толково топталась на
сухой, в мелких, как у человека, морщинах, земле. Мария  даже  пригнулась  и
тронула землю рукой. Она была теплой. "Надо подождать,  -  подумала  она.  -
Может, это туман". - "А то я не знаю тумана", - ответила она сама себе.
   В конце концов за ней, если что,  придут.  Там  внизу  куча  народа.  Она
прислушалась, но было оглушительно тихо. И тогда она села на морщины земли и
заплакала от удивления  перед  непонятным.  Сидючи,  она  увидела  горизонт.
Значит, сказала себе, проясняется. И  она  стала  смотреть  на  горизонт  не
моргая, боясь его исчезновения. И тут вспомнила.

   ...Такое пребывание наедине с горизонтом в ее жизни  уже  случалось.  Как
она могла забыть ту часть своего детства, что была между мамочкой и жизнью у
тетки? Ведь был еще и детдом. Она убегала из него каждый день, иногда по два
раза на дню. Ее возвращали и наказывали, а однажды сильно побили и исщипали,
а потом заперли в кладовке с вениками и ведрами. В  кладовке  было  темно  и
пахло жизнью мышей. Выяснилось, что она их не  боится.  Более  того.  Ей  не
только не было страшно, наоборот,  с  ними  ей  стало  покойнее.  Измученная
детским горем сиротства, она забылась, и тут-то и увидела горизонт.  Она  не
знала, что он так называется. Но соединение, слияние  земли  и  неба  видела
много раз, еще с мамочкой, и ей  оно  всегда  нравилось.  Так  вот,  сколько
сидела она с мышами и вениками, столько  и  "смотрела"  горизонт  из  черной
каморки-чемодана.
   Вспомнилось и чудное: она тогда, в заточении, пробегала ножками землю  до
горизонта, перепрыгивала на низкое "там" небо и возвращалась уже по небу как
птица. Когда ее выпустили, она была разумна, а от нее ждали полоумия.
   Она не помнила об этом сто лет. А вот сейчас у нее было то  же  самое.  И
даже вернулось детское желание пробежаться туда и пролететь обратно. И  даже
мышами пахнуло тоненько так, на раз...
   Тогда она - опираясь на глупость  собственных  мыслей  -  и  поняла,  что
умерла. Раз нет живой разумной ясности, значит, она там, где  она  не  знает
ничего. На этих мыслях и явилась дорога, бегущая от  горизонта  прямо  к  ее
ногам. Вполне широкая, туда-сюда могли проехать две машины и еще  оставалось
место по бокам, чтобы идти пешим ходом. Но машин не было, а вот люди как раз
были. Только они не шли, а сидели, как сейчас она, прямо на земле,  Женщины,
которых она не знала. Они все были  похожи  чуть  навыкате  круглыми  карими
глазами. У нее самой серые. А вот у Лаймочки точно такие же. ("Вы  проверяли
дочери щитовидку?"). Кареглазость Лаймы выделяла ее в  прибалтийском  клане,
носившем фамильные водянисто-голубые глаза. Кареглазость могла  порушить  их
стойкую породу, пойди от Лаймы цвет другой силы. Марии однажды, когда они со
свекровью в четыре руки чистили картошку для большого пюре, пришлось как  бы
в шутку оправдываться за цвет дочерних глаз: они, мол,  у  нее  от  отца.  У
покойника были подслеповатые карие. Потом Мария  думала:  почему  я  сказала
подслеповатые?  И   засмеялась:   хотела   этим   снизить   возможную   силу
кареглазости.
   ...Мария не знала возникших женщин, но и они, видимо, тоже не  знали  ее.
Смотрели и все. Она пыталась найти слова, какие пристало  бы  произнести.  К
примеру: "Я Мария из России. Придумала вот подняться на холм - и на тебе"...
Но стоило ей открыть рот, как женщины стали исчезать прямо  на  глазах,  как
фокус-покус  какой-нибудь.  Они   стали   переливаться   разноцветьем,   как
бракованное стекло, они  делались  выпукло-вогнутыми,  как  гусь-хрустальные
козлики на тонких ножках. Они на глазах меняли цвет, как природа  на  закате
солнца. Они сливались и в конце концов слились вместе и прямой радугой резко
ушли в небо. В последнюю минуту от  них  отделилась  одна  и  тронула  Марию
рукой. Именно она попыталась объяснить что-то Марии, но не  успела.  Уже  на
исчезающем звуке Мария сообразила, что это та самая прибалтийская бабушка из
Кемерова, которую она везла через всю страну.
   "Я про это читала, - подумала Мария, - они меня встречают, мертвую".
   Такое с ней тоже было: она никогда не знала правил поведения в конкретных
житейских случаях. Когда-то в молодости, начиная свою работу в  лаборатории,
она перепутала мазки, испугалась до смерти и хотела доложить заведующей. "Не
смей, - сказала ей напарница. - Все путают, но  никто  не  кричит  об  этом.
Ошибки надо скрывать. Ничего не случится. Мы не хирургия". Все действительно
обошлось.  После  этого  Мария   стала   аккуратней,   но   знала:   анализы
перепутываются сплошь и рядом.
   Вот и сейчас она не знает:  как  быть?  Нужно  ли  ей  все-таки  было  им
представиться?  Сказать  какие-то  приличествующие  слова   типа:   "К   вам
пополнение!" Или это выглядело бы неприлично и глупо? Такое неудачное  слово
- пополнение. Но все равно надо было что-то делать, а оказалось - уже  и  не
надо. Никого не было. Они исчезли, не дождавшись  ее  слов.  Ах,  какая  она
бестолковая, что не сумела ни сказать, ни спросить. "Они же такие одинокие",
- жалело ее сердце, хотя с  чего  это  она  взяла?  Пришли  же  компанией...
Одинокие, как я... Закончила свою мысль Мария и заплакала. Она подумала, что
никогда сроду не могла пользоваться никаким моментом. Не хватало  ума  -  ни
вовремя спросить, ни к месту сказать. До нее все доходит поздно, когда уже и
ни к чему. К ней пришли. Ей смотрели в глаза. Она  же  не  сказала  им  даже
"здрасте".
   Мария плакала, размазывая слезы, а те не кончались и не кончались. И  это
совсем сбивало с толку - существование ее абсолютно живых и мокрых  ладоней.
Разве там плачут?
   - Бог отрет, - услышала она голос и совсем заполошилась  оттого,  что  ее
застали врасплох.
   Она увидела большие босые ноги во вьетнамках. Боже, как она их ненавидит,
эти вьетнамки. Ее ступни всегда сползали в них  во  все  стороны,  а  пальцы
жалко цеплялись за перемычку. Поносив их один день, она  сказала:  "Никогда!
Никогда в жизни!" Ноге же, возникшей перед ней, было в них  хорошо.  Длинные
пальцы без следов  мозолей  и  потертостей  красиво  и  спокойно  стояли  на
оранжевой резине. Ногти без заусениц чуть поблескивали.
   Она подняла голову и увидела  балахон,  достаточно  мятый  и  явно  плохо
отстиранный - это когда  у  стирающей  женщины  не  хватает  ума  и  понятия
потереть материю между фалангами пальцев до скрипа чистоты.  Стирка  же  абы
как уже на другой день не имеет вида.
   - Соломон, что ли? - тихо, скорее себя, чем незнакомца,  спросила  Мария,
нащуривая  глаз  на  мужчину.  Он   вполне   был   ее   возраста.   Тридцать
седьмой-тридцать  восьмой  год  рождения.  Красивый  старик  с  чувственными
губами.
   Сейчас она думала об одном: повести себя правильно. Она упустила  женщин,
она не упустит Соломона.
   - Я пришла специально, - быстро сказала Мария.
   - Зачем? - спросил он.
   Она не знала, что сказать. И снова заплакала. Но ей не хотелось, чтобы он
видел ее слезы, поэтому она быстро - раз-раз - промокнула  их  пальцами.  Но
пальцы были сухими.
   Мария совсем растерялась, потому что  стыдилась  выглядеть  притворщицей.
Она столько нагляделась  на  как  бы  плачущих  хитрованок,  всегда  чего-то
выгадывающих при помощи слез. Не дай Бог, он подумает о ней так же.  Пришла,
мол, и подвывает в сухие руки, как  профессиональная  побирушка:  "Поможите,
люди добрые! Мы тут не местные"...
   На этом ее смятении, страхе выглядеть не такой, какая она  есть,  Соломон
засмеялся, чем совсем ее ушиб. Значит, так и  есть!  Значит,  так  он  ее  и
понял! Вернее, не понял совсем!
   Не будь она окончательно  растерянной,  она,  может  быть,  и  встала,  и
сказала, что думает о его смехе  над  умершим  человеком.  Может  быть,  она
сказала  бы  ему,  что  всю  жизнь,  всю  прошедшую  жизнь,  она  бежала  от
насмешников и острословов, так как не видела в них смысла.  Когда  постоянно
живет внутри боль и страх, смех, что ни  говори,  выглядит  неприлично.  Она
даже на смешных комедиях стеснялась смеяться. Она думала, а  вдруг  рядом  у
кого-то горе, а я захохочу?
   Правда, она не знала, что отсутствие у нее чувства  юмора  бесило  Лайму.
Откуда было Лайме знать, что мать подавляла в себе смешливость как грех, как
изъян. Она смотрела на портреты великих - никто  не  смеется.  Все  мрачные.
Господи, прости! Но ведь и иконы твои тоже мрачные... Посмеешься - и  легче?
Глупости... Ни одного микроба смех все-таки  не  убил.  Это  она  знает  как
лаборант. Мария была царевной-несмеяной, но не  от  царской  блажи,  а,  так
сказать, из  идеологических  убеждений.  Это  был  ее  внутренний  камень  с
надписью:  жизнь  вам  -  не  смешочки.  Она  и  в  любви  всегда  стыдилась
наслаждения,  как  слишком  щедрого  подарка  от  жизни,  которого  она   не
заслужила. Плотская любовь была сродни смеху на шкале  грехов.  Поэтому  она
так давно верная вдова. Поэтому так сурово была наказана за любовь  мамочка.
Какие же могут быть после этого смехи? Какие?!
   Собственное смятение было больше  существующих  обстоятельств.  Она  даже
прикрыла глаза, чтобы не видеть явления Соломона. Что-то надо было делать  с
невыразимой мукой мысли. "Но если я умерла, то тогда это не имеет  значения?
Значит, мысли кончились... так ведь? Но они не кончились и болят, как болели
всегда". Она думает, зачем пришел этот, во вьетнамках? Ну да, это его  гора.
Сколько лет она его гора? Что  говорили  на  экскурсии?  Две  тысячи  -  или
больше? Мария пыталась это представить - время, что внизу,  что  до  нее.  В
Иерусалиме их водили в глубины смотреть  на  камни.  Тут,  на  теплой  земле
неказистого холма, она вдруг поняла: она не верит тем кладкам камней. Не  по
ним считается время. По ним было бы очень просто. Но тогда по чему?
   - Никто не приходит, - снова услышала она тенористый баритон Соломона.  -
Прибегал тут мальчишка. Пописал и убежал.
   - Ну и что? - отвечает она ему, как в  трамвае.  -  Ребенок  имеет  право
пописать там, где ему приспичит.
   - Sinite parvulos*, - брезгливо бормочет Соломон.
   Вот этим ее не удивишь. Единственное, что она знает, кроме русского,  это
латынь.  В  медучилище  латыни  коснулись  боком,   она   же   учебник   для
университетов заучила до дыр. Она учила торжественные слова, не годящиеся ни
к одному случаю ее жизни. Потом забыла их все.  А  теперь  вот  вспомнила  и
поняла, и  уловила  чванливое  презрение  к  выражению:  детям,  мол,  стали
позволять то, что не позволено взрослым.
   - Так относиться к детям! - воскликнула Мария. У нее есть  сосед,  доктор
наук,  между  прочим.  Он  не  входит  в  лифт,  если  там  ребенок.   Мария
отворачивается, когда при встрече он поднимает руку к  цигейковому  пирожку,
демонстрируя желание как бы  приподнять  его  перед  дамой.  "Пошел  ты!"  -
говорит она ему мысленно. За детей! Она не знает, как это по-латыни.  Сейчас
Марии кажется, что они похожи - Соломон и доктор каких-то там наук.
   - Ты откуда? - спрашивает Соломон. Вежливый  голос,  уже  без  капризного
бормотания. Это хамство с ее стороны - прийти в гости  и  думать  о  хозяине
плохо. Это, можно сказать, свинство.
   Мария выдыхает из себя желчь. Сейчас она скажет: "Я Мария из России".  Но
тут же думает: "Вообще-то я из Киева". Надо ли  уточнять?  Или  сказать:  "Я
русская". Но моя мамочка украинка, а Киев уже не Россия.
   - Я православная Мария, - говорит она неожиданно для самой себя.  Но  тут
же смущается, потому что  и  этот  факт  ее  жизни  смутен:  она  не  помнит
собственного крещения. Тетка, мать Астры и Лилии, в  те,  еще  военные  годы
сказала, что ее дочки - не крещеные, а вот  ее  якобы  тайком  крестили.  Но
якобы. И все-таки добавляет: - Из России.
   - Большая холодная страна, - сказал Соломон. - Такая еще молодая и  такая
уже измученная.
   - Войны, - отвечает Мария.
   - Не по уму ноша, - говорит Соломон, а Мария вдруг  ошеломляется  мыслью,
что войны не могут быть оправданием, ибо зло не оправдывает зло. И сейчас ей
стыдно,  что  сказала  "войны"  -  значит,  приняла  их  существование   как
уважительную  причину  несчастий  своей  родины.  Ведь,  Господи,  сами   же
начинали, и сколько раз. Сейчас она поправится и все пояснит. Но  тут  Мария
вспоминает, что мертвая, а значит, весь разговор бессмыслен, ибо он вне. Вне
сущего.
   Ее охватывает живой, какой-то очень конкретный страх: она  доставит  кучу
неудобств Жорику и его семье. Ее ведь не  только  с  этого  чертового  холма
придется нести на руках, ее и отправлять в  Москву  придется,  а  это  какие
деньги и хлопоты!
   Вот это беда  так  беда.  Напросилась,  приехала,  и  на  тебе...  А  она
последнее время думала: хорошо бы умереть - как исчезнуть. Не в том  смысле,
что пропасть без вести - это еще хуже. Но чтоб не отяготить. Выйти из дому и
умереть на ходу. На ходу...  Вот  оно  главное  слово.  Самой,  силой  своей
перенести душу туда, где ей  надлежит  остаться,  а  потом  в  облегчении  и
вытянуть ноги. С ногами у нее все в порядке - они  вытянуто  лежат.  Но  все
остальное ведь не то! Не там они лежат!
   - Я неправильно умерла,  -  торопливо  говорит  Мария,  -  будут  большие
хлопоты. Второй у Жорика получается случай... Это ж какие надо иметь  деньги
и блат, чтоб меня отправлять.
   И уже кричит криком.
   - Перенеси меня как-нибудь на родину, - просит она, - на любое ее  место,
хоть в чистое поле. Хочу в свою землю. Она меня примет и глупую.
   - Сама уйдешь, - сказал он и протянул ей руку, сухую и сильную.  Всталось
легко. Даже коленки не скрипнули. Она стояла на  дороге.  Она  ощущала  свое
тело. Мягкое и теплое. И хотя она уже стояла и - наверное - могла идти,  она
не понимала слов "уйдешь сама". Какой-никакой, она медик, она много смотрела
в микроскоп и знает, как все устроено изнутри. Сейчас перед ней в  не  очень
свежей, скажем, рубахе Соломон. Он носит эти придурошные вьетнамки  и  из-за
них выглядит слегка глуповато. Но это он! Истинно.  Разве  так  может  быть?
Если она жива и та, которая знает мир в микроскоп, значит,  нет  и  не  было
женщин, что иззмеились радугой. Нет Соломона, который сказал: "Уйдешь  сама"
- и подал ей руку.
   - Объясни! - просит она его. - Объясни мне это. Я мертвая.  У  меня  есть
время слушать.
   - Все объяснено, - грустно ответил он. - Все! - и пошевелил пальцами ног,
а потом зацепил ими перемычку.
   - Гадостная обувь, эти вьетнамки, - сказала Мария. -  Я  свои  выбросила.
Насмешка над ногой... Вообще-то, - добавила она, - я, конечно,  пришла  сюда
сдуру, придумала поблагодарить за водопровод.
   Видимо, некоторая общность ощущений - пальцы ног в общении с перемычкой -
успокоила Марию. Ей вдруг не захотелось больше виноватиться, дышалось  легко
и спокойно, а недавнее прошение помочь в  хлопотах  о  ее  смерти  выглядело
нелепым и смешным.
   - С водопроводом, - ответил Соломон, - все вышло много хуже. Мне хотелось
иначе.
   - Обычное дело, - сказала Мария. - Колготишься, колготишься, а получается
не то... Но водопровод, даже если он и не очень, -  все-таки  водопровод.  Я
как подумаю... Те, ваши, времена... Ни машин, ни буровых. И такие работы!  В
голове не укладывается...
   Он засмеялся. Мария подумала  обидеться,  но  засмеялась  тоже.  Да,  она
смеется над собой, потому что разве забыла, что все  лучшее  на  земле  было
создано без машин и буровых? Софийский собор, новгородские фортификации... А
пирамиды? А мексиканские каменные боги? Она же талдычит про буровые. Что  за
идиотка!
   "Конечно, я не соответствую его уму. Он мудрец, а я, что называется, мимо
шла. Я вообще должна молчать, как проклятая... А я возникаю..."
   На этом слове Мария спотыкается. Кто из них возникает? Она с  коляской  и
велосипедом или все-таки он взял и пришел, или не уходил, или он тут всегда,
мальчика видел, который прибегал и окропил его гору. Кто к кому пришел?
   - Ты, - говорит ей Соломон. - Ты забралась на мой  холм  -  поблагодарить
меня за водопровод. Спасибо! - он ей кланяется в  пояс,  как  Дед  Мороз  на
елке.
   Странноватый, прямо скажем, вид: голые от колен ноги в этой  обувке-вырви
глаз.
   Мария смеется, но тут же смущается.
   - Поклонился, как Дед Мороз. У нас ведь зимы,  зимы...  Не  знаю,  почему
подумала, - теряется она от собственного несоответствия.
   - Дед? - спрашивает Соломон. - Это который бил, бил, не разбил?
   - Нет! Нет! - опять смеется Мария. - Это другая сказка. Там били яичко.
   - А, это когда два старых дурака колотили  золотое  яйцо?..  Ваши  сказки
забавны и двусмысленны. Меня всегда восхищало,  что  вы  храбро  читаете  их
детям. Не ведая того, даете им алгоритм. Но все втуне.
   Мария не знает этих слов.
   Ей стыдно, и ее берет зло.  Видимо,  Соломон  понимает  это,  потому  что
говорит:
   - Тебе пора идти. Иди с миром и ешь с веселием хлеб свой, но  вот  насчет
вишневого компота... Остерегись косточек. У  тебя  в  следующем  году  будет
гнойный аппендицит. - Соломон улыбается, кончиком языка трогая зубы. -  Хотя
не дело - остерегать...
   - Почему же? - не соглашается Мария. - Если можно предупредить...
   - Давно предупреждено, - говорит Соломон.
   Мария снова заплакала. Кончиком языка она отлавливала слезы, умиляясь  их
теплой солоноватостью, мгновенно растворяющейся во  влаге  рта.  Слезы  были
легкие и бессильные, рот же был жадным и горячим. Она  жива.  Она  счастлива
помучаться аппендицитом.
   - Иди, - говорит Соломон. - Иди...
   Мария вздохнула, думая  уже  о  том,  что  спускаться  всегда  хуже,  чем
подниматься.
   - Так как,  ты  говоришь,  они  называются?  -  спросил  Соломон,  слегка
приподняв ногу.
   - Вьетнамки, - засмеялась Мария. - Выкинь к чертовой матери.
   - А мне нравятся, - смущенно ответил Соломон.
   - В твоем возрасте они просто неприличны, - сказала Мария, но сказала уже
холму, городу, небу, потому как все было на  месте.  А  за  поворотом  тропы
слышались детские крики и плач.

   - Где вы там? - звала жена Жорика. - Мы спускаемся!
   Мария видела, как дети бежали по тропе к мужчинам, за ними торопилась  их
мать, коляска и велосипед так и лежали на боку холма. Мария засмеялась.
   "Так тебе и надо, - сказала она себе, - это твоя затея.  Вот  и  тащи  их
вниз".
   Но когда она подходила к велосипеду и коляске, вверх  ей  на  помощь  уже
взбегал Жорик.
   - Не суетись, - услышала она голос. Но это был не Жорик.
   Перед ней кувыркалась птичка. Она то камнем падала вниз, то взметалась  у
самой травы, которая нервничала своим травяным существом  от  такой  птичьей
наглости. Птичка облетала голову Марии, как спутник Землю, и  Мария  слышала
живой и теплый  запах  взлохмаченных  и  восторженно  растопыренных  перьев.
Птичка сопровождала ее до самой компании, а потом взяла и  улетела.  Было  в
птичке и что-то слегка мышиное. Было.
   - У вас сердце получше моего, - сказала Марии жена Жорика. - Я едва дышу,
а вам хоть бы что...
   - Ты же бегала за детьми, - ласково сказала Мария, - а я отдыхала.

   - Ну, тетя, и что  это  за  гора?  -  смеялся  Жорик,  подмигивая  своему
приятелю.
   - Теплая, - сказала Мария, - и вся в морщинках.
   - Ей же сколько лет! - гордо сказал Жорик, будто его рук  дело  -  вечный
надкусанный холм. Он даже плечи развернул, Давид-строитель. -  Нигде  ничего
не было, а тут - все!
   - Земля всюду была землей. И тут, и там, и незнамо где. Тоже мне новость!
- вот кем не была жена Жорика, так это пафосной  женщиной.  Наоборот,  чужой
пафос заводил ее на плохое, на свару. Мария учуяла это и увела тему.
   - Я там какого-то старика видела... Издали...
   - А! - ответил Жорик. - Городской сумасшедший. Но он безобидный. Является
то там, то тут. Не пристает...
   - Глухонемой он, - сказала его жена.
   - Слышит! Слышит! - поправил Жорик. - Языка нет. Забыл, почему...
   Мария вспомнила,  как  кончиком  того,  чего  нет,  Соломон  проводил  по
чувственному рту, а она тогда подумала: "Не выработался мужик..."
   - Зимой и летом ходит во вьетнамках, - на этот раз Жорик сказал правду.

   Стр