скажут, нет! Или по опасным бабам, или пьем  по  новой!
Выбирай, Вадя, иначе на тебе  опробуем  вьетнамское  (корейское,  китайское,
мексиканское, негритянское) оружие. "Ты ляжешь,  Вадя,  первым!  И  даже  не
сомневайся в нашей жестокости".
   Вот почему он сидит  вечерами  в  театре.  Он  видел  "Двенадцатую  ночь"
несчетное число раз. Он видел Виол с тяжелыми ляжками и  бойцовскими  икрами
ног, под которыми гнулись половицы  сцены.  Видел  Виол  с  ногами-спичками,
столь легкими и невозбуждающими, что думалось:  "О  Господи!  Зачем  ты  так
нещедр?"  Встречались  и  коротконогие  Виолы.  У  этих  раструбы  ботфортов
щекотали им самое что ни на есть тайное место, и эта потеха  обуви  и  тела,
бывало, передавалась залу. Тут некрасивость производила тот эффект, которого
актрисы с идеальными ногами не достигали, и в этом гнездилась загадка победы
природы над искусством.
   Нора была идеальной Виолой в смысле ног и ботфортов. И  вообще  спектакль
был вполне: Эгьючик там, Мальволио вызывали нужный утробный смех.
   Когда он совсем освоился в восприятии, вытеснив из памяти всех предыдущих
актрис, он понял,  что  ему  нравится  эта  Лаубе,  интересно,  кто  она  по
национальности? Немка? Прибалтийка? Красивый голос,  из  тех,  что  особенно
хороши в нижнем регистре. Мальчик из нее что надо... Хотя и женское  в  ней,
спрятавшись в мужской наряд, очень даже возбуждает. Такого подарка от театра
он, честно говоря, не ждал. За полтора рубля - и такие молодые  эмоции!  Его
тут недавно настигло сорокапятилетие. Жил-жил и не заметил,  как...  Жена  с
чего-то вдруг засуетилась, а  до  этого  было,  между  прочим,  и  сорок,  и
тридцать пять... Он понял: радостно-нервной возней вокруг его лет  жена  как
бы утвердила некий переход в другое его время. Она его назвала, время,  так:
"Можно перестать себя расчесывать и  сдирать  струпья".  Никогда  до  этого,
никогда... они не говорили про это - про расчесывание  и  струпья.  Но  ведь
несказанное,  оно  было  в  нем,   было!   Горе-злосчастье   неслучившегося,
несовершенного, горе ушедшего как песок времени.  Вадим  Петрович  Иванов  с
нежным шуршанием ссыпался, стекал в узкое горлышко никуда, и сколько там его
осталось в воронке жизни?
   А тут - на тебе... Такое волнение от  женщины-артистки.  Существа  других
неведомых реальностей, существа, принадлежащего, так сказать, всем сразу.  И
вот  оно,  существо   артистки,   вызывает   в   нем   совершенно   частную,
индивидуальную мужскую нежность, до такой степени не  поделенную  со  всеми,
что даже удивительно присутствие других людей слева и справа...
   Надо ли говорить, что Вадим Петрович поперся к служебному входу  и  вырос
там под фонарным столбом? Надо ли говорить, что  незнаменитый  театр  такими
"сырами" - по-нынешнему фанатами - избалован не был, что под фонарем он  был
один - немолодой мужчина провинциального вида: в  шапке  из  зайца,  которую
напялила на него жена, потому как Ленин-град - город сырости и  туберкулеза.
Другой бы, может, и оспорил мотивацию уже неновой шапки, но он принял треух,
как принимал от жены все по праву младшего (хотя жена  была  моложе  его  на
пять лет), а потому осведомленного о жизни меньше. Жена же знала практически
все: Ленинград - город туберкулеза. Одесса - сифилиса.  Москва  -  гастрита.
Свердловск - аллергии. Элиста - гепатита. Астрахань - дизентерии. Такой была
табель о болезнях его командировок. Поэтому в тот  день  заячья  ушанка  под
полной луной поблескивала основательной вытертостью, в день серпомесяца  это
могло и не обнаружиться.
   Они - ангелы - вышли компанией, и он пошел следом. Они сели в троллейбус,
и он вошел в него, тем более что это был его троллейбус. Конечно, все  сошли
на одной остановке, потому что он  уже  в  дороге  сообразил:  скорее  всего
артисты живут в его гостинице. Он не решился  подниматься  с  ними  в  одном
лифте, но когда он вышел на своем этаже, она разговаривала с впередсмотрящей
и на его вежливое "добрый вечер!" улыбнулась вполне  дружественно.  А  потом
они шли вместе по коридору, и выяснилось, что соседи. Вадим  Петрович  хотел
сказать, что был на спектакле, но растерялся, не знал, как оформить в  слова
то, что спектакля он не видел, а  видел  и  чувствовал  только  ее,  но  его
заколдобило: будет ли правильным сообщить именно это -  уж  очень  признание
может быть похоже на обман, а что есть лесть, как не обман? - но сама  мысль
о возможности обмана просто не помещалась  в  том  человеке,  который  ломал
ключ, чтоб открыть дверь.
   Поэтому смолчал. Нора же отметила командировочную затрапезность  мужчины,
которую видела миллион и тысячу раз. Ее бывший муж Анатолий Лаубе был вполне
таким же и обрел товарный вид, только когда встретил  мечту  своей  жизни  -
большеступую из Айдахо, и она сводила его в "Березку", из которой вышел  уже
другой Лаубе, мгновенно поднявшийся  над  несносимым  румынским  костюмом  и
чешскими ботинками "товарища ЦЭБО", или как там его?
   В ту ночь Вадим Петрович сам нашел гостиничный номер, где  не  спали  его
братья по крови, пьяно хрипя про бесконечность бесконечных вопросов бытия.
   - У тебя же язва? - вспомнил кто-то, кто еще что-то помнил,  когда  Вадим
Петрович налил себе в стакан.
   - Сегодня это не имеет значения, - ответил он.
   - Такое бывает, - поняли его.
   Он стал ходить в театр каждый день. Если Нора Лаубе не играла, он  уходил
сразу, до начала спектакля, прочитав только программку.
   Однажды он решился и, когда она вышла в компании сотоварищей, отрезал  ее
от всех,  вручив  букетик  -  что  там  говорить!  -  неказистых  гвоздик  -
во-первых,  других  не  было;  во-вторых,  что  называется  "цветы  были  по
средствам".
   Нора узнала его  сразу,  взяла  под  руку,  и  они  поехали  в  гостиницу
следующим троллейбусом, не со всеми. Она рассказала ему, что  сегодня  утром
подвернула ногу, что вся в перебинтовке, что боится  снять  повязку,  потому
что не сможет наложить ее сама, придется заматывать  ногу  в  полиэтиленовую
штору из ванной, иначе как принять  душ?  Но  если  она  снимет  штору,  как
принимать душ? "А говорите,  что  нет  безвыходных  ситуаций!"  -  смеялась,
потому что как действительно снять штору?!
   - Я вас забинтую, - сказал Вадим Петрович. - Я этому обучился на  сборах.
Вот ведь! Считал дурьим делом, а могу вам помочь.
   - Класс! - ответила Нора.
   Процесс разматывания бинта, благоговейное держание за пятку,  терпковатый
запах стопы,  столь  совершенной,  что  он  даже  слегка  оробел.  Почему-то
вспомнилось умиление ножками дочери, когда  она  была  маленькой,  он  тогда
любил целовать сгибы  крохотных  пальчиков  и  думать,  какую  красоту  дает
природа сразу, за так, а потом сама же начинает  ее  корежить  и  уродовать.
Норина же нога не подверглась всепобеждающему превращению в некрасивость,  и
ему страстно, просто до  физической  боли  захотелось  поцеловать  сгибы  ее
пальцев. Но она резко поднялась и, прихрамывая, пошла  в  ванную.  "Бинты  в
тумбочке", - сказала она ему.
   Он прокатывал в ладонях бинт туда-сюда, туда-сюда, слушая шум  воды.  Все
мысли, чувства, ощущения собрались в комочек  одного  слова  -  "случилось".
Жена, дети, работа  -  все  то,  что  составляло  его,  сейчас  завертелось,
устремляясь к этому абсолютно  забубенному,  по  сути,  слову.  Могло  бы  и
покрасивше назваться главное потрясение мироздания.
   Потом они пили чай, и рядом  с  пачкой  рафинада  на  журнальном  столике
лежала грамотно перебинтованная  Норина  нога,  а  специалист  по  наложению
повязки трогал время от времени голую стопу, что бы проверить  (ха-ха!),  не
пережал ли он ненароком какой сосуд и поступает ли кровь в самые что  ни  на
есть ничтожные и незначительные капилляры.
   - Не жмет? - спрашивал Вадим Петрович.
   - Я млею, - смеялась Нора. - За мной так ухаживали в последний раз, когда
мне было четыре года и у меня б