Клавдия Петровна тут же встала, и он ее не задерживал, зачем? Она ушла  в
дождь, и ему стало неловко, что, в сущности, даже спасибо не сказал женщине,
даже чаю не предложил. Хотя какой чай? С чем?
   Но уже через  десять  минут  он  понял,  что  ничего  из  затеи  "красиво
переждать" не выйдет. Ловко придуманное  имя  абсолютно  не  вдохновляло  на
работу. Совсем другие, разные мысли  повылезали  из  щелей  и  потащили  его
черт-те куда. Он знал дикие места тайных мыслей, где у него успех, и  слава,
и деньги, и черный костюм с бабочкой, и хорошо подстриженная голова, где  он
небрежно и изящно дергается в полупоклоне раскаленной черноте зала. В  пятом
ряду слева у его  всегда  сидит  Маруся.  И  глаза  ее  находятся  в  полном
соответствии с подбородком - слабые, беспомощные,  влюбленные.  Он,  сильный
мужчина в ярком освещении, уже освободил  ее  раз  и  навсегда  от  школьной
унизительной каторги, и у нее идет другая жизнь. Она избавилась  бы  наконец
от черной аптекарской резинки, стягивающей волосы в жгут, и они волной упали
б на плечи.
   Одним словом, уже через пятнадцать минут  Коршунов  был  на  платформе  и
увидел Клавдию Петровну, которая пряталась от дождя  под  козырьком  ларька.
Пришлось  обогнуть  ларек  сзади  и,  купив  билет,  скрыться   в   зарослях
неизвестной флоры и думать мелкую  мысль,  как  бы  не  попасть  с  Клавдией
Петровной в один вагон.
   "Каков человек гусь", - думал Коршунов,  старательно  уходя  в  мысли  от
конкретных поступков в обобщение. Строгого суда  над  собой,  человеком,  не
получалось.  Так,  снисходительные  ататашки  самому  себе  за  отношение  к
бескорыстной Клавдии Петровне и снова глубоководное обобщение: "Хотел  бы  я
найти человека, который не рванулся бы с места, позови его Театр Номер  Один
Советского Союза".
   И Коршунов хищнически оглядел электричку, ища какую-нибудь мокрую курицу,
которая способна была бы не рвануться. Куриц было  много,  но  глаза  у  них
оказались стремительными и жесткими, как будто они  и  не  курицы  вовсе,  а
соколы, готовые  на  смертный  полет.  Хорошей  закалки  и  выучки  ехала  в
электричке птица. Коршунов даже засмеялся, даже некая пьеса  заколебалась  в
воздухе, и даже словесный гибрид возник - курьегерь. Надо же! Но колыхнулась
пьеса, возникло глупое слово, и запахло паленым пером. "Куриный источник", -
смеялся над собой Коршунов. - Пьеса будет "Куриный источник".

   Не следовало приезжать, не следовало... Никто, ни один человек  ничего  в
редакции не знал. Ни про поиски Коршунова, ни про театр. "Не, старик,  не...
Я не в курсе". - "Что-то я вроде слышал, но мимо памяти..." Нюрки в редакции
не было. Значит, не было и девок из ее приемной. Это такой  закон  жизни  их
редакции. Пришлось сесть в свой закуток за  шкафчиком  и  вонзить  пальцы  в
графоманскую кучу, которая собиралась в верхнем ящике. Вокруг  бегал  народ,
суетился, все-таки наступило неожиданное время, и  надо  было  поспевать  за
ним, и поспевать было весело. Коршунов ловил себя  на  мысли,  что  завидует
народу, что вот скажи ему сейчас: а слабо тебе, Коля?  И  он  бы  вскочил  и
задрал штаны и так далее, как в поэзии. Но уже достаточное количество лет  -
и каких лет! - его в журналистские  игры  не  приглашали.  Разве  что  Нюрка
иногда по  старой  дружбе  говорила:  "Роди  чего-нибудь  для  нас,  а?  Дай
передышку  нетленке".  Но  это  так.  Вежливость  и  Нюркина  усталость.  От
усталости она добреет, редкое,  между  прочим,  свойство,  редчайшее,  можно
сказать... Вообще Нюрка - наоборотная женщина, начиная с имени и прочее.
   Время же шло. И  никто  Коршунову  так  ничего  и  не  сказал.  И  тогда,
преодолевая непосильную тяжесть,  даже  плечи  осели  и  задрожали  какой-то
липкой дрожью, он позвонил домой. Трубку взяла Аська.  "Але-е?"  -  "Это  я,
доча!" - "Ну и что, что ты?" Такой ленивый, врастяжечку ребенок - дочь.
   В общем, она тоже толком ничего не знала.  Да  -  тянула  она  -  кто-то,
кажется, звонил, мало ли? Тебе  и  раньше  звонили  не  по  делу...  Что  мы
сказали? А что мы могли сказать?.. Нету  как  нету...  Да  никто  ничего  не
оставил. Было бы - знала бы. "Ладно, пап, у меня дела... Пока..."
   Теперь  у  всех  такие  дети.  Кровь  такая.  Звонить  Марусе?  Чтоб  ей,
бедняжечке, в одночасье сыграть в учительской сразу три роли - для него, для
родного коллектива и для высшего суда? Это  ж  ей  надо  будет  найти  такое
слово, чтоб  оно  по  смыслу  годилось  бы  для  всех  и  было  интонационно
многозначным. И где его найдешь, такое слово? В каком словаре?
   Надо  возвращаться  под  оконный  ситчик.  А  Клавдия  Петровна,  старая,
извиняюсь, поблядушка, приехала, чтобы просто приехать.
   Мужик, мол, один, дождь по крышам стучит так, что стонут все крыши.
   Коршунов так двинул стулом, что свалилась настольная лампа.  Слава  Богу,
что дура была железной, не разбилась, а засмеялась. Пока водворял на  место,
зазвонил телефон. И мужской, ломкий, с картавинкой голос спросил:
   - А что - простите - Коршунов так и не залетал? Это из театра.
   В общем, когда Николай помыл руки - он всегда тщательно  мыл  руки  после
графоманской почты, - когда прополоскал рот, а волосы прижал водичкой из-под
крана, когда содрал с локтей свитера катышки свалявшейся от возраста шерсти,
а ботинки тщательно вытер газетами, пошло-поехало.
   Девки из приемной, возникнув из небытия, закудахтали:
   - Коля? Коля! Тебя же академический режиссер ищет.
   Прошел два шага, спортивный репортер:
   - Слушай! Тебя театр домогается, я тебе домой звонил, но со мной, старик,
поступили невежливо. Ни здрасте, ни спасиба...
   И еще человек пять вспомнили, догнали, поздравили, спросили, ходил  ли  в
театр или еще только идет? В общем, зря он плохо подумал о Клавдии Петровне.
   И уже на выходе, в кожаном длинном-предлинном пальто Нюрка.
   - Я им сказала, - с порога крикнула она, - что они все там мудаки. Что ты
у нас уже сто лет Кречинский...
   - Сухово-Кобылин, Нюрка.
   - Какая разница? - сказала она. - Хотя я, по-моему, все-таки ляпнула  про
Кречинского. Ничего себе, да? Поржут товарищи артисты. Ну и черт с  ними?  С
другой стороны, можно ли быть уверенным, что где-то  не  мордуют  талант  по
фамилии Кречинский? Слушай! Скажи, что есть такой... В Сибири. И что  я  его
знаю... Не хватало еще, чтоб они надо мной смеялись.
   - Ладно, - засмеялся Коршунов. -  Я  скажу,  что  ты  патронажная  сестра
молодых дарований.
   - А то нет! - ответила Нюрка. - Тем и кормлюсь.
   И она прошуршала мимо, а Коршунов вспомнил, как однажды  Маруся  сказала:
"А мне и четвертиночки такого пальто не износить. Сроду..."
   Коршунов чуть не заплакал. Самое не  то  время,  ему  в  себе  силу  надо
взрастить, надменность, а он стоит сморкается, а слеза бежит как  полоумная,
пришлось даже дежурному на вахте сказать: "Как осень - так грипп". -  "Ну  и
нечего разносить", - сердито ответил вахтер и замахал на него  рукой.  И  то
верно.  Изыди,  товарищ  сопливый.  На  улице,  спрятавшись  в   подворотню,
Коршунову пришлось вытереть лицо шарфом, потому  как  выяснилось  -  носовой
платок лучше было не доставать.
   Вот с этой мыслью - у меня нет с собой платка - переступил Коршунов Театр
Номер Один.

   ...И попал  на  другого  вахтера.  Видимо,  по  какому-то  простым  людям
неведомому вахтерскому телефоно-телеграфу, эта вахтер приняла мах рукой того
вахтера, поэтому белая ручка за дубовым баром-стойкой остановила  Коршунова,
и он замер, потому что так был воспитан - останавливаться там, где ходить не
велено. А эта вахтер - с синими надглазьями, розовыми  щеками  и  платиновой
умело взбитой башенкой над полоской белоснежного, ничем  не  взбаламученного
лба - эта вахтер так  и  держала  его  поднятой  ладошкой.  Цирковой,  можно
сказать, номер, выполненный в характере и цвете.
   - Я - Коршунов, - пробормотал Коршунов. - Меня звали.
   Почему ему никогда не хватает нужной лексики?  Что  значит  "звали",  сам
себя редактировал Коршунов. Половой я, что ли? Слесарь-водопроводчик?
   - Фамилия? - спросила вахтер, выполненная в импрессионизме, если брать  в
расчет только цвет и отвлечься от ручки-ладошки, в  которой  просматривались
сила и тренинг соцреализма. И думалось странное: если такая обнимет тебя  за
шею, то бедная и больная будет эта шея. Коршунову  сил  нет  как  захотелось
уйти. А ведь не душил его никто, не гнал, и хамства не было, ничего  плохого
еще не случилось.
   Знакомый врач-невропатолог как-то сказал ему: "Еще немножко, и ты уже  не
мой пациент. И скажу грубо: перейдешь  черту  -  сам  будешь  виноват.  Надо
соблюдать форму".
   - Вас у меня нет, - радостно сообщила дама. И весь ее вид -  ее  форма  -
показывали ему, что не зря, нет, не зря подняла она накачанную в тренировках
ручонку. Она - рука-дама-вахтер - имеет нюх и взгляд на таких  вот  теряющих
форму Коршуновых. Значит, извольте выйти вон, товарищ.
   Откуда-то из  глубины,  из  яркой  пасти  разверзшегося  лифта,  выскочил
маленький круглый лысый человек, эдакий радостный нолик.
   - Ах, Николай Александрович! Николай Александрович! Не сомневаюсь - вы...
- И протянул руку: - Нолик. Петр Исеич.
   Зашатался Коршунов. Потому что так не  бывает.  Чтобы  нолик  был  Нолик.
Очень уж это поверхностно. Толстым быть Толстыми, белым - Белыми, круглым  -
Круглыми. Убогая фантазия, которую никакой уважающий себя мэтр не  допустит.
Это его, коршуновское, счастье - приобрести в нолике Нолика. А Исеич  -  это
что? Исаевич? Евсеевич? Да какая ему разница.  Ему-то  что?  Его  позвали  в
театр. В Самый Что Ни На Есть.
   Он увидел  собственными  глазами  момент  расцветания  вахтера  в  улыбке
нечеловеческой доброжелательности. "Ах! Какое счастье всем нам,  -  говорила
теперь улыбка, - что вы толкнули эту тяжелую дверь и вошли... Ах! Если бы  я
знала, я бы выскочила на порог... Я ждала бы вас  на  сквозняке  и  ветре...
Ах..."
   "Это театр, - думал Коршунов. - Надо зарубить себе  на  носу,  что  здесь
будет сплошное притворство. И моя задача - тоже притворяться, что я этого не
замечаю..."

   В кабинете, полстены которого занимал не похожий на себя Чехов, - а он  и
не мог быть похожим в размере  ковра  три  на  четыре,  -  сидел  Главный  с
закрытыми, тяжело  набрякшими  веками.  Какой-то  человек,  видимо,  имеющий
фамилию Кучерявый, ломко стоял рядом, крутя в руках  не  то  указку,  не  то
жезл, не то палочку от барабана. "Для  поднятия  век  Главному",  -  подумал
Коршунов  и  да,  угадал.  Кучерявый   взмахнул   предметом.   Нолик   издал
восклицание-припев: "К  нам  приехал,  к  нам  приехал  Николай  Александрыч
дорогой!" И толкнул изо всей силы Коршунова в кресло.
   Поэтому момента поднятия век Коршунов не увидел - он как раз падал назад.
А когда упал, то колени его оказались  несколько  выше  головы,  а  мягкость
подлокотника не дала ему возможности опереться  и  подтянуться,  получалось,
что так ему и торчать ногами вверх в позе дурака, а кого же  еще?  Так  вот,
когда он все это осознал и ощутил - колени, идиотизм и мягкость  окружающего
его кресла-среды, - веки Главного были уже подняты.
   - Подождем? - спросил Главный Кучерявого. И сам сказал: -  Подождем.  Без
нее нельзя.
   Потом он уже сосредоточил взгляд  на  Коршунове,  который  думал  в  этот
момент, что поднятие век, в сущности, может ничего  не  значить.  Во  всяком
случае, у Главного есть  еще  много  створок,  которые  надо  бы  поднять  и
открыть, чтобы понять в конце концов - а что  у  него  в  глазу?  Какая  там
гнездится мысль-идея? Ну пусть даже не мысль и не идея,  пусть  элементарная
эмоция. Например, любопытство. Ишь,  чего  захотел!  Любопытство  -  это  не
элементарная, это могучая эмоция.
   А Коршунов сейчас, в кресле, согласен был на самую малость.  На  огрызок.
Ну, чтоб его увидели в этом кабинете, что ли?
   "А! - подумал он. - Для того тут  и  Чехов-ковер.  Чтоб  было  ясно.  Тут
уважается только такого ряда интерьер. Вон и Булгаков  у  них  в  простенке,
длинная склеенная фотография, штаны на которой  у  Михаила  Афанасьевича  не
стыкуются с рубашкой. Могут вполне уйти сами по себе -  штаны,  и  останется
Булгаков бесштанным. Или, наоборот, слетит рубашка с  головой,  и  останутся
штаны". Одним словом, Коршунову захотелось встать и уйти, а так как это было
трудно, то хотелось заплакать. В шарф. Но шарфа не было, Нолик  его  оставил
где-то там, по дороге. Конечно, был бы платок... "А черт с ними!  -  подумал
Коршунов, доставая платок. - Черт с  ними!  Мой  платок,  мои  сопли  и  мои
слезы". И он высморкался с вызовом, гордо, как свободный человек,  испытывая
странное облегчение не в носу, а в душе.
   И только он осознал, что спасение есть и в конце концов никто  его  здесь
не замуровал, он может встать и уйти, как разверзлись двери и вошла Она.
   Народная артистка - любимица народа, и это не тавтология, первое может не
означать второе,  а  второе  может  не  быть  первым.  Тут  же  было  полное
совпадение, тут все было чисто, как в стерильной колбе.
   Коршунов вскочил, и это оказалось совсем не трудно. Просто он  любил  эту
женщину лет триста, когда еще был холопом, а она боярской дочерью... Была  у
него такая бездарная пьеса на двух актеров, фальшивая от первой до последней
строчки, а он, идиот, лет пять с ней носился, а когда понял, что она  такое,
чуть с ума не сошел, что совался с ней туда-сюда, а вот сейчас пьеса ожила в
нем, прекрасная пьеса, что он себе выдумал, самоед проклятый, прекраснейшая,
если Она в Ней.
   Но пока то да се, выяснилось, что Ольга Сергеевна влюбилась в его  другую
пьесу, что она, можно сказать, сошла с ума от нее, и  не  только  она,  а  и
Исеич Нолик, и что у них есть "задумка", как  это  сделать.  А  сделать  это
можно - чтоб всем напоморде! Иначе в искусстве нет  смысла  работать.  Иначе
она вовсе не берется за дело.
   Она была не просто рыжей - она была огненной. Пламя  волос  так  освещало
лицо, что просвечивались веточки сосудов на крыльях ее коротковатого, слегка
курносого носа. Попавшие в пламя волос брови,  как  и  полагалось  им,  были
слегка обгоревшими, их явно  не  хватало  на  радугу  глазницы,  и  Коршунов
умилительно отметил наличие следов карандаша, продолжающего  след  сожженной
брови. Высокой, азиатской выделки скулы подпирали купол  головы,  они  же  -
скулы  -  формировали  некоторую  квадратность  щек,  что  не  говорило   об
аристократизме,  но  в  случае  с  Ольгой  Сергеевной  о  такой  малости   -
аристократизм, ха! - можно было вообще не  печься.  Тут  было  много  других
составляющих, замесом погуще. Была огромная сила подбородка, который мог  бы
показаться кому-то грубым, не имей он выше себя блистательного рта с  губами
эротически-иронического изгиба.
   Что у нас там осталось неохваченным?
   Глаза. Так вот... Это были глаза, прошедшие огонь и не сгоревшие в нем. И
они  отдохновенно  мерцали,  зная  о   собственной,   проверенной   пламенем
непобедимости. И плевать они хотели уже на текущие воды... Что огонь  и  что
вода. Это были глаза, которые, победив одно, другое в расчет уже  не  брали.
Не в расчете были Главный, Кучерявый, Нолик, а Коршунов - просто смех. Зачем
его побеждать? Его надо брать голыми руками и делать с ним все что хочется.
   А Ольга  Сергеевна  хотела  малю-ю-ю-сенькой  переделки  пьесы,  которая,
будучи гениальной, "я  словами  не  бросаюсь,  меня  тут  знают,  мне,  чтоб
угодить, надо в игольное ушко и обратно, вы сумеете? И  не  говорите  -  да,
никто не сумеет, а вам и не надо, не такой вы  автор...  Ваш  портрет  будет
висеть здесь..." И она ткнула пальчиком в простенок,  где  грифельно  чернел
подхалимский шарж на Главного (а Коршунов от нервности забыл слово и подумал
"фарш"). На этом "фарше" веки  Главного  были  вытянуты  до  подбородка,  но
вытянуты как бы набухшей  слезой,  а  не  каким-нибудь  вульгарным  водочным
отеком... А если у человека слеза  тяготит  веко,  то  ведь  сразу  организм
вырабатывает восхищение у  всех  смотрящих,  ибо  мы  образной  слезой  люди
трахнутые. Слеза ребенка - и уже когтится до крови грудь, а тут слеза, можно
сказать, зависла в назидание ли, в  укор...  Но  Ольга  Сергеевна  хвостиком
махнула, "фарш"  слетел  как  миленький,  и  в  простенке  возник  Коршунов.
Конечно, величиной он будет в пол-Чехова, это необидно,  но  зато  и  больше
штанов Булгакова, а если считать сверху, от головы Михаила Афанасьевича,  то
как раз дойдет до ширинки, до  верхней  его  пуговички,  из  всех  пуговичек
наиболее приближенной к голове писателя как источнику мудрости.
   Такие вот глупости обуревали Коршунова, и он даже плохо слышал, о чем они
говорили одновременно  -  Главный,  Кучерявый  и  Нолик,  потому  что  Ольга
Сергеевна положила ему руку на плечо и стала отрывать один за другим катышки
бывшей шерсти бывшего вполне добротного свитера, и эта домашность дела увела
Коршунова из мира грубой материи, где простенки и ширинки, в  мир  тончайших
чувств, летающих  ниток,  и  он  наклонил  головенку,  чтоб  ненароком  хоть
чуть-чуть коснуться этих пальцев, что скубут его шерсть. И  Ольга  Сергеевна
легко  уловила  склонение  его  головы,  подставила   фалангочку   согнутого
пальчика, и он ткнулся в нее щекой.
   Боже мой! За что мне столько счастья? Отдай половину бедным!

   Нолик в лифте сказал, что, по его разумению, пьесу трогать не  надо,  она
вся из себя "пульсар". Он, Нолик, старается не мараться с современной темой,
потому что - как?
   Как ее постигнешь, если ты в ней? Но его, Коршунова, случай особый. Нолик
значительно и высоко поднял плечи, приняв форму детского двугорбого капора и
в этом виде и  вышел  из  лифта,  изображая  некое  не  поддающееся  анализу
недоумение.
   Коршунов понял, что завтра ему надо приехать  домой  к  Ольге  Сергеевне,
Нолик тоже подгребет, и они вместе, "сообча", придумают, как  угодить  Ольге
Сергеевне, не разрушая пульсар. "Она  может  захотеть  многого,  -  выдохнул
Нолик и закричал: - Но вы -  автор!  Автор!  Вы  можете  нас  всех  послать!
Послать! Можете! Всех! Не ей вас учить! Не  ей!  Но  где  вы  найдете  такую
актрису? А?! Дилемма? Теорема? Парадокс? Казус?"
   Нолик разошелся, он уже не был похож на капор, он разъехался вширь, и  от
него шли во все стороны бесформенные пятна, и Коршунов подумал, что в театре
так и должно быть, вот он ауру не видит,  сроду  не  видел  и,  если  совсем
честно, то и не  верил,  что  материальным  глазом  дано  видеть  субстанцию
идеальную, а тут Нолик весь пошел чернильными облаками, хотелось  подойти  к
нему и развеять их хотя бы при помощи газеты, как дурной запах.
   - Ваша пьеса, - шептал из своих облаков Нолик, -  пойдет  по  стране  как
пожар. Я вам гарантирую сто пятьдесят театров в первый же  сезон.  Умножение
сделаете дома, - хохотнул он, пожимая на прощание руку, которая была у  него
и мозолистой, и колючей, и шершавой, и  твердой,  и  холодной.  И  странная,
одним словом, была рука. Она  Нолику  не  подходила.  Она  была  из  другого
человеческого комплекта.

   Ноги сами собой понесли Коршунова домой. Все-таки, решил, хорошая новость
случилась и для Маруси. К новости годилось бы что-то в руки - цветы там  или
шампанское, но Коршунов был пуст. С другой же стороны, был он и  полон.  Его
еще не оставили театральные видения-чувства - фаланга  пальчика  под  щекой,
отягощенное слезой веко Главного, пуговичка на ширинке Михаила Афанасьевича,
капор,  распадающийся  на  пятна  чернил...  Поэтому  наполненный   Коршунов
гангстерски наломал веток в  парке,  страстно  смешивая  желтый,  красный  и
зеленый цвета и представляя, как всунет Маруся  во  всю  эту  палитру-охапку
мордаху и скажет "ой!".
   - Пошел вон! - тихо с порога сказала ему Маруся. И добавила уже криком: -
Ну, уйти, уйти ты способен?  Или  будешь  теперь  носить  колоски,  корешки,
стерню? Ты способен на поступок? Чтоб - р-р-раз, и все?
   И Маруся захлопнула дверь.
   А желтая веточка попала в притвор...
   А зеленая