, не едный, горелый,  кофейный  -  что
было бы понятно, - иной. Она  ей  сегодня  скажет  про  ночные  стуки-грюки,
скажет прямо глядя в лицо.
   Вот тут и позвонили в дверь.
   Сколько времени прошло, как пропала ее  кочерга,  место  которой  было  у
дверного проема! Она ее специально привезла из  деревни,  взяла  в  брошеной
избе, из которой люди уволокли  все  что  можно,  но  кочерга  -  предмет  в
хозяйстве единичный: если у тебя уже есть одна, зачем тебе вторая? Вот  Анна
Сергеевна и привезла никому не  нужную  вторую  в  столицу  и  приставила  к
стеночке у самой двери. Идешь открывать, а кочерга так складненько ложится в
ладонь. Наверняка ее куда-то затырила Ольга, но зараза уехала  и  ни  слова,
где ее теперь черти носят, в какие края подалась?
   - Кто там? - громко  закричала  Анна  Сергеевна,  силой  голоса  возмещая
отсутствие кочерги.
   - Это участковый, - тихо ответил Витек.
   Он был весьма обескуражен неправильностью номера  квартиры.  Его  охватил
злой гнев, но капитан-психолог учил: "Тем больше  тише  говори,  чем  больше
громче у тебя накопилось".
   - Чего тебя с утра  пораньше  принесло?  -  спросила  Анна  Сергеевна.  -
Кочерга куда-то задевалась, а то б я тебе устроила сейчас ужас.
   Слово ударилось об Витька и рассыпалось на буквы. Он собирал  их  вместе,
но получалось как в детской игре - "агречок".
   И тогда нарисовалась картинка: чья-то нога в линялой  джинсе  отбрасывает
кочергу. Он шел и  думал:  "Абсолютно  бессмысленный  предмет  для  жизни  в
большом городе".
   Его тогда подвезли по дороге. На происшествие. Он вылез из машины, шел...
А тут нога. Штанина. Движение носком ботинка. Бряцанье. Тот самый день.

   Витек бежал вниз, забыв о лифте.
   Анна Сергеевна кричала ему вслед, забыв, что рано утром  на  площадке  не
кричат.

   Нора стояла в обмотанной простыне - сердитый крик  Анны  Сергеевны  вслед
милиционеру совпал с ее внутренним криком обо всем сразу: о  Грише,  который
врал, о Вадиме, который оставил томагочу, о бомже, который, видимо, не бомж,
потому что Гриша наверняка его знал, но Гриша бежал от ее вопросов, едва  не
сломал дверной замок. "О Боже! Боже! Прости меня!"  -  кричит  Нора  голосом
Анны Сергеевны.
   Удивительное - рядом. Отпнутая Гришей  кочерга  так  и  лежала  в  канаве
двора. Железяка она и есть железяка. Витек  взял  ее  грязную  своей  чистой
рукой и пошел в подъезд.
   "Мыслительный процесс может начаться с любой никакой  мелочи,  -  говорил
капитан-психолог. - Нельзя исключать даже следа мухи".
   На девятом этаже он снял с лифтовой шахты  лестницу-стремянку.  Вместе  с
нею и кочергой он вернулся к Анне Сергеевне. Та так и стояла у двери, другие
квартиры тоже были открыты. В проемах замерли вызванные Анной Сергеевной, на
всякий случай, свидетели.
   Этого Витек не ожидал, он не собирался ставить эксперимент  на  глазах  у
посторонних. Он ведь решал личную, глубоко задевшую его  внутреннюю  задачу.
Поэтому, войдя к Анне Сергеевне, он, во-первых, выяснил,  ее  ли  кочерга  у
него в руке, а во-вторых, предложил ей закрыть дверь, потому как "тут вам не
театр". Причем эта его  фраза  к  мыслям  его  о  Норе  отношения  не  имела
никакого, это была бытовая, обиходная фраза типа: "Не ваше  дело"  или  "Кто
тут последний?"
   Анна Сергеевна радостно узнала в лицо кочергу, но назад ее  не  получила,
так как вместе с Витьком и стремянкой кочерга отправилась на балкон.
   - Он тогда от вас шел, - сказал Витек. - Я видел след. И я вас еще  потом
спрошу, кто он...
   - Кто он? Кто? - Анна Сергеевна испугалась не слов - тона голоса. Было  в
нем что-то пугающее, некая настырность: бедная женщина вдруг поняла, что  не
знает, с какой стороны ей оборониться и какую часть себя прикрыть.
   Витек же как раз все знал очень хорошо. Он верил, что у  него  получится.
Он взойдет к актрисе через балкон  и,  значит,  докажет  возможность  такого
пути. И тут не важно - зачем? Важно: к ней шел убиенный.
   Потом он разберется с хозяйкой кочерги - тут налицо уже все  улики!  Стоя
на стремянке и кочергой отодвигая рубероид с тумбочкой, Витек сказал прямо в
открытый рот Анны Сергеевны:
   - Кочерга служила зацепом в квартиру артистки. Но ограда была на соплях.
   Анна Сергеевна завыла жалобно и  тонко,  потому  что  правда  милиционера
всегда была и есть выше правды простой женщины-пенсионерки, которой вовек не
доказать, что в ее дому сроду не было посторонних мужчин, охочих до актрис.
   Но кочерга, кочерга...  Плач  о  непонятном  выходил  из  Анны  Сергеевны
жалобным вытьем. А чем же еще он мог выходить?
   Нора несла на балкон мокрое полотенце. Иссекла себя горячими и  холодными
струями, а толку чуть. Шла в распахнутом халате. "Сейчас  схвачу  воспаление
легких, - думала. И тут же: - А  пусть!  Пусть  воспаление!  Отчего-то  ведь
умирать". Он вырос, как лист перед травой, - гордый, грязный и с кочергой.
   Она не испугалась. Она заплакала. Мог ли Витек взять себе в  голову,  что
был третьим человеком на земле, способным прослезить Нору на ровном месте  и
сразу. Первым был Феллини.  Вторым  -  Альбинони.  Третьим  оказался  Виктор
Иванович Кравченко с кочергой и при исполнении. Дальше история смутная.  Ибо
все не ясно. Могла бы Нора кинуться на грудь Феллини, взойди он к ней  через
окно? Но на грудь Витьку женщина кинулась. И было тут все сразу: и понимание
отваги  милиционера,  проделавшего  путь,  который  для   другого   оказался
последним; и плач по Вадиму и бессмысленности его смерти; и тревога-обида  о
выросшем мальчике с рысьими ушами... Да мало ли...
   Этот же был живой, теплый и грязный. Но главное - живой!
   И он, живой,  проделал  весь  путь,  чтоб  объяснить,  насколько  она  не
виновата в том, что мертвый человек обнимал ее полотенце.
   Она так любила  сейчас  этого  молоденького  отважного  дуралея,  который
пришел снизу. И теперь можно никому не говорить о Грише. Пусть его! И  можно
объясниться с соседкой, этой запалившейся на нее неизвестно за что женщиной.
Она поговорит с ней потом. Обязательно.
   - Голубчик вы мой!
   Стоя в полураспахнутом  халате,  Нора  прижимала  к  себе  грязную  форму
Витька.
   Витек же опустил глаза и увидел эти экранные белые ноги, которые отделяла
от него грубошерстная ткань штанов.  Он  перестал  себя  понимать.  Каким-то
бесшумным, почти вкрадчивым движением он освободился от кочерги. Облегченная
рука взяла на себя руководство ситуацией. Он не подозревал о  ее  храбрости:
"Дурачок, ты  ничего  не  умеешь",  -  смеялась  Нора.  Для  действующего  в
неизвестной обстановке Витька это не  имело  значения.  Пусть  говорит,  что
хочет. Правда, другой Витек, тот, что остался как бы в пределах кочерги, был
сцеплен зубами и запоминал все слова женщины. Уже зная,  для  чего  они  ему
пригодятся.
   - Какой ты запущенный, - смеялась Нора. - Давай я тебе  вымою  голову!  -
Еще она предлагала остричь  ему  ногти,  почистить  лицо  -  "У  тебя  угри,
мальчик!", - сделать другую стрижку. Пусть говорит...
   Расслабленный и опустошенный, он, казалось,  уснул.  Но  что-то  сильное,
мощное толчками снова рождалось в нем...
   Женщина поняла это неправильно и легко засмеялась своей проницательности.
Откуда ей было знать, что толчковая сила гнала его не к ней, а от нее. Витек
видел дверь, в которую он должен выйти.  Там,  за  дверью,  он  поймет  себя
лучше, да просто станет самим собой, чтоб никакая  б...  Сказал  ли  он  это
вслух или просто громко подумал?
   - Да остановись ты! - смеялась Нора. - Я не ем молоденьких.

   Народ подъезда был на месте. Народ ждал. Солировала Анна  Сергеевна.  Она
уже несколько раз повторила историю про то, как не спала ночью,  про  шум  и
бряк "у этой". Она объясняла, что милиция "не там ищет". С нею не спорили.
   - Два случая с одного балкона, -  кричала  Анна  Сергеевна  и  показывала
людям два пальца, как бы не веря в  силу  слова  произнесенного.  -  Два!  -
повторяла она. - Два! - И осеняла толпу своим двуперстием.
   - Разойдись! - сказал Виктор Иванович Кравченко,  увидев  все  сразу.  Он
произнес это слету, как первое попавшееся, и попал в точку. Они отпрянули  -
шаг в сторону сделал каждый. Только Анна Сергеевна не тронулась с  места.  У
нее занемела правая нога и стала совсем неживая. "Как  протез",  -  подумала
она. И  еще  пальцы.  Два  вытянутых  вверх  для  убедительности  пальца  не
сжимались. Она испугалась  не  этого,  а  того,  что  люди  заметят!  И  она
улыбнулась им всем половиной лица, не понимая кошмара своей улыбки.

   Нора поставила на место рубероид и  прижала  его  тумбочкой.  Она  видела
людей внизу и уходящего милиционера. "Не побоялся", - думала  она  о  нем  с
нежностью. И еще она думала, что, освободившись от несуществующей вины,  она
сможет, наконец, оплакать Вадима. Раньше не могла. У нее не получалось.  Она
поставила забытую кочергу у двери, чтоб,  когда  придет  Виктор,  не  забыть
отдать.
   На слове "придет" Нора затормозила. Разве он нужен ей, этот мальчик? Нет,
ответила она, это я ему нужна. Он такой запущенный. Он придет.
   И тут она вспомнила еще  одного  мальчика,  которого  однажды  всего  миг
видела по телевизору. Давным-давно, когда  были  приняты  пафосные  концерты
детей в честь съездов партии. Стоял в  приглушенном  свете  детский  хор  на
сцене и ждал взмаха дирижерской палочки. И вдруг из первого его  ряда  вышел
маленький мальчик и слепо, пошатываясь, пошел в темноту  зала.  В  последнюю
секунду, уже перед ямой оркестра, его перехватила  выскочившая  из-за  кулис
женщина и унесла на руках. Не дрогнул хор. Не вскричал зал. Не сбилось время
концерта. Нора часто вспоминала этого ребенка. Что с ним было потом?  И  что
произошло с его сознанием, когда он вышел  из  строя?  Что  потянуло  его  в
черноту  неизвестности?  Маленький   запутавшийся   хорист...   Может,   ему
захотелось пописать? Или он забыл, где он и кто?  Возможно,  теперь  у  него
рысьи уши. Возможно, он стал милиционером. Возможно, он не вырос вообще.
   Нора смеется. Какая мальчиковая дурь  сидит  у  нее  в  голове.  "Нет!  -
говорит она себе. - Этот здесь ни при чем!" Что?
   Как говорит ее абсурдистская героиня? "Пьеса банальна, а  могла  бы  быть
привлекательней, по крайней мере, познавательней, правда ведь... но..."
   "Но" и "как бы" - ключевые слова нынешней речи.
   Нора корчит гримасу. "Дура..."

   5 ноября
   Та  сила,  что  толчками  выталкивала  из  Витька  расслабленность  тела,
завершила  дело  победой.  По  улице  шел  уже   хорошо   сконцентрированный
милиционер. Все фишки стояли в нем по местам. Во-первых, он  раскрыл  тайну,
как разбился бомж. Оказалось - эле-мен-тарно! Тетку с  кочергой  он  прижмет
теперь в два счета. Она  определенно  навела  убитого  на  артистку.  Больше
некому. Во-вторых, эта самая Лаубе...
   Если  думать  именно  так  -  Лаубе,  то  можно  победить  в   себе   эту
оскорбительную слабость. "Идя на задание, на выполнение долга,  нижний  член
оставляй дома, чтоб не болтался между ногами".  Капитан-психолог  любил  эту
тему - низа и  верха  -  как  в  милиционере,  так  и  в  простом  человеке.
"Преступления во имя низа и во имя денег - первые в нашем деле, -  говаривал
он. - Но низ в деле преступности хуже.  Он  есть  у  каждого  в  отличие  от
денег".
   Витьку почему-то сейчас, когда он шел домой, все  это  казалось  каким-то
глуповатым, что ли...  Он  вспомнил  капитана,  его  клочковатые  взлетевшие
высоко вверх не по правилам  брови,  и  это  пространство  между  бровями  и
глазами... Непонятное  пространство,  не  обозначенное  никаким  словом.  Не
придумали  люди  слова?  Или  не  сочли  необходимым  называть  диковину   в
строительстве лица капитана?  Но  кто  он  такой,  чтобы  ломать  мозги  для
называния места на лбу начальника? Ладно, пусть... Пусть капитан не силен  в
словах. И пусть даже глуповат, но суть он знает. Ведь получается, он заранее
предупредил, что наступит момент, и Витек ослабеет перед женщиной Лаубе. Это
ж надо иметь "такое фамилие!". Второй раз за последний час он споткнулся  на
странности фамилии артистки и испытал приближение открытия.

   Первая его женщина - продавщица сельмага Шура - в  глаза  не  смотрела  и
отдавалась в подсобке с легким отвращением к самому процессу. Не жалко, мол,
на! Когда на третий раз Витек заметил, что тело Шуры отвечает ему, он больше
не пришел. Это совпало с уходом в армию, то да се. И Шура, скорее всего,  не
заметила, что Витек больше не пришел не потому, что его забрили, а по  более
тонкой причине. Потому  что  всхлипывать  телом  и  широко  открывать  глаза
женщине ни в коем случае не следовало.
   С тех пор так и пошло. Возникали тихие, безответные тетки или равнодушные
девчонки, выдувающие жвачные пузыри. Девушка из Белоруссии была не такая,  с
ней у Витька ничего  и  не  случилось.  Этим  и  еще  в  разнотык  растущими
ресницами она и запомнилась.
   Витек не верил в Бога. Хотя временами Бог беспокойно задевал Витька.  Его
в жизни стало больше - целования, рясы, заунывное пение. Витек хотел понять,
зачем это людям, если ни одного доказательства?!  Ведь  никакого  безобразия
Бог не остановил, ни от чего страшного  не  уберег?  Поэтому  Витек,  голова
которого не  вмещала  существование  Бога,  всегда  радовался  приметам  его
отсутствия. Ага, ураган! Ага, дите  в  колодец  провалилось!  Ага,  и  СПИДа
дождались! Так где ж Ты есть, когда Тебя нет?!
   Получалось, что Дарвин ближе. И человек - животное и от  обезьяны  -  вне
сомнений, глазом видно. Но если уж надо  продлевать  человечество  -  пусть!
Пусть это будет. Он согласен. Но без обезьяньего  шума.  Тихо.  Женщина  под
мужчиной должна быть как бы мертвой.
   Эта Лаубе практически стояла перед ним голая. Она сама, первая, прижалась
к нему длинными ногами. Она лапала его. Она смеялась и подсказывала ему, что
и как... Она в этом участвовала без стыда!
   Стоя под душем, Витек плакал, потому что не мог отделаться от  наваждения
воспоминаний. Он боялся, что пойдет к ней вечером. Он вспомнил, как стоял  у
ее дома тот покойный старик с букетом "в юбочке". Витек понял, как близок  к
такому же позору ожидания. "Лучше смерть", - подумал он и  испытал  странное
облегчение от возможности выхода из всего этого при помощи смерти.
   Он даже запел что-то вроде "Никогда, никогда я тебя не забуду". Он слышал
эту сладкую песню в кино, кино в армии, ему понравилось.
   Сейчас он пел без слов, мыча и высвистывая запомнившийся мотив.
   Пусть она еще раз сделает с ним, что хочет. Эта Лаубе, нерусский человек.
Он позволит ей все ее умения.
   Витек всхлипывает. Его организму жалко Лаубе. Ему хочется  ее  трогать  и
нюхать. Но он не хочет быть животным! У него есть понятия. И  он  ставит  их
впереди себя.
   По телу бежит вода, и тело ему не подчиняется. Оно  живет  своей  жизнью,
жизнью восторга. Оно просто расцветает на глазах у всех его понятий.
   Витек кричит в отчаянии счастья.
   7 ноября
   Вечером он купил в киоске запаянный в  целлофан  цветок.  Витек  не  стал
спрашивать, как его звать, не гоже это. У цветка была жирная головка,  а  по
ней как бы разбегались сосудики с кровью. Гнусным был желтый  язык  тычинки,
что подрагивала изнутри нагло неприлично. "В мозги лезет  одна  похабель,  -
подумал Витек. - В конце концов око за глаз - это справедливо", - скажет  он
капитану-психологу, когда придет его время говорить.
   Пока же он идет, положив целлофановый цветок  под  куртку.  Он  потому  и
куплен, хоть и дорогой, что незаметно прячется на груди.
   И еще потому... "Слышишь, капитан? Как  я  все  предусмотрел.  Цветок  на
груди - мое алиби".
   Когда он позволит Лаубе еще раз - всего один  раз!  -  тронуть  себя,  он
столкнет ее с балкона, но так, что никто на свете  "не  догадает  его".  Ибо
милиционеры не покупают цветы  неизвестных  названий.  "Некоторым  живым,  -
скажет Витек капитану-психологу, - полезно быть мертвыми".
   И пусть капитан с ополоумевшими бровями найдет, что ему на это ответить!
   - Ну, - возможно, скажет он (он же  не  стерпит  смолчать),  -  ты  прямо
мыслишь, как существуешь...



   ПОДРОБНОСТИ МЕЛКИХ ЧУВСТВ
   В ноябре он получил шестьдесят три рубля сорок  шесть  копеек.  В  ноябре
всегда бывало негусто. Графоман как бы опоминался после гением обозначенного
творческого запоя в октябре. Опоминался и замолкал, стесняясь марать  бумагу
и слюнявить конверты. Это совсем не походило на летнее затишье, когда пыхтит
варенье, набиваются набойки для школьной поры и стихотворцев приспосабливают
к делам простым. Все знают: потом они возьмут свое. В сентябре и  ноябре.  В
ноябре же было именно опоминание:  обкусывая  до  мякоти  ногти,  слабея  от
дистонии, поэты и прозаики ужасались приближению еще одной  бесславной  зимы
их жизни.
   Таковы вкратце законы периодизации творчества, и не вами они писаны.
   И все-таки, все-таки... Меньше восьмидесяти у Коршунова  не  выходило  ни
разу. Даже в клубничный июль.  Всегда  сохранялось  количество  пишущих  для
дальнейшей жизни и деятельности  Коршунова.  Как  в  природе.  Для  кошек  -
птички. Для птичек - мошки. Для мошек - что-то там еще... И так далее...
   Для Коршунова - графоман как средство выживания.
   Но как выживешь на шестьдесят три рубля и сорок  шесть  копеек?  Ведь  он
даже копейки не оставлял в кассе, как другие. Мелочь, мол, девушка, не надо!
Коршунову было надо. Еще как...
   Первая мысль - взять у  кого-нибудь  пятнадцать  рублей,  приплюсовать  и
принести домой. Хоть, мол, и бедно, но стабильно. В редакции, с  которой  он
начинал, осталось человека  четыре,  да  и  то  техсостав  -  машинистки  да
стенографистки. Остальные были новым народом. Этот народ  пятнадцать  рублей
деньгами не считал, и именно поэтому - именно поэтому!  -  просить  их  было
стыдно и противно. Наверняка дали бы, но как? В общем, не мог он  обращаться
к этим внукам революции. Нечего им знать, до какой степени он гол как сокол.
   Он тут как-то булькнул одному  "внуку".  Так,  между  делом,  расслабился
дурак. Шестнадцать пьес, мол, лежат в фибровом чемодане, в котором покойница
мама хранила реликвии своей жизни. Случилось невероятное -  очки  у  "внука"
потемнели, и Коршунов, хоть и знал хамелеоньи свойства стекла  -  в  широкое
окно редакции как раз влезло солнце, - но это было  не  считово.  А  считово
было возникновение преграды. Там где-то в матовом сумраке, конечно, жил этот
парень, но это было другое пространство.  И  Коршунову  там  не  черта  было
делать.  Рассказывая  об  этом  Марусе  -  тоже  идиотия,  ей  зачем?  -  он
охарактеризовал свое состояние так:  "Понимаешь,  я  обвис..."  Такое  нашел
определение. А Маруся на это поджала губы, уронила  крышку  от  кастрюли.  В
общем, Коршунов идею пятнадцати рублей взаймы  у  нового  поколения  отверг.
Напрочь.
   Получилось скверно. Он принес могучий заработок  домой,  выложил  его  на
кухонный стол весь до копеечки стопочкой и состроил рожу Марусе:  вот,  мол,
жена, плохая у мужика случилась охота.
   Пятнадцать лет он жил с Марусей, думал: знаю вдоль и поперек, оказалось -
не знал. Знал бы - не поперся бы в кухню, а ушел бы на балкон, забился бы  в
угол к ящикам и коробкам и ждал бы, когда жена сама за ним придет, закричит,
что балкон висит на одном гвозде, а он его  расшатывает  своими  нервами.  И
тогда он выложил  бы  ей  шестьдесят  три  рубля  сорок  шесть  копеек,  она
вздохнула бы тоненько и сипло и сказала бы, что сил у  нее  больше  нет,  до
каких же пор, и тэдэ и тэпэ, но все бы это прошло тускло и  почти  мирно,  и
они сели бы в конце концов ужинать, и он бы стал нажимать на  хлеб,  избегая
колбасы, а она, естественно, расстроилась бы по этому поводу и закричала  бы
на него, что не хватало ей еще его дистрофической язвы, что пусть ест,  пока
что-то есть, и так далее, и  так  далее.  А  ночью  она  бы  его  обняла  и,
сопротивляясь себе самой, сказала, что да, да, любит его, дурака, потому что
не любя разве можно с ним, с таким, жить? Им