ив  начала  войны.  Видимо,
здесь и взошли всходы моего индивидуализма, а также и его  крайней  формы  -
солипсизма.

   Для Митиного лечения был куплен собачий жир  -  вдобавок  к  толстомясому
алоэ Лиды. Бабушка варганила смесь по имени "Смерть палочке Коха".
   Митя тогда работал после техникума на  железной  дороге,  снимал  угол  у
дальних родственников на узловой станции Никитовка.  Узнав  о  его  болезни,
хозяева отказали ему в жилье, и Митя,  взяв  баночку  собачьего  жира,  стал
собираться  в  Ростов,  где  его  должны  были  положить  на  поддувание   в
туберкулезную больницу.
   Помню день отъезда. Плач и голос мамы и бабушки,  приход  Ольки,  которая
подала Мите для прощального поцелуя краешек уха, а потом все оттирала его  и
оттирала носовым платком. Помню,  как  подставили  Мите  мою  голову  и  он,
прикусив мне легонько волосы, сказал:
   - Я залатаю эту дырку, птица!
   Уже уехала подвода, а они выли над Митей, как над покойником,  бабушка  и
мама. И зря.

   Как потом выяснилось, поцеловав меня в макушку, Митя сел в поезд по  ходу
движения, поэтому успел  увидеть  (а  мог  ведь,  дурачок,  сесть  к  дороге
спиной), как колготится на перроне молодая женщина с  узлами  и  чемоданами,
норовя ухватить их все сразу.  Митя  -  как  Митя  -  рванулся  человеку  на
выручку, втащил ее в вагон, да еще к себе в купе  и  поехал  с  девушкой  со
странным именем Фаля навстречу  поддуванию,  войне,  судьбе  и,  можно  даже
сказать высокопарно, - смерти.

   Я, уже сейчас, полезла в разные справочники, чтоб понять,  откуда  у  нее
это имя - Фаля Ивановна. Я ведь  ее  поначалу  звала  Валей,  пока  она,  не
изломив бровь и не отведя меня в  сторону,  не  объяснила  мне,  что  она  -
Фаля... "Фэ"...
   Я почувствовала ее раздражение не только в  изломленной  брови,  но  и  в
наклоне ее  прямой  спины  ко  мне.  Откуда  ей,  Фале,  было  знать,  какой
необыкновенной красавицей казалась она мне, как мечтала я, выросши, быть  на
нее похожей, как заворачивала я свои прямые лохмы за уши, чтоб обузить  свое
скуластое лицо, как втягивала внутрь щеки и стучала себя по челюсти: это  же
надо  иметь  такие  широкие  зубы!  Тогда  как  у  Ф(Фэ!)али  во  рту  росли
белоснежные дынные семечки, мелкие, продолговатые и такие  плотненькие,  что
не заковыряешь никакой  спичкой.  Когда  я  бывала  одна,  я  училась  четко
произносить букву "Фэ", чтоб даже в быстрой речи она ненароком не  выскочила
из меня вэ-звуком.
   Но  все  это  было  потом...  А  пока  мама  и  бабушка  бегут  навстречу
почтальонше, как только та покажется в конце улицы. Причем бегут вдвоем.
   Потом, через годы, мама мне объяснила, что они обе ждали плохих  известий
и как бы хотели (каждая в отдельности) принять удар на себя.
   Но писем не было.
   А однажды ночью в калитку застучали, и это было уже  окончательно  плохо,
хуже не бывает, потому что ночью приходят только телеграммы.
   - Господи! Господи! - шептала бабушка.
   - Матерь Божая, спаси и сохрани! - шептала мама.
   Обе часто крестились. Сестра Шура смотрела на все громадными глазищами, в
которых не  было  ни  страха,  ни  любопытства,  а  нечто  неведомое,  нечто
устойчивое, которое потом, через многие годы, я назову  равнодушием  приятия
судьбы,  она  оскорбится,  а  я  начну  оправдываться.  "Ты  же  ничему   не
удивляешься!" - скажу я ей. "Потому что я и так знаю!" - ответит она.
   Отдаю ей должное: она действительно много знает заранее.
   Мы услышали с улицы крики, но это были крики жизни. В дом  вошли  Митя  и
женщина.
   - Прошу любить и жаловать! - сказал Митя. - Моя жена Фаля.
   Подробности были сногсшибательные. Фаля - врач. Каверна  на  рентгене  не
проявляется. Поэтому пока воздержались от поддувания, лечат  медикаментозно,
а Фаля хоть и хирург, но контролирует.
   Тут у меня полная путаница со временем. Шура говорит, что война уже шла и
Фаля как раз собиралась на фронт. У меня  все  сбито,  потому  что  я  помню
только радость возвращения Мити. Только.
   То, что Фаля была врачом, определило легкость вхождения ее в нашу  семью.
Врачей  у  нас  не  было.   Были   кулаки,   пожарники,   горные   инженеры,
химики-технологи,  модистки,  бухгалтера,  учительницы,   было   отродье   -
четвероюродная содержанка, которая, к радости семьи,  умерла  рано,  -  были
верстальщики газет, домохозяйки, музыканты и даже инструктор райкома. Врачей
не было, и это, на взгляд бабушки, было признаком  недостаточной  успешности
рода.  "Случись  что..."  -  вздыхала  бабушка.   Диплом   врача   перевесил
немаловажную деталь - Фаля была старше Мити на восемь лет.
   Видимо, все-таки уже была  война.  Хирургам  полагалось  отправляться  на
фронт, а стоящие на учете в тубдиспансере и  нужные  тылу  железнодорожники,
естественно, оставались на местах, то есть в тылу.
   Но в нашем случае слово "тыл"  смысла  не  имело.  Мы  были  оккупированы
сразу.
   После женитьбы Митя жил в Ростове, который несколько раз переходил из рук
в руки, и была в этом не военная хитрость,  как  у  Кутузова,  а  нормальная
человече-ская нервность, она же дурь.  Люди  ненавидели  немцев,  но,  когда
возвращались наши, чувства подчас возникали аналогичные.  Но  это  а  пропо.
Невеселое наблюдение над много стреляющим  и  много  убиваемым  народом.  Он
мечется. Он меченый.
   Как потом узналось, Митю в Ростове три раза ставили к  стенке.  Один  раз
немцы,  два  раза  наши.  То,  что  его  не  убили,  чистая  мистика.  Немцы
прострелили ему левую руку, он упал, а  окончательной,  как  теперь  принято
говорить, зачистки сделано не было. А еще немцы! Свои во  второй  Митин  раз
стрельнули поверх голов - такие же случайные были стрельцы, как  и  те,  что
стояли возле стенки, - а в третий  раз  пуля  прямехонько  попала  в  первую
немецкую дырку, еще путем не зажившую. Митя снопом рухнул, и его  даже  чуть
не закопали: от болевого шока он был мертвей  мертвого.  Но  там  поблизости
случилась женщина... Она и выходила Митю стихийно, без медицинской  грамоты,
отчего левая рука у Мити плетью висела  всю  его  оставшуюся  жизнь,  совсем
мертвая рука, но как бы и живая тоже.

   Фаля приехала к нам уже в конце войны. Ее демобилизовали по ранению.  Она
не нашла в Ростове Мити, соседи сказали, что его  расстреляли,  не  соврали,
между прочим, - откуда им было знать про  траекторию  полета  пули-убийцы  и
существование близких к могилам сердобольных женщин? Фаля кинулась  лицом  в
подушки, прокричала в них криком и поехала к нам, узнать, как мы и что...
   Теперь уже кричала в подушки бабушка, которая про Митю не знала  ни  сном
ни духом и почему-то держала в своей голове возможность  Митиной  эвакуации:
все-таки человек всю жизнь  стоял  как  бы  близко  к  паровозу.  Когда  все
обрыдались и откричали и сели обедать, только тут обратили внимание  на  то,
что у Фали нервный тик на правой половине лица, что уголок ее  рта  навсегда
закрепился в ехидной усмешке, затрудняя общение с  ней.  На  общем  собрании
семьи, устроенном  бабушкой  возле  уборной,  нам  всем  было  приказано  не
обращать внимания на мимику Фалиного лица, закрывать на нее глаза, а  только
слушать. Одним словом, при виде Фали нам рекомендовалось временно ослепнуть.
   Мама возмутилась:
   - Мы что, недоумки, что надо это объяснять?
   На что бабушка ответила:
   - Мы запустили детей, они растут без понятий. Особенно ты,  -  и  бабушка
ткнула в меня пальцем.
   Так все и наложилось:  на  выражение  лица  Фали  моя  детская  обида  на
бабушку. Я ведь была хорошая девочка и, между прочим,  с  понятиями,  я  для
Фали букву "Фэ" учила как ненормальная - за что  же  меня  так?  Неизвестно,
какие бы из этого выросли букеты, если бы не случилось то, что случилось.

   Дальше пойдет рассказ про то, чего я доподлинно ни знать,  ни  видеть  не
могла. Может ли  быть  достаточным  основанием  для  достоверности  узенькая
прорезь для пуговички на Митиной манжете, которую он не мог победить  сам  и
попросил меня помочь. Я так старалась,  пропихивая  пуговичку,  что  у  меня
замокрело под носом, а Митя сказал:
   - Никто уже не скажет, что ты  не  тужилась  в  труде.  Сопли  -  сильный
аргумент...
   - Ничего смешного, - обиделась я. - Тебе что? Некому дырочки разрезать?
   Я к тому времени уже "прошла войну" и стала языкатая не по годам, что как
раз и не нравилось бабушке. Она же не знала, что я научилась и другому -  не
ляпать с бухты-барахты, хотя Мите, как своему, я могла намекнуть, что не все
в его жизни складно, если пуговичка в дырочку не пролезает. Я ведь выросла в
семье, где соблюдались такие мелочи. У меня до сих пор ими полна голова, и я
не могу без отвращения смотреть, как пьют "из горлґа" прямо на  улице.  Даже
на пропол картошки собирали в беленькую хусточку железные кружки для воды  -
по числу копающих. Это же надо, какие аристократы  долбаные!  Пили  ведь  из
мутного ручья, но каждый из своей кружки.
   * * *
   Вспоминаю еще случай с Митей того же времени.
   Митя стоял возле уже поминаемой ржавой бочки и как-то печально  баламутил
воду, а я не удержалась и погладила его бессильно поникшую руку...
   - Знаешь, птица, она у меня совсем мертвая, зачем я ее ношу?
   - Вылечат, - тоненько пропищала я. - Под салютом всех вождей - вылечат.
   - Ну разве что под салютом, - и он мокрой живой рукой прижал меня к себе,
и в меня вошло его горе. Почему-то я сразу поняла: не в руке дело. И  вообще
не про нее речь.
   Вот на основании узкой пуговичной прорези и Митиной частичной мертвости я
рисую, как это могло быть.

   ...Однажды, проснувшись совсем в другом месте, Митя  застегнул  пуговичку
на  недвижной  левой   манжете   и   пошел   к   своей   новой   женщине   -
подруге-спасительнице, - чтоб она  оформила  ему  правую  манжету.  Пока  та
вталкивала пуговичку в узковатую прорезь, Митя вздохнул и сказал:
   - Надо бы съездить к Кате. - (Бабушке.) - Живые ли?
   - Езжай, - сказала женщина. - Знать надо...
   Она стояла и сопела близко, эта женщина, которая нашла его присыпанного и
остановилась - а сколько людей прошло до нее мимо?  Эта  же  затормозила,  а
потом сходила за тачкой и привезла его к себе, и раздела догола во дворе,  и
смыла с него шлангом человеческую и нечеловеческую грязь,  а  потом,  уже  в
байковом одеяле, внесла в дом и положила  прямо  у  порога,  потому  что  на
большее ее не хватило, внутри  у  нее  вроде  как  что-то  хряпнуло,  и  она
подумала: "Это у меня произошло опущение матки".
   Конечно, у Мити была жена Фаля. Она сражалась на фронте  за  жизнь  наших
раненых  солдат.  Что  там  говорить,   какое   может   быть   сравнение   -
жена-врач-воин и просто женщина с опущенной маткой. У  Мити  была  бабушкина
выучка в отношении к образованию вообще и к медицинскому в частности. Но  вы
же помните, что выбирал Митя на базаре?
   В "момент пуговички" Митя, считайте, и сделал свой  окончательный  выбор.
Поэтому следующая его  фраза  -  "поедем  вместе"  -  и  легла  в  основание
трагедии.
   Люба - женщину звали Люба - поняла, что значат эти слова. То,  что  он  у
нее год как живет, значения не имело и не играло. Многие жили не там и не  с
тем, с кем положено. Это  свойство  войны  -  перебуровить  все  к  чертовой
матери, чтоб потом долгие годы метаться и искать, искать и метаться. А потом
этим гордиться. Мы по гордости - первые на  земле.  Я  помечу  это  место  и
вернусь к нему потом. Надо будет написать негордую статью о  гордости.  Как,
например, Емелька Пугачев гулял  со  своим  воинством  по  просторам  родины
чудесной, столько народу перемолотил, но нам тогда позарез надо было  тешить
гордость и чего-то оттяпать у турок. Кровь лилась из сотен дырок, и изнутри,
и снаружи. Опять же Чечня... Шахтеры голодают, пенсионеры ходят в  кастрюлях
на голове, но мы ведь еще не все чеченские дома разбомбили, чтоб было  потом
чем гордиться.
   Что-то меня заносит в сторону, а не надо. Надо переступить  через  кровь.
Надо возвращаться к месту и действию.

   Дом Мити и Фали  в  Ростове  был  разбомблен,  хотя  именно  их  квартира
пострадала меньше других. Но Митя, оставаясь у Любы, упирал  именно  на  то,
что дом разбомблен, а то, что квартира цела, он как бы  опускал.  Пусть  там
кто-то живет, пусть. Такое время, когда человек яко наг, яко благ, а у  него
ведь и крыша, и Люба. Что он, алчный какой-нибудь, чтоб хватать и хватать?
   Кстати, так все и было. Люди захватили  Митину  квартиру,  но  не  те,  у
которых ничего не было, а совсем другие. И поездка к нам на самом деле  была
вторым Фалиным делом, а первым было освобождение захваченной территории, что
Фаля  и  сделала  вполне  профессионально.  Война,  она  все-таки   закаляет
характер.
   Но опять вернемся к  "моменту  пуговички".  Люба  как  раз  это  сделала,
всунула ее в дырочку, а Митя сказал "поедем вместе",  что  было  равносильно
"давай поженимся", иначе чего это ради тащить ее к родне? Надо сказать,  что
у Любы были правильные понятия, и она спросила Митю, не стыдно  ли  это  при
существовании жены. Видимо, конечно, не этими словами сказала Люба, а как-то
иначе, но важна суть. Мысль Любы о Фале.  И  Митя,  добрая  душа,  возьми  и
ляпни:
   - Чует мое сердце - погибла она, - сказал он. - Ну ни одной же  строчечки
за всю войну, а мы ведь уже Киев обратно взяли, из двадцати  четырех  орудий
салют был. Не из двенадцати. Столица ведь...
   Митя и потом много говорил про взятие Киева, сидит-сидит, а  потом  ни  с
того ни с сего... Что-то его беспокоило, саднило в этом  вопросе,  я  теперь
думаю, это пошло с того момента, когда он осознал, что - Господи, прости!  -
он как бы бессознательно хочет, чтоб Фали не было, а была Люба, не вообще, а
в его жизни, но мысль эта подлая не давала покоя совести, и на язык выползал
Киев как сигнал этой самой едучей совести.
   Они с Любой сели в рабочий  поезд  -  существовали  тогда  такие  местные
поездочки, что,  коптя  и  чадя,  бегали  между  городками  и  деревеньками,
выполняя воистину рабочую миссию коммуникации.
   И вот они уже идут по нашей улице, как шерочка с  машерочкой,  а  бабушка
стоит возле калитки, глаза под козырьком ладони, стоит и думает: что это  за
чужая пара прется со стороны станции в нашем направлении? Ну,  вчера  к  нам
приехала Фаля, это понятно, а к кому же эти двое?
   Потом бабушка говорила, что она Митю узнала сразу, но  вырвала  с  корнем
эту мысль, потому как Фаля вчера рассказала про расстрел и сегодня лежала на
диване, укрытая пуховым платком, и только-только как  задремала.  Этот  ведь
шел с бабой.
   Пара неуклонно приближалась, и уже не было сомнения, что это был Митя,  и
бабушке бы криком закричать и кинуться к любимому брату - мало ли кто к нему
в дороге притулился, может, Митя просто  подносит  женщине  чемоданчик,  как
человек отзывчивый, - но бабушка потом сказала:
   - Я чула... Чула...
   В смысле - чувствовала.
   - Катя! - первым тонко вскрикнул  Митя  уже  считай  у  калитки,  на  что
бабушка как бы не в лад ответила:
   - Тише! Фаля отдыхает.
   Бабушка одним махом  перечеркнула  войну,  взятие  Киева  и  форсирование
Днепра, тик Фали и долгое отсутствие Мити и  его  поникшую  руку.  Она,  как
отважный радист, соединила траченные жизнью концы, ну и что ты теперь будешь
делать, женщина, если ты не случайная попутчица, а приехала  с  Митей  и  со
своим смыслом?
   В это время Фаля подскочила к окошку, потому как  услышала  тонкий  Митин
голос, и, конечно, во-первых, во-вторых и  в-третьих  увидела  Любу.  И  она
видела, как бабушка взяла в свои руки всю ситуацию, а в зубы концы проводов.
Все-таки, что ни говори, война учила быть генералами,  и  некоторые  считали
возможным  и  правильным  жертв  не  считать,  хотя  другие  -  немногие   -
предпочитали спасать людей ценой обмана, хитрости, да мало ли чего.
   Спасать или погубить - это не гносеологический вопрос для нашего  народа,
твердо знающего ответ:  надо  погубить.  Поэтому  ход  мысли  бабушки  и  ее
поступок были исторически безупречны.
   Она увела Любу с ее котомочкой к своей знакомой через три  дома,  которая
была ей обязана. В свое время, в тот самый  не  к  ночи  помянутый  тридцать
седьмой, бабушка прятала ее сына,  когда  в  очередной  раз  решался  вопрос
погубления. Бабушка продержала парня в погребе две  недели,  а  потом  ночью
вывезла его на бричке, как мусор, набросав сверху живого тела какие-то банки
и тряпки.
   - Иди к жене! - громко сказала бабушка Мите,  продолжая  держать  во  рту
концы искрящихся проводов. - Иди, она с ума сойдет от радости.
   Услышав это, Фаля  прыгнула  на  диван  и  зажмурила  глаза,  готовясь  к
изображению радостного  сумасшествия,  а  Любу  как  под  конвоем  отвели  к
Митрофановне.
   - А до тэбэ гости! - закричала ей бабушка на всю улицу. - Шукают тэбэ.  -
Это чтоб всем-всем-всем объяснить явление чужого человека.
   Ведь еще война, еще половина народа  потеряна,  кто  ж  не  поверит,  что
кто-то кого-то ищет и, случается, находит.
   - Я потом приду, - сказала она Любе, у которой от  ужаса  и  стыда  снова
схватило в животе, она согнулась прямо до земли, до самых пахучих  цветочков
Митрофановны.
   В нашем же доме были крики радости и удивления, и  Митя  плакал  горючими
слезами, увидев, как током бьется Фалина щека и как  в  ехидном  уголке  рта
взбивается пенкой слюна.
   Фаля не призналась, что видела в окне женщину,  остальные  не  признались
тем более.
   Так как именно я толклась в центре событий,  мне  было  повторено  особо:
женщина - Митина попутчица, она племянница Митрофановны. Беженка.

   Мите и Фале было постелено на большой кровати, на  которой  после  смерти
дедушки никто не спал. Бабушка тогда  сразу  ушла  на  деревянный  топчан  в
кухню, мои родители хотели было занять главное и лучшее  место  в  доме,  но
бабушка их окоротила.
   Завязался конфликт между бабушкой и мамой, и уже теперь я думаю: а с чего
это она, бабушка, так упиралась?  Зачем  ей  надо  было  сохранять  парадную
кровать под белым марселевым одеялом и с пышными подушками, укрытыми тюлевой
накидкой? Что в этом было? И чего в этом не было? Я не знаю ответа. Но  было
как было: для Мити и Фали одеяло было сдернуто.

   Очень пригодилась для вязи отношений в первый момент  Митина  бесполезная
рука. Вокруг нее очень хорошо клубился разговор, и в какой-то момент у  Мити
от всеобщего к нему сочувствия, видимо, с  души  спало.  Выйдя  покурить  на
крыльцо, он с глубоким чувством сказал мне:
   - Все-таки, птица, она инвалид лица.
   И я поняла: Митя сходил на базар и сделал выбор.

   В ту ночь мы не спали все, потому  что  бывшая  в  долгом  неупотреблении
кровать так бесстыдно скрипела и квакала, так ухала  и  ахала,  что  бабушка
забрала меня к себе в кухню, и  поэтому  я  знаю,  что  ночью  она  уходила.
Вернулась холодная и мокрая, так как  прошел  дождик,  но  бабушка  даже  не
заметила этого, потому что так и рухнула рядом со мной. Ночь высвечивала  ее
профиль,  совсем  не  монетный,  не   римский,   а   вполне,   вполне   наш,
отечественный, и я слышала, именно слышала, как у нее болит и  мается  душа.
Мне хотелось ее защитить, и я думала - как? Ну как? Придумала:  надо,  чтобы
уехала Фаля. Навсегда.
   Почему в моем детском мозгу возник именно этот вариант решения  проблемы,
не знаю, не ведаю. Я ведь когда-то хотела быть похожей  на  нее,  я  училась
четко произносить букву "Фэ", мне и потом было ее жалко, жалко  ее  красоты,
но такую я уже не могла ее любить, потому что  я  человек  неважный,  я  "на
внешнюю красоту падкая, не интересуюсь внутренним содержанием, мне  бы  лишь
сверкало". Так объясняла мне меня бабушка.
   Но Фаля не уехала. Они решили погостить и гостили. Не знаю, когда исчезла
от Митрофановны беженка, но как собирались на это деньги, знаю. Это  по  тем
временам был трудный вопрос,  и  я  думаю,  именно  тогда  бабушка  лишилась
двубортного синего драпового пальто, к которому все прилипало, но  почему-то
это объяснялось высоким каче